«а по утрам им хочется плакать, да слёзы здесь не в моде. к чёрту душевную слякоть — надо держать породу…»
— Сэнсэй, а это нормально, что руки трясутся?.. В подвале пахло пылью и потом, и Настя многое была готова отдать, чтоб просто сползти на бетонный пол и полежать немного грязной, вымотанной тряпкой. Она из последних сил била плотную грушу почти в человеческий рост. Железные тросы поскрипывали, разнося мерзкий звук по полупустому подвальному помещению. — Работай, Петрова! За себя и за Горохову, давай! Петруха умеет прятать, утрамбовывать, зашивать в себе боль и усталость, как зашивают кнопки-иголки в старых тряпичных кукол. Но она сегодня в перчатках несколько часов подряд, и уже плохо видит, куда бьет из-за ручейков пота, ползущих по лицу. Чертова Гора не вовремя расслабилась сегодня, но тренеру не стоит знать, что Анька не приболела, а в отключке накануне грядущих соревнований. Какой дурой надо быть, чтоб тебя вынесла какая-то Малая! Вообще-то девчонке надо отдать должное – ответила достойно, Настя на секунду даже брови вздернула, но сам факт того, что новенькая врезала Горе, а потом еще и Юльку… Груша под ее кулаками плакала. Петрова соврала в очередной раз. Дмитрич предсказуемо рассвирепел, и вместо захватов заставил Настю отрабатывать удары. Много ударов. Остальные давно закончили, а она все пыталась разнести набитый опилками кожаный чехол под пристальным взглядом тренера. Сердце стучало уже где-то в глотке, но уйти было нельзя. Настя старалась не думать, кулаки летели бездумно, механически. Совсем недавно она заставила новенькую харкать кровью и жалкой змеей извиваться на полу, за то, что Гора свалилась в туалете как ребенок, и заранее за то, что ей самой придется вынести на тренировке. Только эта мысль приносила утешение. Жаль, слезы из девчонки выбить так и не удалось. Когда в глазах заплясали черные мушки, Дмитрич проявил милосердие и на прощанье хлопнул железной дверью. У Насти не было сил даже на то, чтоб показать его спине средний палец. Она обнимала грушу, чтоб устоять на ногах, выравнивая дыхание. Вода в душевой холодная — уже поздно для водных процедур, но она все равно простояла под лейкой пока руки не перестали дрожать. Полотенце пахло хозяйственным мылом. В здании было уже темно. Звуки ее шаркающих, крадущихся шагов нарушали покой пустовавших коридоров. До соревнований всего неделя, и если они не покажут результата и полной готовности — Юрь Дмитрич ни за что не повезет их, а это единственный шанс выехать из Школы хоть ненадолго. Настя с тоской вспомнила сегодняшний нокаут Горы и подбитый глаз Юлька. Не светит им выезд в этот раз…***
Сизый дым застилал и без того мутный взгляд напротив, так что Гончарова отвернулась, во второй раз щелкая зажигалкой. Звук был тихим, но почему-то все равно заставил вздрогнуть привалившуюся к стене Аську. — Чего такая шуганная? — спросила хрипло Наташа, ломая тягучую подвальную тишину, и Митронина посмотрела на нее с благодарностью. — Устала. А ты? Девушка одобрительно кивнула: — Я тоже. Гончарова знала, что дело не в привычной усталости, хотя уставали воспитанницы Школы постоянно, она знала, что Ася терпеть не может этот подвал и спустилась покурить сюда просто потому что не хочет принимать участия в том обязательном, что происходит здесь с новенькими. Она всё знала. И заполняла паузы в словах никому не нужной болтовней без смысла, потому что это заглушало ее собственные мысли. И думали они тоже об одном. Об одном и том же, как всегда бывало, когда на горизонте маячила новая, загадочная фигура девчонки. Кто она? Почему здесь? Что чувствует? Наташе новенькая понравилась. Не в шутку, не по привычке, не в категории «хороший человек», а по-настоящему. Гончарова понимала, что все это чертов стресс и её паническая мысль быть выкинутой, желание остаться значимой хотя бы для кого-то, хотя бы на один день, она знала, что должна остановиться на том прощальном взгляде, знала, что кулаки Петровой девчонка может и не простить, но её эгоизм всегда был сильнее здравого смысла. — Красивая? Наташа недовольно нахмурила брови, концентрируя внимание на тянущейся под потолок линии дыма, а не на блестящем любопытством взгляде Митрониной. — М? — А ты когда-нибудь влюблялась? — Ага. Ежедневно. И тут же спряталась в хищной улыбке мысль о девчонке. Наташа знала, что здесь не место для таких разговоров и не время, но Аська так редко откровенничает с кем-то, что кажется преступлением не воспользоваться шансом разговорить девушку. — А ты? Девушка тряхнула волосами так, что золотистые пряди упали на лицо, пряча от Гончаровой затаившуюся там эмоцию. — Здесь — нет. В Школе Литвиновой слово «любовь» не звучало даже с насмешкой, потому что никто из них в нее попросту не верил. Каждая и них как-то по умолчанию усвоила, что всегда будет больна и одинока, а все, что суждено им к другому почувствовать — дрожащий в легких воздух. Но ведь у всех было прошлое. Наташа прочла между строк: — Это была девочка или мальчик? — А разве есть разница? И что-то внутри Гончаровой глухо екнуло, потому что это и правда было не важно. Важно то, с какой тоской в голосе девчонка обронила эту пару незначительных фраз. Она всегда считала себя непохожей на других, но в эту секунду вдруг четко осознала, что у них с Асей одинаково в подреберье свернулся змеиным тугим кольцом отпечаток того самого силуэта. — Как…, — чужим, ненастоящим голосом, — Как это было? — Так, как ни с кем раньше и ни с кем после. Необъяснимо. Зимой тепло было тогда, понимаешь? Наташа не понимает. У Наташи зима и в августе и в апреле и в сентябре. Наташа не готова побитой собакой скулить после временного потепления, как Миронина, Наташа не готова снег слезами и криками топить, как Милка с Горой. Её неподъемная ноша погубит, а не излечит, но именно в эту секунду Гончарова отчего-то явственно понимает, что эта зима не кончится, пока она её не коснется.***
Настя выдохнула у родной двери и позволила мыслям снова скрутиться в тугой клубок. Десятая спала, не обращая внимания на непогашенные настенные лампы, и Петруха нахмурилась, нерешительно протягивая руку к выключателю. — Не надо. Голос слишком знакомый, а слова — почти приказ, но ни одной повелительной нотки. Костья не спит? Девушка несколько раз моргнула. Когда глаза, наконец, привыкли к тусклому свету, Настя громко захлебнулась заранее заготовленной веселой фразой. К счастью, никто не проснулся, иначе зрелище удивило бы не только Петрову. Каспер сидя пристроилась на самом краю своей кровати, сдвинув лежащую на ней светловолосую девчонку так, что ее голова и плечи откинулись на костьины колени. Девчонкой была бесячая новенькая, но Купер, пропускающая ее волосы через пальцы, казалось, этого не замечала. Малая выглядела крайне хуево, что не могло не радовать. Настя по-кошачьи прищурилась. Она уровень травм умела на глаз определять — настолько частый гость больничного крыла, что скоро просто перестанет туда ходить, а вылечить все сама сможет. У девчонки на кровати Каспера на мягкой ткани футболки насохла кровь. Рассекли губу и бровь. По-моему, это еще Гора. Ресницы светлые даже не дрожат — отключка глубокая. Сотряс? Возможно. Девчонки расстарались, еле оттащила, чтоб дышащей Малую оставить. Похоже, разбили нос, а судя по неосознанно принятой позе — отбили почки, и возможно, сломали пару ребер. Это уже Настя — хруст помнит. Костья мазнула по Петровой недовольным взглядом, медленно расчесывая густые локоны девочки пальцами: — Твои коровы постарались? Удивление было пустым и мгновенным. О том, как сильно староста десятой терпеть не может ММА, и по каким причинам обходит спортзал за километр по Школе ходили легенды. Петрова пыталась пару раз спросить, но Костья бросала на нее раздраженный взгляд и привычно-небрежное "отъебись, Насть". Верить тому, что почтовыми птичками разносили по группам мелкие, было глупо, поэтому Петруха как должное воспринимала игнорирование Костьей "единственного спорта, который позволяет воспитанницам справиться с агрессией". К девчонкам, с которыми Петрова делила ринг и перчатки, Купер относилась с легким пренебрежением. Обычно она выражала это фразой "эти твои", но до таких нелестных комментариев пока не доходило. — С каких пор они коровы? — девушка резко ощетинилась, — И какого черта ты делаешь?! — Ответь на мой вопрос, — подрагивающая рука Костьи лежала на щеке девчонки так, что большой палец касался разбитой нижней губы, — Это ты? Настя напряженно кивнула. — А что не так? Гончарова ее с утра вела. Когда Купер злилась, у нее между бровей пролегала маленькая складка, а глаза становились узкими-узкими. Раньше Настя шутила, что она в гневе походила на корейца. Но Петрова никогда не была тем, кто вызывал у Костьи злость и глазки-щелочки. Кто угодно, но не Настя. Они всегда были по одну сторону баррикад. Все происходящее этим вечером было настолько неправильным, что она подавила желание ущипнуть себя, чтоб проверить, не во сне ли. Татуированные руки сосредоточенно перебирали чужие пряди. — Она не приходит в себя почти три часа. Я не знаю, что с этим делать. Стало душно, и, Петруха готова поклясться, в их жилой комнате запахло сыростью. — Невероятно! — взорвалась она громким шепотом, всплескивая руками, тут же выстрелившими тупой болью, — Когда это стало для тебя проблемой?! Она часто-часто задышала, сдерживая гнев и подступающие злые слезы. Взрослая детина в бинтах — Настя ненавидела себя. Потому и бросилась с головой в спорт, из которого другие выползали сломанными манекенами, поэтому и вызывала у многих открытую неприязнь, поэтому и рвала-кусала окружающих, увидев в их глазах то, чего в своих не хватало. Но их дружба с Костьей позволяла тайно надеяться, что кто-то относится к ней по-другому. Нет, надеждами она себя не тешила — Каспер хлесткими фразами подчеркивала их сугубо приятельские отношения, бежала от любого сближения как от огня. Но все же изредка бросала скупое «как ты?» после соревнований и важных боев. Петрова иногда улыбаться не могла, но всегда отвечала «нормально», даже если шевелить челюстью было больно. Каспер совсем не умеет дружить, Настя привыкла. Она никогда не просила от нее поддержки или заботы, хотя чертовски в этом нуждалась. Обе предпочитали ограничиваться ободряющими взглядами и быстрыми хлопками по плечам. Самолюбие тешило то, что Костья мало с кем вообще взглядами обменивалась, и в Школе все считали их подругами, несмотря на такую специфическую дружбу. Так что сделала чертова Бэлла для того, чтоб Купер — Купер, которая шарахается от чужих рук и громко цокает при виде дружеских объятий — заботливо гладила ее по волосам? — Сотряс, скорее всего. Жить будет… наверное, можно Бунину разбудить…, — Настя попыталась поймать ее взгляд. Методы Буниной Костье обычно не нравились, хоть и были действенными. Предлагать такое сейчас было, конечно, бесполезно — ничего из порошков или таблеточек девчонки не могло помочь привести в себя новенькую, и Настя сказала это специально. Но Купер отрешенно смотрела куда-то вниз, даже не попытавшись поспорить. — Ты меня не слушаешь! — Я всегда тебя слушаю, — послышался рассеянный шепот Костьи, сосредоточенно разглядывающей девчонку, — И впервые такое вижу… Настя не знала, чего она сейчас больше хотела — заплакать или засмеяться. В восемь Петровой впервые ломают нос, в десять у нее первые два сотряса, в четырнадцать она в первый раз в реанимации. Других первых разов у Насти не было. А Каспера, оказывается, так просто удивить. — Но сейчас не слушаешь, — пробормотала Петрова раздраженно, — Не могла бы ты оторваться от нее на минуту? — Не могла бы, — Костья кинула на нее предупреждающий взгляд. — Да что с тобой?! Купер провела дрожащими кончиками пальцев по чужой щеке. Настю затошнило, и она не знала, дело было в слишком долгой тренировке или в этом жесте. — Объясни, какого хера происходит? — она ткнула в нее пальцем, — Какого. Хера. Происходит? — Это Литвинова. Литвинова меня попросила, — Костья подняла на нее потухшие глаза, — Она должна здесь освоиться, а я проебалась с этим в первый же день. Петрова только сейчас разглядела, насколько же Каспер устала. Под глазами тени залегли такие, что их теперь и двумя днями полноценного сна не смыть, а лицо осунулось как фарфоровое. Стало стыдно за то, что она успела надумать. — Литвинова? Зачем ей? — она нахмурилась, — Это наши дела. — Слушай, Насть, я не знаю. Не знаю, ясно? Она говорит, что ей надо честное имя Школы отмыть после Вероники. Мне, по сути, плевать на это. Я обязана ей, и пообещала оставить девчонку целой, понимаешь? Девушка кивнула. — Ты должна быть на моей стороне, — почти по слогам добавила староста, хотя Петруха других вариантов даже не рассматривала. Облегчение обрушилось на нее лавиной, но Настя тут же встряхнулась. Внезапное осознание отзеркалил взгляд напротив. — Ее же не посвятили даже еще... Я сегодня хотела первой быть. — И не посвятят, — обрубила Каспер железно. Настю иногда до дрожи этот командный тон бесил. — Ты не можешь этому помешать. — Да ладно блять?! — мгновенно перешла на крик вскинувшаяся Костья, сгребая светлые волосы девчонки в кулак, — Ты же знаешь, что она не понравилась со своими выебонами! Ее добьют! Сразу на нескольких кроватях беспокойно зашевелились, а девчонка на коленях Купер приглушенно застонала. Костья осеклась. Петрова неслышно заскользила по рядам, ступая как можно мягче, проверяя, но группа спала. За окном прояснилось, и полная пузатая луна пыталась пробиться сквозь плотные занавески. Девчонки размеренно дышали во сне. Бунина беззвучно ворочалась, скинув на пол одеяло. Настя постояла немного над застеленной пустой кроватью Наташи и на цыпочках вернулась к Купер. — Добить запретишь. Пусть легонько пройдутся. Гончарова, если что, обеспечит. Алина вся твоя всегда, а остальные — как умеешь, — еле слышно увещевала она, подойдя ближе. Рука Каспера под звуки ее голоса медленно расслаблялась, выпуская светлые прядки. — Я подумаю над этим, — кивнула девушка хмуро. Петруха была уверена, что она уже с ней согласилась. Иначе бы сразу в отказ пошла — упрямая. Настя отвернулась, через голову стягивая жилетку. Руки подрагивали, и длинные влажные волосы, не собранные резинкой, цеплялись за пальцы. Она щелкнула выключателем настенных ламп. — Кас, давай я заберу её. У нее своя кровать есть. Ты вообще представляешь, что скажешь завтра, когда вас увидят? Давай мы аккуратно одеялом прикроем и... — Нет, — голос спокойный, негромкий, но в звуке его столько пассивной агрессии, что Настя отшатнулась. Это была какая-то супер-способность Купер — превращать свои связки в лед, вызывая мурашки от одной смены тона. — Ты будешь с ней вот так спать что ли? — недоуменно вскинула брови Петрова. Ответом послужила красноречивая тишина. Она вздохнула и влезла на второй ярус. Жизнь в Школе меняла темп и ось, и ей это совсем не нравилось. Несмотря на травмы Малой, девчонки вряд ли согласятся ждать еще и устроят темную завтра. Интересно, как Каспер оправдает то, что они с новенькой спят в одной постели? Скорее всего даже объяснять не станет. Но разве можно спасти одну, обманув остальных? Девки от обожаемой Костьи примут любое скотство, но не простят ложь или умолчание, потому что сама она им только этого не прощает. Любой прокол Буниной Купер рассматривает как способ не колоться. Капризы Ксюши как хоть какой-то проблеск в ее наслаждении собственной безнадегой. Наташа для проеба слишком умная, а Вера и Горб скорее отгрызут себе по руке, чем доставят проблемы. Настя представляет, как утихомирить каждую из них персонально, но никогда не могла понять, как Костья слепила из этой разношерстной компании коллектив и умудряется держать руку на пульсе, когда они упираются во что-то толпой. За ускользающими туманом, путающими мыслями она не заметила, что снаружи вновь поднялся ветер, а уже через пять часов прозвенит звонок подъема.***
Каспер давно не чувствовала так много другого человека рядом. Хотелось содрать с себя кожу и постирать ее. Девчонка в руках билась больным бескрылым птенцом, закидывала на нее конечности, откидывала голову, но в себя упорно не приходила. Соблазн сбросить ее на пол был велик, но пугало хрипящее дыхание и то, какой горячей постепенно становилась чужая кожа. Грудь Бэллы поднималась медленно, как будто каждый вздох давался с трудом, а на лбу проступила испарина. Черт! Иногда староста десятой группы ненавидит свою жизнь. Она знает, что ей завидуют, ее не любят, на нее злятся. Но никто кто из тех, кто испытывает к ней такие сильные чувства не знает, что она выносит ежедневно, и как иногда приходится себя для этого ломать. Небо над Купер не теплится путеводным свечением, и чаще всего она не подозревает, что делает. Например, прямо сейчас. Костья стискивала зубы и, когда Малая замирала, судорожно тянулась проверить пульс, внутри не переставая содрогаться от слишком большого количества близости, прикосновений другого человека, пусть девчонка и была без сознания. Было страшно закрывать глаза. Мысленно она уже сочинила для Литвиновой извинительную речь длиной в жизнь о том, что не справилась, готова понести наказание и бла-бла-бла, но было в голове еще одно, заставляющее морщиться. Ей было жаль девчонку. По-настоящему жаль. Жаль стало вечером, когда она увидела ее в красноватой луже на кафельном полу, лежащую в позе эмбриона, было жаль сейчас, когда она хрипит и не открывает глаза. И дело не в том, что на ней нет живого места, а в том, что Костья знает, что с девчонкой было до того, как она сюда попала. На легких терновый обруч, давящий на совесть — сама плела. Ту бумажку не стоило читать — сейчас бы жилось проще. И стыдно самой себе признаваться, что судьба Кузнецовой слишком сильно перекликается с ее собственной. Железная, непробиваемая Купер, дева в доспехах на коже и сердце умиляется при виде детдомовской брошенной девчонки. Кому расскажешь — не поверят... Да таких как эта Малая в Школе десятки! Но почему-то только когда именно с ней они переплелись взглядами злыми, как руками-пальцами другие, нормальные люди обычно переплетаются, у Костьи что-то екнуло. И ей очень хочется верить, что дело в ее больной голове. "Что ни стуки — то пиздец", — зачем-то шепотом проговорила свои мысли Каспер, касаясь подбородком светлой макушки. Волосы девчонки путались без сдернутой резинки, очень мешали и пахли молоком и мылом. Костья старательно дышала ртом, чтоб запах не запоминать. Малая заворочалась. А Костья задохнулась, когда к ее щеке прижались пухлые искусанные губы, и почти отбросила от себя перебитое тело. Оказалось, девчонка в очередной раз неудачно перевернулась. Сердце пустилось в галоп. Каспер знает это чувство. Краснеют щеки, предательски покрываясь горячими, жгущими пятнами. Потеют ладони, непроизвольно сжимаясь. Дыхание сбивается, становится поверхностным, неглубоким, пугливым. И все тело, словно натянутая струна, ждет малейшего щелчка, лишь бы понестись куда-нибудь. Подальше. Подальше от касаний. Прошло от силы пару часов после их разговора с Настей, и она успокаивала себя ее словами так долго, как могла. Но на ее собственной футболке, где пристроилась голова Бэллы, вдруг стало расползаться теплое, темное пятно, а голова самой Купер шла кругом от подступающей панической атаки. Костья выбросила ногу, от души пиная верхний ярус. Растрепанная голова Петровой моментально свесилась вниз в немом вопросе. — Ей хуже, вставай. В больничное понесем. Я не могу больше.