«я так тебе откроюсь, распорю все швы – смотри. каждый, кто зашивал меня, забыл что-то внутри…»
— Долго еще? — Контур только заканчиваю, ты же видишь. Ничего она не видела. Костья устала до чертиков. У нее внутри ничего кроме волчьей тоски и покалывающего где-то за легкими очередного приступа. Она так давно не чувствовала себя полностью отдохнувшей, что скоро перестанет различать дни и месяцы без постоянных косых взглядов на толстый, потрепанный календарь в холле. Хотелось отвлечься привычным способом, но новая паутинка на коленной чашечке перестала вдохновлять уже после того, как чернильный эскиз растекся по коже. Последнее время события и чужие случайные фразы кружились вокруг нее сломанным калейдоскопом, не складываясь в узор, а разлетаясь, чтоб засыпать обломками. «Ты же понимаешь всю ответственность», «Следи за своими, Каспер, вы совсем распустились», «Кем ты себя возомнила?», «Думаешь, все можно?» Она дернулась, стряхивая неприятные мысли и тут же замерла под предостерегающим ворчаньем Горб. В комнате смотреть было совсем не на что. На шатком табурете у окна остывала брошенная Наташей плойка, подоконник был завален стопками одинаковых учебников так, что ей, растянувшейся на полу, нельзя было разглядеть даже оконную раму. К отбою все сползутся обратно в комнату. Можно поорать для порядка — пару недель учебники будут прилежно исчезать в тумбочках, а потом все вернется на круги своя. Костья поморщилась. Обиталище десятой группы за семь лет было изучено ей вдоль и поперек. Ничего нового не могли прятать ни потрескавшийся потолок в подтеках от сточной воды, ни выцветшие рисунки на стенах. Глаза то и дело спотыкались о серый рюкзак на пустующей кровати у входа. Он, такой же незаметный, как всё здесь, но словно подсвеченный знанием о том, кому принадлежит, отдавался в затылке мыслями, которые она упорно гнала от себя последние сутки. Тусклый свет плавно очерчивал на полинялых обоях две сгорбленные тени. Купер от скуки пыталась разглядеть что-то в желтоватых узорах, но быстро бросила это занятие, переводя взгляд на татуировочную машинку, быстро бегающую по ее коленке. Алина сосредоточенно хмурилась, по выбритому виску сползала бисеринка пота. — Да расслабься ты! В первый раз что ли? — Костья поморщилась, запрокинув голову. Уже ставший родным шум машинки не успокаивал. Переживать о качестве очередного рисунка на коже было глупо — Горб свое дело знала, ее работы и партаками назвать язык не поворачивался. Лучшего мастера в местных условиях Купер не нашла бы в любом случае, но Алине все же доверяла безоговорочно. У девчонки за плечами блестяще оконченная художественная школа, проведенное в больничных палатах и быстро закончившееся детство, и отчаянный страх одиночества. Алина попала в Школу когда Костья уже была Костьей, но, несмотря на врожденную социопатию, влилась в коллектив чернильным ручейком, и носила статус «своей» уже через неделю. Через две из жестянок, моторчика и трезвого мозга Буниной родилась самодельная тату-машинка. В десятую потекли девчонки всех групп и возрастов. Их принимали почти радушно — нательные рисунки от Алины гарантировали благодарные подношения вроде сигарет и сладостей. А Купер ценила в Горб ее уверенную молчаливость и мастерство. Она примерно два раза в день пожимала плечами на очередное девчачье «хочу», молча раскрывала папку с рисунками и протягивала капризным «клиенткам». Половина отсеивалась сразу — рисовала Горб далеко не цветы и бабочки, а на просьбу набить глупую цитатку молча разворачивалась и уходила. — Мебель ходячая! — обычно ворчала очередная отшитая девчонка за углом, недовольно прикуривая, — Хоть бы объяснила, почему делать не будет. А то ведь даже рта лишний раз не открывает. Разговаривать с кем-то не из десятой группы Алина вообще не любила, предпочитая ограничиваться кивками и жестами. Одноклассницы фраз удостаивались, но редко получали от нее что-то кроме односложных предложений или одобрительного хмыканья. Учителя и воспитатели клеймили ее замкнутой и недалекой, девчонки — букой, а Костья была той, кто знал чуть больше остальных, поэтому просто не имела права ставить клеймо. Горб открылась только однажды. Она набивала ей самый первый рисунок — смешную и дерзкую композицию на костяшках. Влага в глазах блестела ярче покачивающегося в ухе каффа. Говорила много и взахлеб, но так тихо, что слова заглушала беснующаяся машинка. Купер позже поняла, почему именно так и почему именно ей – Алина надеялась, что та ее не услышит, но почти физически нуждалась в слушателе. И про разрезающий подушку лунный свет, и про нож, и про психа-отчима и бесконечные уколы в психбольнице…. Каспер помнит до сих пор, но и тогда, и ни разу после не задавала вопросов. В благодарность получила понимающие глаза и настоящую преданность. Алина была одной из тех, кто принимал любое решение старосты как данность и не взрывался при этом бессмысленными юношескими понтами. — А когда я паутину просила, ты отказалась! — вдруг обиженно пропыхтела почти над самым ухом Бунина, и Костья невольно вздрогнула. — Ты была объебана и просила на всю щеку, — невозмутимо отбила Алина, не поднимая глаз, и сдула со лба отросшую челку. — Надо же! В какой это момент все стали такими ответственными?! — послышалось уже совсем с другой стороны. Костья подавила волну вскипающего раздражения и попыталась разглядеть на кроватях позади себя фигуру Насти. И как давно она молча тут сидит? Не двигая корпусом посмотреть точно за спину не представлялось возможным, а девка словно специально беспокойно вертелась там, куда не мог упасть взгляд Купер. В душе пробежала смутная тень подозрения. — А ты чего такая недовольная? Плохие новости? Настя неопределенно хмыкнула, продолжая вертеться сзади. Затылок неприятно зачесался от скользкого ощущения того, что кто-то стоит за спиной. — Ох, темнишь ты что-то, — Каспер невольно прищурилась, — Ну-ка, выйди на свет, птичка моя. — Я птица вольная: куда хочу — туда лечу! — по-вороньи прокаркала Бунина в ответ, но в совершенно дурацком и нелепом танцевальном движении выскользнула в центр комнаты и, стряхнув с табурета плойку, царственно на него уселась. — Рассказывай. Настя дурашливо закатила темные глаза к потолку и заунывно затянула: — И жили они припеваючи, даже не подозревая, что Гора не допущена до соревнований из-за драки, которую отрицает. Новенькие мелкие зачислены в количестве двенадцати человек. Милка побрилась налысо, а одна никому не нужная, но почти святая девушка Настя нуждается в чертовой паутине на щеке хотя бы за тот скромный вклад, который она приносит нечеловеческим трудом на общее благо. Староста десятой группы покачала головой, а Алина звонко цыкнула. Привычную клоунаду Насти в десятой воспринимали спокойно. Стенания в последнее время стали любимой формой донесения информации в репертуаре Буниной. Она жонглировала сарказмом и иронией, так мастерски при этом выстраивая диалог, что собеседник не всегда до конца понимал, шутит она, или настроена серьезно. Ближайший круг научился правильно воспринимать постироничные разговоры, а тем, кто сталкивался с общественным деятелем Анастасией Буниной, по ее собственный словам, "в девичестве Настасьей", впервые, можно было посочувствовать. Костья знала слишком много о том, почему Бунина ничего не знает о контроле вылетающих из нее шуток на грани или сомнительных заявлений, поэтому даже радовалась: это меньшее из зол. — Вклад настолько скромный, что ты меня позавчерашними новостями кормишь. Про Гору точная информация? — Говорят, да, — табурет под засопевшей Буниной опасно покачнулся, — Дмитрич чернее тучи ходит, загонял Петруху и ищет замену. Только где же ее взять?.. Костья задумалась. Если соревнования сорвутся, то шансов на открытые ворота до самой зимы больше не будет, а выдвижной ящик в тумбочке Насти наполовину забит записками и мятыми сотками — девчонки очень на этот выезд рассчитывают. Будет плохо, если он сорвется. — А с кем драка была? Милка перестала ловить мышей? Дураку было понятно, что сдерживал пыл Гороховой по-настоящему вовсе не тренер, и было удивительно слышать, что накануне соревнований староста девятой группы не уследила за своей вспыльчивой драчливой протеже. Настя фыркнула. — Я тебе говорю, она налысо побрилась, какие уж тут мыши… С нашей новенькая драка, позавчера еще. Кто ж знал, что она ее снесет. Петрова пока для всех это отрицает, не хочет Анькино имя порочить, но мелкие скоро разнесут... Запретное на последние сутки слово «новенькая» выстрелило в виски тупой болью. Ночь посвящения прошла неплохо. Бульдозером по нервам Купер она прошла, если быть честной. Характер взбалмошной девчонки ржавым якорем взбаламутил хрупкое, царившее в десятой группе последнюю неделю спокойствие. Было трудно наблюдать как трясущуюся фигуру Малой под шерстяным пледом превращают в безжизненную корягу, но, к счастью, она оказалась живучей и превзошла все ожидания Купер, продержавшись в сознании до последнего. Каспера прошлой ночью хватило только на покерфейс и твердое "не втыкать". Настя была права — запретить добить у Костьи получилось, а состриженные волосы — меньшая из цен, которые могла заплатить Бэллка за острый язык и нахальное поведение. Подметать русые косы после того, как девчонку отволокли в больничное крыло — "Нет, она не потерпит до утра, потому что Я так сказала", — Костья заставила Веру. И восемь пар глаз со своих кроватей молча наблюдали за тем, как светлые прядки змейками скользят за старым веником. В такие моменты Купер всегда думала о том, как в каждой из них остается все меньше светлого, и правда ли в этом виноваты только они сами. В этот раз к тяжелым мыслям добавилось чёртово чувство долга и липкое беспокойство за девчонку в пустой палате. В тело Костьи и без этого каждый день пустота затекает талым снегом, а к вечеру солью сочатся набухшие красные веки и совсем нет сил думать и чувствовать. Ей убежать бы от всего этого, вот только никуда от собственной головы не денешься. Нога Костьи нервно дернулась, и Алина удивленно подняла глаза, еле успев отдернуть машинку. — Я случайно, — хмуро кивнула ей Каспер и снова посмотрела в сторону Буниной, — Была у нее? — У Петрухи? — невинно захлопала глазами девчонка, продолжая разглядывать что-то в осыпающейся штукатурке потолка. Купер выразительно выгнула бровь, пытаясь абстрагироваться от жгучей боли в колене, когда Алина вернулась к работе. — Не зли меня. Бунина застонала. — Ну, не была сегодня, не была. Да что толку-то? Сутки без сознания. Оклемается — ты первая узнаешь. — Очень на это рассчитываю, — процедила Костья сквозь зубы. Костяшки по одной щелкали со стариковским хрустом. Горе она, значит, врезала. Костья подавила протяжный вздох. Это не Бэлла, это, черт возьми, ходячая катастрофа! Придет в себя — Купер ее наручниками к батарее будет пристегивать, чтоб наверняка. Теперь либо сама Горохова, либо Милас обязательно нарисуются — вопрос времени. Впрочем, пока Малая без сознания, есть шанс попытаться в мирный диалог... Звук свалившегося вниз тела прозвучал почти выстрелом и Купер в очередной раз искренне задумалась о том, чтоб вскрыть себе вены зубами. Бунина лежала на полу с открытыми, стеклянными глазами и глупой улыбкой. Зрачки растекались черным заревом и вдруг стало кристально ясно, почему она избегала смотреть старосте в глаза. Тату-машинка запнулась, плюнула и замолкла, уступая место звенящей тишине: — Сука.***
В этот раз она была осмотрительнее и медленно-медленно непослушные ресницы расклеивала, только вот выбеленный потолок все равно закружился жуткой воронкой. Боль отдалась тысячей иголок сразу в нескольких частях тела, и Бэлла не могла определить, где сейчас болит сильнее. Во рту отчетливо чувствовался солоноватый привкус крови, а вискам было непривычно холодно. Ощущения бессознательно-бесконтрольные, знакомые каждому, кто просыпался уже усталым, приходил в себя полностью разбитым, пораженным проказой недавно минувшего прошлого. Отчаянно хотелось свернуться в клубок из проволоки и выступающих коленок-локтей, но конечности пульсировали горячей кровью и оказались настолько тяжелыми, что получилось только выгнуться неестественной дугой. Кузнецова прислушалась, выравнивая сбитое от резких движений дыхание. Прислушалась к себе, окружающему миру и белому царству уже чертовски знакомой палаты школьного больничного крыла. Одного осторожного взгляда полуприкрытых глаз хватило, чтоб в песок истерлись и легли в ладони цветочной пудрой все надежды на пробуждение дома. Кажется, приходить в себя здесь становится ее традицией. За окном немое утро серело туманом — он здесь вечный что ли — и подмигивало одинокими огоньками фонарей у наглухо запертых ворот. В старых, еще советских батареях журчала теплая вода, совершенно не спасая от присущей больничным помещениям прохлады. Последние события из памяти пришлось тащить клещами, потому что нещадно кружившаяся голова отвлекала. Вспоминать было неприятно и почему-то так стыдно, что Бэлла всерьез попробовала на вкус поганую мыслишку о том, чтоб задержать дыхание на несколько минут и отключиться снова. Внимание привлек шум справа. Все сентябрьские утра пахнут уходящим теплом, росой и ощущением чего-то неизбежного, но не каждое утро провалиться в сон снова мешают еле слышные чужие стоны. Но, какая личность, такие и будильники. Источник шума прятался от нее за деревянной ширмой, обтянутой девственно-светлой хлопковой тканью. И хочется кенотаф на собственном голосе совести поставить и послать сострадание к черту, потому что тянуться на помощь кому-то сейчас нереально трудно, но блять… Она не сможет с этими звуками снова заснуть. Бэлла напряглась изо всех сил, вывернулась, пытаясь корпус отекший от кровати оторвать, и пальцами непослушными все же зацепилась за потертый бок ширмы. Еще несколько минут ушло на то, чтоб преграду отодвинуть, потому что силы покидали ее синхронно с проблескивающим за окном рассветом. Ширма повернулась нехотя и противно заскрипела, открывая Бэлле вид на всю палату, дверь, ряды одинаковых кроватей и, главное, на постанывающую девчонку. Ее старая знакомая Настя Бунина тихонько всхлипывала, запутавшись в больничном одеяле. В глубокой отключке, с бисеринками пота над верхней губой и цветом лица сливаясь с наволочкой Настя выглядела трогательно-беззащитной и казалась еще меньше и младше. Девчонка, видимо, не умела быть умиротворенной и тихой даже без сознания, и умудрилась превратить в путанное гнездо больничную койку. Капельница угрожающе нависала над тщедушным тельцем и могла вот-вот рухнуть. Кузнецова нахмурилась, и, изловчившись, отдернула плед так, чтоб он не мешал запутавшимся рукам Буниной и системе с лекарством. Колесики штатива прокрутились, капельница встала на место. Девчонка беспокойно выдохнула в последний раз, словно почувствовав, и расслабилась. К ее взмокшему лбу прилипла рваная челка. Челка… Бэлла наудачу провела рукой по голове. Череп изнутри, казалось, раскалился до бела, но неверные пальцы нащупали только холодные голые виски и разрозненные пряди на затылке и макушке. Ай, черт с ним! Сил подумать-погоревать об этом уже не осталось. Подрагивающей рукой девушка задвинула ширму и, откинувшись на подушки, провалилась в тревожный сон.***
Проблему с прической помогла решить после ее следующего пробуждения та самая добродушная Мироновна в белом халате, которую не зря так сильно хвалила Бунина, будучи в сознании. Бэлла притворилась черствой и безразличной к происходящему, когда женщина поставила у ее ног большое зеркало со сколотым углом и включила машинку для стрижки. Стараясь быть самой сильной девочкой, Бэлла попросила оставить хотя бы немного волос — «Бабушке нравится» — и дальше, глотая сопли и капризные слезы только молча смотрела, как неаккуратно покромсанные светлые пряди скатываются по ее плечам. Еще совсем недавно локоны светлыми, выцветшими на солнце реками болтались на спине каждый раз, когда рвалась резинка, а теперь малейший сквозняк чувствовался на голых висках и затылке, и только собранные в аккуратный пучок на макушке прядки смутно напоминали о любимых бабушкиных косичках. Хотя какие уж там косички. Косички остались в бабушкиных мечтах наряду со светлыми платьицами и счастливым беззаботным детством без детдома, драк и подростковой злости. Спрятав дрожь в кулаках, Бэллка изображала внимательность, и неверяще вглядывалась в отражение несколько минут, когда впервые увидела себя с новой прической. Наверное, у нее в голове уже не тараканы, а черти сальсу плясали, потому что девчонке нравилось то, что она видела. Лицо перестало казаться излишне круглым и детским, скулы четко выделялись, если она кривилась и Бэлла казалась взрослее, чем раньше. Она не позволит себе заплакать из-за такой мелочи. Ей слишком все нравится… Нравится же? — Это ведь лучше, чем было, правда? — голос звенел слезами в пустоте палаты и отскакивал от стен. Мироновна молча сосредоточенно собирала волосы мокрой шваброй, словно боясь поднимать на нее глаза.***
Потекло время в больничном крыле. Уже через четыре дня Бэлла перестала проваливаться в забытье каждый час и страшно об этом жалела. Одиночество совершенно по-особому наваливалось на девчонку в гулком приторно-чистом помещении, потому что Бунина не приходила в себя, а в палату никто кроме врачих не заглядывал. Из окна, открывать которое на проветривание разрешали два раза в день, пахло угасающим летом и вялыми лютиками, и хотелось по-детски прижаться к холодному стеклу носом, но ей не разрешали вставать. Поправляющееся тело стало сильнее болеть, но упасть в спасительный туман отключки больше не получалось. Поэтому ей было скучно. Сверху ленточными червями равнодушно ползли белые люминесцентные лампы. Кровати протяжно скрипели, вымаливая скорейшее выздоровление своих хозяек, а ящик у прикроватной тумбы так туго открывался, что Бэллка, ободрав об него пальцы, бросила всякие попытки им пользоваться. Четыре раза в день в палату вплывала худощавая женщина в некогда белом фартуке. Звонкими шагами и шелестом колесиков тележки с подносами, которую она обычно толкала перед собой, женщина-фартук разбавляла давящую на перепонки тишину. Предугадать точно ее появление у Бэллки не получалось — в палате не было часов — , но доносящаяся из-за двери приглушенная механическая трель звонка говорила о том, что кормили ее одновременно с общими для всех воспитанниц приемами пищи. Впрочем, кормили — слишком громкое слово. Изыски вроде жизнерадостно-оранжевого тыквенного сока в граненом стакане или манной каши, целиком состоящей из комочков, вызывали не аппетит, а тошноту, и Кузнецова оставляла тарелки нетронутыми. Женщина-фартук недовольно косилась на нее поначалу, а потом как бы между прочим заметила, что они здесь «практикуют и насильное кормление». Воображение живо нарисовало Бэлле картинку трубки в горле, и с тех пор она старалась проглатывать пару ложек под пристальным взором своей надзирательницы, практически не чувствуя вкуса. В попытке хоть чем-то себя развлечь девушка складывала жалкое подобие самолетиков из бумажных салфеток, приносимых ей вместе с едой, и уже скоро на прикроватной тумбе выстроился целый аэропорт с попавшими в страшные аварии боингами. Кузнецова удрученно кивала каждому из них по нескольку раз в день, мол, простите создателя, я бы и сама ни на одном из вас не полетела, но дело не в вас, конечно, а во мне — слишком боюсь высоты. А еще, совпадением это было, или нет, но Бэлла оказалась на той же кровати, что и в первый раз. Место было удобным. Можно отгородиться ширмой от бормочущей в бреду Насти, можно смотреть на подоконник и ловить рукой сквозняк из приоткрытого окна. Но главное — надпись «В.Б.» никуда не исчезла с прикроватной спинки. Трудно было объяснить даже самой себе, что в этих буквах такого, но почему-то они внушали Бэллке спокойствие и какую-то фантомную стабильность. Кто-то, точно также как и она, лежал на этой кровати очень долго. Кто-то наверняка понимал ее, чувствовал то же, что и она, и осознавать это было приятно. Кузнецова и под пулями не призналась бы никому в этом, но зачем-то взяла в привычку перед сном гладить подушечками пальцев вдавленные в дерево черточки, а потом, покраснев от собственной глупости, нырять с головой под одеяло. Вскоре Настя пришла в себя.***
Это было так рано, что девушка поначалу думала, что у нее наконец-то появились хоть какие-то сны помимо кошмаров с собачьим лаем и заплаканными знакомыми лицами. По ощущениям стояла глухая ночь. Признаки жизни ее соседка подала не ей, не медсестре и даже не Мироновне с ее добрыми руками, а смутно знакомому голосу. — Настюх, есть другие способы. Ты же так долго держалась... — А ты ко мне что, каждый день приходила? — Настя фальшиво-жалобно хрипела словно спросонья, получая в ответ раздраженное фырканье. — Ага, под дверью каждую ночь плачу. Ты с темы не съезжай. Я спрашиваю, где ты взяла?.. Бэлла судорожно пыталась не сбить ровное дыхание и вспомнить, задвигала ли она перед сном ширму, потому что соблазн открыть глаза был слишком велик, но быть обнаруженной значит лишить себя человеческого голоса. — Господи! Мне дадут здесь спокойно пожить или нет?! Я умереть вообще-то могла, а ты «где, где»… Послышалась приглушенная возня и шипенье Буниной. — За что?! — За возможную смерть, — отрезал кто-то невозмутимо, — Хватит дурака валять. Откуда доза, Настя? — Ну слила немножко у новенькой…, — совсем рядом кто-то с силой втянул носом воздух, и Бэлла сосредоточилась на том, чтоб подрагивающие ресницы рефлекторно не распахнулись, — Не, а че ты злишься? Я не понимаю. — Да действительно, — взорвался громкий шепот, — Тебя когда-нибудь не откачают! Это ты понимаешь?! — О-о-ой, — игриво затянула Бунина, — Мамочка-Купер переживает за меня? Судя по звуку, Насте прилетел подзатыльник. А к Кузнецовой пришло осознание, что в палате староста ее группы. Чертова Костья, которая на прошлой, ее первой неделе здесь, качала права и вела себя с Бэллой так, словно имеет полное право ею командовать. А еще она целовала другую девчонку, и это было так неправильно… Девушка не выдержала и нервно дернула рукой. — Если ты не задумаешься, я перестану тебя прикрывать, и все полетит в пекло. — Знаю. — Ничего не знаешь, и знать не хочешь. Но задумайся, пожалуйста. Ты нужна нам всем. — Для оргий? — Бунина! — взревела Костья, забыв о шепоте. У Бэллки вырвался смешок. Девушки тут же притихли, и она прикусила себе язык, старательно изображая глубоко спящего человека, но последняя фраза вселила в нее нервное веселье и какую-то горькую решимость, и она на пробу приоткрыла глаза. Взгляд тут же наткнулся на потемневшие зрачки старосты. Бэлла рефлекторно захлопнула веки обратно, но было уже поздно. — И как давно ты не спишь? — вкрадчиво поинтересовалась староста. Бэлла посмотрела на нее и тут же против воли залилась краской. Каспер выглядела слишком хорошо для человека, который пробрался в больничное крыло так поздно ночью. Черные волосы растрепаны в творческом беспорядке, глаза блестят совершенно раскованным, кошачьим блеском. Самоуверенную улыбку на губах тут же захотелось стереть, потому что Бэлла вдруг вспомнила, как глупо выглядела в последнюю их встречу. — Ровно столько, сколько ты здесь орешь, — она смело заглянула ей в лицо, приподнимаясь на подушках. Каспер и Настя встревоженно переглянулись. Кузнецова аккуратно осмотрелась. Ничего странного кроме выступающей из полумрака фигуры невысокой девчонки. Единственным источником света служили два приглушенно работающих ночника над их кроватями и палата тонула в серой темноте поздней ночи, но глаза Каспера блестели ярче блеклых лампочек. — Как ты себя чувствуешь? — татуированная девушка заскользила по ее голым рукам и прикрытому одеялом телу взглядом, и Бэлла поежилась, краснея еще сильнее. — Почему тебя это волнует? Костья зажмурилась и глубоко вздохнула и выдохнула, театрально успокаиваясь: — Настя, вам вместе лежать еще неделю, научи ее, пожалуйста, правильно отвечать на вопросы, или мы так далеко не уедем. Бэлла открыла было рот, чтоб сообщить всем присутствующим, на чем она вертела все вопросы старосты и ее рекомендации, но неожиданно запротестовала ее соседка по палате. — В каком смысле «неделю»?! Я завтра же выпрошу выписку, ты чего! Я не могу терять столько времени... — Нет, — Каспер сузила темные глаза, — Я сказала, неделю. Здесь и вместе. Голос звучал так уверенно и привычно-четко, что Кузнецова поняла: Костья часто разговаривает с людьми так и обычно сопротивления не встречает. Вот только Бэллка ей не какая-то девочка на побегушках, чтоб пресмыкаться, и терпеть нравоучительно-повелительный тон она не собирается. — Но, — протестующе поднялась на кровати Бунина. — Я все сказала. А теперь простите дамы, через тридцать минут подъем, я откланяюсь, — девушка напоследок еще раз мазнула взглядом по Бэллкиной макушке и, получив в ответ выразительный средний палец, ушла. — Поговорили, блять! И вот надо же тебе было проснуться?! — зашипела Настя, едва за старостой закрылась дверь. — Ну, извини, надо было позволить ей и дальше тебя как ребенка отчитывать! — возмущенно повернулась на недовольную Бунину Бэлла. — Дура ты, Малая, потом поймешь, — задумчиво почесала подбородок девушка, — Ладно, будем надеяться, скоро придет ещё. А теперь давай поспим, а?