«…пускай же тверже мышцы, сомнений всё меньше и меньше, движенья становятся резче, поступки становятся жёстче…»
Разлепить глаза было физически сложно, словно кто-то щедро размазал по ее ресницам клей. Мысли ворочались где-то на краю сознания неповоротливыми мертвыми птицами, но поймать и удержать хоть какую-то из них мешал назойливый шорох. У нее похмелье или сотряс? В нос бил стойкий запах хлорки и марганцовки, и она недовольно поняла, что собственная голова слишком тяжелая, чтоб можно было зарыться носом во что-то мягкое под затылком. Херово. «Наверное, я в больнице» — вдруг четко пронеслось в голове. Кузнецова с детства не любила бывать в таких местах. В детдомовском медпункте любую болезнь решали анальгином или глюкозой внутривенно. В травматологиях, куда ее исправно таскала бабушка последние два года, на девчонку смотрели как на кусок мяса и с садистским равнодушием даже самую простую процедуру проводили с максимальным количеством боли. Поэтому Бэллка предпочитала подорожник, даже если гематомы были больше ладоней и цвели всеми возможными оттенками космоса. «Раньше тебя все обижали, и я боялась. А сейчас обижаешь ты, и я…» Нет-нет-нет. Гнать это воспоминание, извиниться скорее в очередной раз. Проснуться. Бэллка на пробу нервно дернула пальцами и испуганно распахнула глаза, когда не почувствовала собственного движения. Это действие оказалось страшной ошибкой. Побеленный потолок в желтых подтеках закружился в бешеной карусели, и девчонка с шипением стиснула зубы. Все-таки она здесь не из-за похмелья. — О, проснулась! — во вращающихся всполохах белого света вдруг возникло улыбающееся от уха до уха смутно знакомое лицо растрепанной девчонки. Шуршание на фоне резко прекратилось. Кузнецова застонала и закрыла глаза. — Эй! Только не снова! — хищно вцепились в плечо когтистые пальцы, — Не отключайся, а то я больше не выдержу твоего скулежа! Чужие дергающие движения растекались по телу тупой болью так, словно у Кузнецовой совсем не было костей. Ощущения не были неприятными, но неспособность контролировать свое тело раздражала и нервировала. Что за хрень происходит? Бэлла медленно приоткрыла один недовольный глаз. — Я не скулю! — Ну да, — хохотнула девчонка и отпустила Бэллкины плечи, зарываясь пятерней в свою короткую рваную копну волос, — Все так говорят сначала, а потом «Настя-Настя, спаси и сохрани»… Кузнецова опасливо оглядела крашеные стены и ряды пустых панцирных кроватей. Поначалу она понадеялась, что лежит дома, в городской больнице, или даже в детдоме, и всё, включая последний суд, ей приснилось, но белоснежные решетки на окнах и девчонка в застиранной форме рядом говорили об обратном. Она подавила желание ударить себя по лицу от отчаяния. Воспоминание о Наташе, раскрашенном туалете и девчонках отдалось горечью на острие ножа — Бэлла слизнула его и тут же стала злая. Девчонка попробовала подвигать конечностями. Ноги под тонким шерстяным одеялом стыли от оконного сквозняка, но, к счастью, слушались, а вот рука вообще отказывалась шевелиться, самостоятельно подрагивающая под иголкой капельницы, которую девчонка поначалу не заметила. — Так ты местный Иисус, Настя? — звуки собственного голоса откликались где-то в затылке, и она старалась говорить быстро, но тихо. — Угу, только Дева Мария, точнее, Дева Бунина, — с готовностью закивала странная девушка, перебирая что-то на старой прикроватной тумбочке. — А я Бэлла. В голове шумело все сильнее, и она уже диагностировала себе сотрясение какой-то чертовски большой степени, ощущения после прошлого раза были несколько другие. — А я знаю. Только ты же Малая теперь и…. Девчонка вдруг захлебнулась на полуслове и исчезла, словно ее сдуло ветром. Бэлла даже моргнула пару раз, проверяя, не глюк ли это был вообще, потому что вертлявый силуэт вдруг просто пропал из поля зрения. Спустя несколько секунд с противным скрипом распахнулась завешенная белой простыней дверь, и Кузнецова поморщилась. — Очнулась наконец! В палату шаркающей походкой вплыла врачиха, которая осматривала ее сразу по приезде. Судя по тому, что женщина не успела сменить эту ужасную старомодную блузку под распахнутым белым халатом, Бэлла здесь меньше суток. Это утешало ровно настолько, насколько в ее положении вообще можно было утешиться. — Как себя чувствуешь? Не тошнит? — протянула тетка сиплым голосом, — Я думала, дольше проваляешься без сознания. У тебя легкое сотрясение и ребро треснуло, кажется, пришлось чуть больше нормы обезболивающего вколоть. — Голова болит. — Не мудрено! Она наклонилась, поправляя иглу в предплечье девчонки, и Бэллу накрыл удушающий запах тяжелого парфюма, напоминающего пересыпанную сахаром гвоздику и, почему-то, ладан. Разве от врачей должно пахнуть похоронами? Из глотки невольно вырвался булькающий кашель. — Бедняжка, — расценила это по-своему врачиха, вздыхая, — Когда тебя Беляева ночью притащила всю в крови, ты захлебывалась. Вон, бледная до сих пор какая. — Кто-кто притащил? — приподнялась Бэлла на кровати, игнорируя выстрелившую в висок боль. Под кроватью что-то протестующе стукнуло. — Тихо-тихо, лежи, пока капельница стоит, — замахала женщина руками, — Беляева с подружкой принесли. Ты не помнишь, наверное, но девчонка-то видела, как ты с лестницы падала, столько крови было… С лестницы, значит, упала. Ну-ну. Теперь это так называется? Последнее, что Бэлла помнила — как кто-то проверял у нее пульс еще там, в туалете. Значит ли это, что кто-то из тех девок ее пожалел? Кто вообще такая Беляева? Отстраненно смотрящая в сторону Бэлла вынырнула из тяжелых мыслей, прислушиваясь к неутихающему квохтанию женщины. — Ой, у нее форма вся красная была, твою я вообще выбросила… Бэлла машинально оглядела свое накрытое штампованным одеялом тело. Ничего кроме больничной рубашки. Кто-то мог видеть ее голой! Да она и сейчас не одета… В голове затанцевала паника, пока Кузнецова не наткнулась бегающим взглядом на стопку чистых вещей на прикроватной тумбе. Стало легче. Врачиха тем временем хлопотала вокруг нее: проверила фиксирующий бинт на ребрах, поставила укол, несмотря на недовольные Бэллкины стоны, сменила капельницу… Ее уже уходящую, Кузнецова заставила обернуться у двери вопросом, игнорируя ощущения, словно кто-то тыкал ее матрас снизу. — Как скоро я могу идти в комнату? Тетка неверяще уставилась на нее, остановившись на пороге: — Куда? — она изумленно всплеснула руками, — Ты же стоять не сможешь! — Смогу, — хмуро ответила Бэллка. Скрипящий голос женщины и ее тучная фигура вдруг стали невероятно раздражать. — До вечера полежи, там посмотрим, — сдвинула брови та и громко хлопнула дверью, посылая по голым рукам девчонки мурашки от сквозняка. — А ты оказалась непонятливой! — из-под кровати тут же высунулась растрепанная голова той исчезнувшей Насти и Кузнецова невольно вздрогнула, — Битый час там лежу, а у меня, между прочим, свои дела есть. Девчонка неваляшкой поднялась с ободранного линолеума и принялась отряхивать со своей не самой чистой формы призрачные пылинки. — Дела? — переспросила Бэллка, просто чтоб переспросить. — Ага, — кивнула девушка, — Я же стучала тебе! — Извини. — Бывает, — Настя пожала плечами и легким движением выдернула иголку из чужого предплечья. — Эй! — возмутилась Бэллка. По белой руке заскользила легкая красная змейка, и Бэлла согнула локоть, наблюдая. Бунина деловито отсоединяла от системы пакет и протирала иголку. — Не ори, — она поморщилась, — Тебе хватит, не жадничай. И потом, аминазинчик я еще до прихода Мироновны забрала, а ты даже не заметила. Вареная, как будто неделю кололи. Зря ты, кстати, с тетенькой так сурово — она из местных самая добродушная. Не кричала вон, что ампул не хватает. Аминазин — это плохо. Проворные пальцы справлялись быстро и умело. Девчонка явно занималась этим не в первый раз. У Кузнецовой закружилась голова и она, приглядевшись, подметила отрывистые движения и неестественно блестящие глаза. Торчит. Причем давно. Бэллка сама не брезговала и горьковато-веселыми мдмашками и паленой травкой, но когда отходняки выкручивали позвоночник и руки начинали мелко подрагивать, она тащилась в зал. Выбивала из организма дурь в прямом смысле этого слова и приходила в норму, чтоб через неделю объебаться опять в компании таких же как она подъездных Платонов. Трудно объяснить, зачем и для чего. Это были дни, когда красные советские ковры на стенах увлекали в миры морей и фьордов, кожа мялась как простынь, а связки не переставая пели от непривычно яркого ощущения беспричинного счастья. Молодость-юность, как известно, всё прощает. Но не всем. Кузнецова видела их. Аспидного цвета глаза и раскуроченные вены. Некоторых ее друзей иногда мазало так сильно, что они переставали контролировать свою мимику. Спортивный зал был не нужен, но и летящее счастье кончилось. Бэллка при встрече улыбалась им сквозь зубы и плевала под ноги. Бесполезно корить-лечить-отучивать и запредельно жутко наблюдать. Бунину они бы приняли. — Не боишься, что я тебя сдам? Девушка обвязывала систему вокруг пояса, задрав футболку. — А вот это очень не советую, Малая, — насторожилась Настя, переводя на Кузнецову горящий взгляд, — Ты мне нравишься, ты смешная, и я очень не хочу от тебя избавляться.***
Перед тем как уйти, Бэлла долго водила непослушными пальцами по нацарапанным на деревянном изголовье кровати инициалам. Дешевая краска оливкового цвета тут и там осыпалась, на предмет мебели нанесена была небрежно, и проступающие царапины было легко разглядеть. Бэллка осматривала палату, когда шероховатая поверхность изголовья почему-то привлекла ее внимание. Она нахмурилась. «В.Б.» Буквы были вырезаны давно, их успели закрасить, но тот, кто их оставил, делал это долго и тщательно – слишком сильно косые черточки были вдавлены в деревянную спинку. В этом было что-то неуловимо важное, но она никак не могла понять, что именно. Шум в голове мешал сосредоточиться. Отнеся эти «помехи» к пережитому сотрясению и решив подумать об этом позже, она аккуратно прикрыла за собой дверь. Из больничного удалось выбраться без препятствий, но вот куда идти дальше, она понятия не имела. Перед уходом Настя Бунина поклонилась ей в лучшей шутовской манере и посоветовала «долго здесь не разлёживаться, потому что пропажу системы ты объяснить не сможешь». Поспорить с ней было трудно, и спустя два утомительных часа натягивания на себя формы — тело очень плохо слушалось — Бэлла тащилась по петляющим коридорам, изредка прислоняясь к холодным стенам, чтоб отдохнуть. Сложнее всего во время ее импровизированного побега оказалось справиться с волосами. Резинки на них почему-то не оказалось, и светлая копна рассыпалась по плечам и лезла в глаза. Руки отвратительно дрожали, и, когда она пыталась откинуть с лица пряди, обязательно больно попадала собственными пальцами в глаза, или неприятно врезалась в щеки. Вопрос «куда она тащится» Кузнецова решила сама себе не задавать. Судя по тому, что ей еще никто не встретился, время было учебным. К горлу подкатывала тошнота, и она горько порадовалась, что оставила нетронутой овсяную кашу, которую притащила для нее врачиха. Миновав большой холл на втором этаже — вспоминать о том, как она позорно медленно поднималась по широкой лестнице, было стыдно, — Бэллка наткнулась на стенд с расписанием. К огромной, почти в человеческий рост пробковой доске были насмерть приколоты бесконечные распорядки дня для разных групп, планы пожарной эвакуации, имена и фамилии учителей-предметников, графики дежурств воспитателей и черт знает, что еще. Девчонка заскользила взглядом по бумажным листам. Глаза ржавыми гвоздями застряли на брюхатом календаре. Только сентябрь. Только начало сентября, а сдохнуть уже хочется… Она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Ну нет, плакать сейчас не время. Кипа бумаг продолжала равнодушно нависать над одинокой, слегка покалеченной фигурой. Ладно. Судя по ровно отпечатанным таблицам, ее десятая группа сейчас изучает литературу. Бэлла усмехнулась. Значит, будем читать. Но у судьбы-суки были на нее другие планы. До заветной двери кабинета литературы оставалось не больше пяти метров, когда у Бэллки потемнело в глазах. Ухватившись пальцами за первую попавшуюся опору, она громко втянула воздух сквозь сжатые зубы, потому что предательская маленькая дверка вместо того, чтобы задержать её падение, отворилась, зажав кожу ладони в проём. Моментально захотелось ослепнуть. В плохо освещенной каморке для швабр и ведер размером метр на метр зажимались две девчонки. Одной из них была татуированная Костья из ее группы. Черт, черт, черт! Что там плела Наташа в первый день? Не забыть постучать? А что делать, если стучать поздно? Бэллка заморгала с такой силой, что стало физически больно, но не пялиться было уже невозможно. Золотоволосая девчонка выгибалась дугой, привставала на цыпочки, словно стараясь как можно больше коснуться Купер, которая прижимала вытянутые руки к стене по обе стороны от ее головы, словно в ответ сохраняла дистанцию. Они соприкасались только губами и это было… странно. "Почему она не трогает ее?" — пронеслось невольно в голове. Рукава мягкой футболки Костьи были закатаны почти до локтей, и Бэлла залипла на татуировки, черными узорами оплетающие ее предплечья. Румянец прилип к щекам. Ершистый темный затылок и расслабленная спина, уверенно двигающиеся губы. А она красивая… Господи, глупая, что у тебя в голове?! Ты смотришь на лесбиянок! Кузнецова грубо обругала себя и уже собиралась захлопнуть дверь, как вдруг фигуристая блондинка с пошло хлюпающим звуком оторвалась от чужих губ и открыла глаза, встречаясь с Бэллкиным взглядом. — Какого хрена?! Кузнецова отшатнулась в неподдельном ужасе. Ребра заныли от резкого движения. В каморке вдруг резко закончился воздух, оставив в небольшом проходе между ними только недельную пыль. Татуированная девушка медленно обернулась, вытирая рот тыльной стороной ладони. Золотоволосая, даже не удосужившись одернуть задранную футболку, что-то верещала, повиснув на ее руке. Господи, если ты есть… Но его не было.***
Выражение лица девчонки нужно было зарисовывать, чтоб потом показывать на их бесконечных психологических тренингах. Если б ситуация позволяла, а бешенство не опоясывало туловище лентами, Костья бы даже расхохоталась. Она не спала уже сутки, провела все утро в ванной, отмываясь от чужой крови. В желудке стакан мерзкого столовского цикория, а в голове — пчелиный рой мыслей. И Ася как никогда кстати подвернулась под руку, предложив расслабиться. Они уже делали так пару раз, и Костья даже приучила ее не распускать лишний раз руки-пальцы. Митронина справлялась, и была хороша уже тем, что никогда не задавала вопросов и не трепала по Школе лишнего. Шанс того, что в помещение для веников и швабр кто-то заглянет при свете дня, равнялся примерно одной сотой — убирали Школу обычно очень рано утром, чтоб бабульки-технички не пересекались с «детками», но кто ж знал, что персональная погрешность в расчетах Купер со вчерашнего дня носит имя Бэлла Кузнецова. День налаживался, хоть и подходил к концу, но Малая, видимо, послана ей небом, чтоб подпортить кровь. Другого объяснения просто не существует. Но она хотя бы жива — это позволило незаметно выдохнуть. — Ты потерялась? — Костья выгнула бровь, всеми силами стараясь не перейти на крик. Митронина за ее спиной уже явно выбирала, каким ведром запустить в новенькую, поэтому Каспер предостерегающе подняла руку. — Пошла вон отсюда! — бесновалась Ася, пока девчонка хватала воздух ртом, пытаясь собрать нечленораздельные звуки в слова. Костья впервые смогла разглядеть ее черты лица спокойно, без лишних красных пятен. Со щек не сошла еще детская припухлость, а в глазах уже глубоко. Староста десятой вспомнила фантомное прикосновение светлой макушки к своему лицу и нервно потерла подбородок. Она могла бы быть даже симпатичной, и, возможно, была ей, когда хотела, но… — Я уже ухожу. — Нет, не уходишь, — грубым жестом Костья дернула на себя ее запястье. Взгляд Аси резанул скулу, но ей не было до этого дела. В естественном свете из коридора Купер заметила, что девчонка по цвету лица почти сливалась с побеленными стенами каморки, и могла посоперничать с ней в глубине мешков под глазами. — Ты почему не в больничном крыле? — Да какое тебе дело? Отпусти! — Кузнецова ощетинилась, выдергивая руку. Вывела из себя одной фразой. Откуда ее вообще Литвинова взяла? — Мне? — Каспер повысила голос на пару тонов, и Митронина за ее спиной резко притихла, — Да никакого! Не хочется твой хладный труп от пола отскребать. Иди поспи, я сказала. — А еще что мне сделать? — упрямо подбородок вздернула. Кажется, у Костьи синхронно с этим движением дернулся глаз. — Я хочу тебе, дуре, помочь. Спать иди. — Помоги сначала себе. Каспер в последний раз разговаривала с душевнобольными в глубоком детстве, много лет назад, но сегодня, кажется, счетчик обнулился. В голове метроном — главное, блять, не убить никого сегодня случайно. Нужно было дать ей загнуться на холодном кафеле, и плевать на Литвинову. Потому что отреагировала Малая на почти не приказной тон плохо. Просто отвратительно. Она выплюнула эту детскую фразу, развернулась круто, почему-то зашипев, и поковыляла к классу быстрее. Как знала, что она не станет догонять – не позволит кому-либо увидеть их вместе. Естественно, она притащилась на урок к Третьяковой. Села за единственную свободную – первую – парту. В идеально выпрямленной спине – струна, щеки волосами прикрыла. Костья со своего места как не силилась, не могла ее лицо незаметно разглядеть, а причины посмотреть были. Встретили ее предсказуемо херово. Комканные листочки весело врезались в белобрысый затылок и отскакивая, падали вокруг Бэллиной фигуры в виде хреновых снежков, несмотря на увещевания Марии. Костья тоскливо переглядывалась с древними портретами русских классиков и терпеливо не вмешивалась. По классу заструились смешки-шепотки, и Купер пару раз даже пришлось персонально девчонок одергивать, намекая на условности дисциплины, потому что Марию Владимировну десятая группа могла с легкостью заглушить почти полностью. Урок тянулся в привычном русле, когда они дошли до опроса, и Третьякова в очередной раз выразила свою неугасающую надежду услышать чье-нибудь прочтение. А потом Малая открыла рот. Осчастливила Марию, угу. Третьякова светилась рождественской лампочкой, когда Бэлла криво, картаво и хрипло процитировала Лермонтова. Захотелось треснуть ей. Сильно. Просто за то, что она умеет говорить. Класс отреагировал шквалом издевательских оваций. Бунина так вообще свистела. Нет, ну а на что она рассчитывала? Третьяковой здесь отвечали только "извините" или того хуже — "отстаньте". А тут стихи. Господи, дай Касперу сил и терпения! Зато после этого она обернулась. Обернулась, чтоб обвести шумящий класс взглядом, но напоролась прямо на Костьины усталые глаза. На секунду Купер показалось, что девчонка может рухнуть в обморок, защепив затылком соседние деревянные парты и избавив старосту десятой группы от этой ноши, но нет. Она… покраснела? Что-то заткнуло разум тугой пробкой из-под дешевого вина, да так, что захотелось выбить из головы всю пыль. Сильно. Грубо, большой дубиной.***
При свете дня комната десятой группы оказалась куда уютнее. Или дело было в отсутствии злобных лиц одноклассниц? Думать было тяжело. После часа в душном классе голова болела так сильно, что хотелось расколоть ее о ближайшую стену, и когда все спускались в столовую после звонка — Бэллка поднялась в комнату. Она бы и рада уйти раньше, но лопатки прожигал взгляд чертовой Купер, вздумавшей ей приказывать. Остаться было делом принципа. Спальная встретила ее поблескивающей цифрой 10 на двери и стройными рядами аккуратно заправленных кроватей. Порядок царил не такой уж идеальный: на спинках стульев сушились полотенца, на тумбочках и комоде лежали тетради и, как ни странно, пара пепельниц. Свою кровать она определила по знакомому серому рюкзаку в изголовье, от души порадовавшись, что ей достался нижний ярус и немного огорчившись – место предсказуемо было ближе всех к двери. В другой день Кузнецова бы повозмущалась, возможно, стала бы бунтовать, но сегодня ее хватило только на то, чтоб рухнуть на скрипучий матрас лицом вниз.***
Пробуждение Кузнецова запомнила на всю жизнь, хотя голова еще до конца не отошла от того, чем ее накачали в больничном крыле, и в себя она приходила медленно, пропустив пару раз в лицо. Одеялом накрыли плотным, если это вообще одеяло было, потому что кислорода пиздецки не хватало. Или это кто-то ударил в солнечное сплетение? Только ногами били, а из-за дезориентации встать вообще не представлялось возможным. Было не страшно. Было дико, тупо. Удары наносили методично, в полной темноте и почти полной тишине. Явно после отбоя. Говорить было бесполезно, она знала это по опыту детдома. Пока каждая злость не выплеснет, не закончат, одна она в таком состоянии не вывезет, а если сопротивляться – достанется сильнее. Бэллка задергалась почти в припадке, защищая корпус спереди максимально, когда в себя пришла, но свернуться улиткой не позволяли. Чувств не было вообще. Одновременно пропали тактильные ощущения, голос и зрение. Потом громкий шепот крикнул "ножницы". Чья-то цепкая рука, юркнув под одеяло, за шею потянула ее вверх. Вот после этого стало отчаянно-страшно. Щеку обожгло тяжелым лезвием. Потом разошлась кожа на ключице. Бэлла невольно открыла рот, но его тут же заткнули. Еще одна пара ледяных рук запрокинула ее голову. Она впилась зубами в то, что мешало ей дышать, и прокусила чью-то кожу. Пока вокруг засуетились усиленнее, отпустив на несколько секунд ее корпус, она успела перевернуться, прикрыв живот. Руки-ноги вокруг снова взбесились, Кузнецова выворачивалась, пыталась освободить зажатые в тисках щиколотки, когда в убийственной тишине вдруг раздалось четкое: — Не втыкать. В ответ послышался только невнятный шепот, и рука на шее сжалась сильнее, снова почти перекрыв воздух. — Потому что я сказала, не втыкать. Холодное железо ласково и жутко погладило шею и резко дёрнулось вверх. Затылку стало прохладно. После первых щелчков она расслабилась. Всего лишь волосы. Обычные светлые прядки, которые так любила бабушка и так ненавидела она сама. Меньшее из зол. Руки стригли хаотично, резали так, чтоб спасти «косы» было невозможно, как будто это могло хоть как-то ранить их обладательницу. Да если б дело было в них, она бы сама еще на входе обрезала. Бэллка даже вырываться перестала – пусть стригут как угодно, боялась только, что заденут глаза. Тьма накрыла неожиданно и уже во второй раз привычно сомкнулась над ней киселем.