Класс строгого режима

Позднее утро стучало в окно растрепанными, тяжелыми как грязная, комковатая вата, облаками. Бодрость от раннего подъема, набившей оскомину зарядки и горячего какао за завтраком спала, уступая место сонливости и ленивой тоске. Ася устала и хотела спать, потому что Горбатая опять всю ночь мычала в подушку на своем нижнем ярусе, наивно думая, что ее никто не слышит. Ася хотела повеситься на ебучем чокере, потому что он зверски натирал шею, но смотрелся на ней красиво, правильно. Держать жидкие волосы Прокофьевой над унитазом Ася не хотела. — Ну-ка, открой, чтоб я видела, эй! Проня толкнула расшатанную дверцу изрисованной кабинки, не поворачиваясь к Митрониной лицом и зашипела, отдуваясь. Ася поморщилась и отвела взгляд. В коридоре шумно сновали туда-сюда, кто-то верещал, кажется, даже плакал, и кафельные стены туалета зеркалили голоса воспитанниц, заглушая звуки опустошающей желудок Ксюхи. Ася поудобнее устроилась на керамической раковине, широко раскинув ноги и приготовилась ждать. Дурацкое дежурство придумала Каспер уже давно, и негласно, тайком от самой Ксюхи, они поддерживали его вот уже несколько лет. Сегодня ее очередь возиться с обострившейся кукушечкой Прони и таскаться за ней весь день, следя, чтоб девчонка не покончила со своим измученным телом радикально. Допустим, попыточки были. Петруха как-то прозевала, и они потратили несколько часов на то, чтоб отобрать где-то чудом раздобытые ножницы у трясущейся Прони, которая пыталась ими «срезать уродливые бока». — Тебе самой не надоело, а? — Ч…что именно? — Жить мыслями о том, что и в каком количестве ты в себя засунула? — Тебе легко говорить, ты красивая, — скрючилась Проня над унитазом в очередной раз и нажала кнопку слива. Утробное чавканье воды заглушило недовольный возглас Митрониной. Ксюша обессиленно стекла на плитку и прижалась к стене спиной, в морщинках бледного лба блестели крохотные капли пота: — Вот когда буду как ты, тогда и поговорим. Ася хотела было ответить тоскливое «лучше не надо», но вовремя закусила губу, оборачиваясь в усеянное отпечатками пальцев зеркало. Там покачивались крупные светлые локоны, блестели дешевым румянцем выразительные, модельные скулы… А вот бледного, зарубцевавшегося, уродливого шрама там сейчас не было. Он был глубоко под формой. Девушка рефлекторно подняла руку, задумавшись, но отдернула ее за мгновение до того, как прикоснулась к ребрам. Наивная, маленькая Проня. Ну откуда ей знать, что Ася с удовольствием поменяла бы свои ноги на широкие прокофьевские бедра, если б вместе с ними ушел шрам, ушли воспоминания, ушла ее избитая история, глядя на которую в личном деле даже воспитательницы закатывают глаза. Это все даже смешно, учитывая, что причины попадания их в Школу практически идентичны. Они обе видели смерть. Вот только Проня воткнула циркуль в горло измывавшегося над ней все детство хулигана, а Ася… О, она бы хотела, хотела быть наказанной за убийство того, кого ненавидела, но она любила. Митронину в детстве тоже дразнили. Долго-долго дразнили «палкой-давалкой». Это было давно, еще в прошлой жизни. Он не дразнил. Он воровал в буфете булочки, кривой веткой писал на грязном от дыма снегу «Настенька», катал на машине... Она должна была научиться водить, должна была слушать, что он говорит, но она только хохотала и все путала, путала чертовы педали. Старая, но блестящая новой краской девятка была карминовая. Он так и сказал: «это карминовый цвет», а потом на повороте покрасил сидения и лобовое стекло цветом своей крови. На похоронах ее прокляли его родители: девятка оказалась угнанной, и честь сына была запятнана. Родственники перешептывались: «Связался с малолетней шлюхой, она его заставила!» Щека горела болью. Хлёстко. Горько. Так резко вспыхнувшая истерика от боли утраты прекратилась, сдвинутая на границу сознания. Ася смотрела на его мать, не ощущая себя. И пусть звук обиды до сих пор звучал в ушах, сейчас она думала лишь о том, что в какой-то мере женщина права. Митронина была виновата, только она одна. Лицо ее было виновато, талия ее была виновата… Все, что он так любил, все, на чем углем тлели его прикосновения, нужные теперь до жжения на золотистой, ровной коже. Она научилась их заменять быстро. Физическая близость дарила временное успокоение, ощущение нужности, важности. Поэтому от диагноза «тактильная девочка» Митронина быстро перешла к маркированному обзывательству «нимфоманка». В груди что-то неприятно толкнулось, и она заерзала, стряхивая вместе с мыслями и тугой комок в горле, мешающий дышать. Захотелось обняться. Обняться с хрустом, с нежностью болевой и безо всяких обязательств, потому что девушка знала: все, к чему она прикоснется, будет разрушено. Асю с этим здесь не многие выручали, но когда она все-таки дорывалась-допрашивалась, тело кричало, прижимаясь к чужому теплу и это того стоило. — Хотя Костья теперь не согласится… — Костья? — вяло переспросила с пола Проня и Ася чертыхнулась, осознав, что проговорила это вслух. — Угу. Я говорю, не согласится Костья сегодня помочь мне с алгеброй, а Полякова опять нагрузила. Губы мелко тряслись, хотелось глубоко вдохнуть, но грудную клетку сдавило. Она слышала сквозь грохот чувств, как заскрипел натертый пол и как зашелестела ткань Ксюхиной формы. — Почему? — Проня открыла глаза и нахмурилась, — Всегда раньше помогала. Митронина деланно усмехнулась: — У нее теперь вместо тетрадок по расписанию Малая, а вместо учебников — Грымза. Ты закончила? Сейчас звонок будет. Проня заспешила, снова склоняясь над унитазом, а Ася мысленно пообещала себе подговорить Бунину подкрутить весы в больничном крыле.

***

В комнате было холодно. Короткие дни ноября приносили с собой ледяные сквозняки, которые ветхие оконные рамы и железные, крашенные решетки на них не в силах были выдержать. У девчонок трескались губы, шелушились носы, мерзли пальцы, а зима еще даже не началась. Литвинова распорядилась выдать каждой по толстому, шерстяному пледу вдобавок к их стеганым покрывалам и одеялам в казенных наволочках, так что спалось хорошо, но в постели нельзя было проводить весь день. Если б не металлическая трель звонков и настойчивый стук преподавателей в двери спален, никто из воспитанниц и носа бы не показывал из нагретого телом вороха ткани до середины дня. Просыпаться в стылых помещениях было сродни закаливанию. А вот засыпали почти в тепле. Холодные вечера невольно разгоняли всех по спальням, и после ужина группы сбивались в свои комнаты, дыханием согревая стены. До отбоя спальни успевали нагреться, становясь вечными свидетелями игр, драк и перешептываний. Костья раньше любила проводить долгие вечера поздней осени наедине с группой. Все были перед глазами, десятая не создавала проблем и одновременно была в безопасности. Но последние несколько дней её и без того хрупкое ощущение уюта безбожно нарушали. — Не смейся! Давай еще раз! Староста стиснула зубы и приказала себе отвернуться. Она искалечена, измучена и обесточена всем этим, но никто не понял и не увидел этих ощущений, потому что практически все сейчас искоса наблюдали за раздражающей зрачки картиной. Чёртова Лужа сидела на своей чёртовой кровати у двери и играла с Бэллой в чёртового крокодила. — Что? Это свадьба? Ты показываешь свадьбу? От этой глупой игры немедленно захотелось блевать, и Каспер даже мысленно пожалела, что ей никуда не нужно уйти этим вечером. Лужанская тем временем помотала головой и схватила Бэллку за руки, прижав ее кисти к своему солнечному сплетению. — А-а-а, это любовь? Любовь типа, да? Купер подавилась воздухом. Ага, блять, давай, покажи ей наглядно ещё. Она не ревнует Кузнецову, совершенно точно нет. Может быть, только самую малость — где-то в глубине подсознания бессонными ночами староста все еще думает о Малой по больной традиции и с сожалением замечает, как ничтожно мало времени они проводят вместе. Вообще не проводят, если самой себе не врать, потому что время вместе с группой — вообще не то. Настроение от этих мыслей упало еще больше, оставляя неприятное ноющее ощущение в области ключиц. Ее время держит за шиворот, утекая сквозь пальцы. У нее без привычной, пахнущей мылом и теплом макушки дни пресные, сны пугливые, а кошмары неоправданно длинные. Купер старалась, она правда все это время старалась. Она не мешала этой Лике осваиваться, она отвлекала группу, врала напропалую директрисе и воспитателям, она даже не смотрела в сторону этой девчонки, но видеть, как Бэллке с ней весело и не иметь возможности присоединиться — выше ее и без того почти закончившихся сил. К счастью, это было последнее загаданное слово, а может, не без злорадства решила Каспер, Малой просто надоело играть, потому что девчонка поднялась и, бросив полушепотом «скоро вернусь», ушла, у самого порога на прощанье смерив группу хмурым взглядом. Читать как «не смейте». Да, конечно. Едва за Кузнецовой захлопнулась дверь, Костья обманчиво-мягко поднялась и потянулась, исподтишка оглядывая занятых своими делами девчонок. — Пойдем покурим, — нервно бросила она поникшей без Бэллки Луже через плечо. Девчонка ощерилась. — С каких пор я курю? — С этой самой минуты, — прошипела Купер сквозь зубы. Перебрасывающиеся картами Бунина и Вера подняли глаза, затихая. Горбатая еле слышно усмехнулась. Захотелось что-то разбить или сломать, чтоб резким шумом вернуть в спальню мерное вечернее гудение, избавившись от этой настороженной тишины. — Я не хочу курить, — Лика дерзко изогнула широкую бровь, расправляя плечи. Смертница хренова. — Хочешь. Староста была в секунде от того, чтоб схватить ее за шиворот и вытащить из комнаты насильно, но вместо этого сжала пальцы и приказала себе держаться. «Малая разозлится, — напомнила она себе, — Если она узнает, она разозлится сильнее». Спустя долгую минуту напряженных переглядок они вышли из комнаты вдвоем: злая до чертиков Купер и нахохлившаяся, как воробей перед дракой, Лужанская. Дверь пришлось захлопнуть перед самым носом неугомонной Буниной. Опасаясь, что Настя поплетется подслушивать, Костья повела Лику к дальним лестницам, где уже приглушили свет, отключив лампы через одну. Когда дверь спальни десятой пропала из поля зрения, староста резко развернулась на пятках, оборачиваясь к плетущейся по пятам Лужанской. — Какие-то проблемы? — выкрикнула она так поспешно, что Костья не удивилась, если б узнала, что новенькая все это время репетировала эту фразу. Девушка наклонила голову, пристально рассматривая, пытаясь отыскать что-то в неправильном, смуглом лице напротив. А с впалых щек Лужи схлынули краски, как будто она всерьез подумала, что ее привели сюда для драки или чего-то похуже. Каспер хмыкнула, заметив сжатые в кулаки руки с коротко обгрызенными ногтями. — Скажи мне, Ли-ка, — по слогам проговаривая имя, — Я тебя про правила предупреждала? Новенькая молчала, закусив губу в напряжении. — Я спрашиваю: предупреждала или нет? — Предупреждала. — Так почему ж, ты, Лика, все-таки чужое трогаешь, а? Дожидаясь ее ответа, Костья сложила ладони на груди, пытаясь не сорваться. А еще ей нужно было как-то скрыть злую дрожь в пальцах. — Я… я верну завтра эту зажигалку. Терпение и самоконтроль лопнули с легкостью воздушного шарика. Каспер неверяще вытаращила глаза и забыв про позднее время, перешла на крик: — Ты еще и зажигалку где-то спиздила?! — Я сказала: верну, — огрызнулась Лужа, насупившись, — И что вообще значит «еще и»? Я больше ничего не брала. Каспер со свистом втянула носом воздух: — Я тебе говорила, что здесь нельзя воровать?! Говорила?! Ты понимаешь, что это не улица, и здесь тебя проще найти, проще наказать?! Понимаешь или нет?! — Но я подумала… — Ты нихуя не подумала!!! Ни тогда, когда сделала это, ни сейчас, когда пытаешься мне врать! Ты и представить себе не можешь, что ты делаешь, вот так подставляясь, когда и месяца здесь не живешь. В моей группе подчиняются по правилам! — Да не хочу я быть в твоей группе! Ярость калила мозг железом. Какой надо быть дурой, чтоб вот так рисковать, подводя всех вокруг? И вот ради нее Малая скачет ручным зверьком уже неделю? Костья шагнула на девчонку так, что между ними почти не осталось свободного пространства. Она ждала, что Лужа попятится назад, расшибет свою дурную башку о стену, но новенькая стояла хиленькой, но уверенной стеной, с вызовом глядя в её глаза. На задворках сознания Костья понимала, что можно говорить куда спокойнее, что она имеет дело с такой же, как и все они здесь, озлобленной на весь мир моральной калекой со своими тараканами и нечеловеческой нуждой в понимании и спасении, но староста десятой группы так долго держала себя в руках до этого, что уже не могла сдерживаться, чеканя злые, жестокие фразы. — Ты даже не представляешь, что с тобой здесь можно сделать и остаться безнаказанной, — прошипела староста десятой ей в лицо и отшатнулась в отвращении, — Сегодня же оставь все, что взяла на подоконниках в коридоре. Все, ты поняла меня? Лика нехотя кивнула, отводя взгляд, и это только подтвердило смутные догадки Каспер о том, что в карманах новенькой пряталось что-то помимо зажигалки. Захотелось не то завыть от злости, не то ее ударить, но вместо этого Каспер продолжила, понизив голос: — И отъебись от Малой. Можешь считать это угрозой, можешь — предупреждением, можешь — дружеским советом, мне откровенно похуй. Но если ты втянешь ее куда-то, или будешь и дальше…. трогать руками, я устрою тебе здесь такую жизнь, что ты молиться о детской колонии начнешь. Ты поняла меня? — Не поняла. — Чего?! — Я не поняла, — вскинула темные глаза Лужанская, — Я буду общаться с кем хочу. Костья сжала зубы так сильно, что они, кажется, хрустнули. Она набрала в грудь воздуха, но не успела. — Что происходит? Малая вылетела из полумрака коридора, как черт из табакерки. Она врезалась в Лужу в своей излюбленной манере, ойкнула и попятилась назад, пока не воткнулась в стену спиной. Купер поняла, что не дышит. Она не готова была к разговору с ней. Перед отбоем, завтра, через неделю, но только не сейчас, когда злость бурлила и клокотала в глотке. Бэлла заметно поправилась: затянулись видимые шрамы, еле заметным желтым отцветали синяки, на щеки вернулся румянец, а чуть отросшие, уже не спрятанные под бинтовую повязку волосы она снова собирала в забавный, короткий хвостик на затылке. В груди разлилось что-то теплое, вязкое, и совершенно лишнее сейчас. Костья слегка поперхнулась заготовленной фразой, поймав ее взгляд, а на то, чтобы взять себя в руки и натянуть на лицо кислую улыбку, ушло полминуты. — Зачем ты увела её? — девушка хлопнула ладонью по стене так громко, что отголосок этого звука эхом прокатился по пустевшему коридору. — Мы просто разговаривали. Малая прищурилась в неверии, взгляд ее забегал от Купер к Лике и обратно. — Ты в порядке? — наконец спросила она Лужу. Костья столкнулась своими глазами с темными, блестящими в темноте зрачками Лужанской. Один еле заметный кивок головой: соври, соври ей, давай же! — Да. — И о чем говорили? Лика шумно прочистила горло: — Я спрашивала, когда выключают свет. Малая почему-то крякнула и покраснела. Костья непонимающе выгнула бровь, следя за ее реакцией, когда Лужа повернулась к ней, повторяя вопрос: — Когда выключают свет? — А? — Свет, — терпеливо повторила новенькая, пока Каспер сканировала радужками Кузнецову, которая какого-то хуя прятала от нее глаза, мигом сбросив с себя всю воинственность. — Тебя плохо слышно. — Скажи, пожалуйста, — с нажимом на последнем слове, — Когда в коридорах полностью выключают свет? — А ты быстро учишься, — пробормотала Костья, заметив, как Лика снова сжала за спиной кулаки, — На нашем этаже в одиннадцать, у мелких ниже — в десять. Только вот так, через одну лампу. Полностью свет в Школе не выключают. А зачем вам двоим эта информация? — Неважно, — Кузнецова снова шагнула вперед, плечом загораживая Лужу. Защищать ее решила? От Костьи? Она серьезно?! Вот так Бэллка и разговаривала с ней раньше, когда воздвигала между ними стену. Всегда. Ее попытки сделать это еще месяц назад почти доводили до белого каления, но сейчас даже они казались такими охренительно родными, что староста захотела улыбнуться. Беспокойство скреблось в висках, и вместо этого она нахмурилась. — Важно, и ты это знаешь. Лика, вернись в спальню, — спокойно попросила она, спрятав тревогу. — Нет, мы вернемся вместе. — Я хочу с тобой поговорить. — У меня нет от нее секретов. — Да? — издевательски протянула Костья, снова злясь, — Тогда, конечно, давай ей много-много чего расскажем. Ей нравилось дразнить Бэллку, смотреть, как наигранное равнодушие меняется на неловкость и… теплоту? Оно того стоило. Малая смутилась и вдруг посмотрела так, что Купер пошатнулась. Хорошо, что она спиной могла опереться о тяжелую перекладину лестницы, ведь иначе бы ноги подкосились, и она рухнула бы, как ненормальная, прямо на щербатый каменной кладкой пол коридора. — Лика, я сейчас вернусь, все нормально. Новенькая настороженно огляделась и ушла только после того, как Малая кисло ей улыбнулась, одними губами шепнув что-то в духе «все в порядке». Костье от этого жеста зарычать захотелось, но она сдержала себя. Бэлла шумно выдохнула и повернулась к ней лицом только тогда, когда силуэт Лужи полностью поглотила темнота коридора, а шаги ее стихли. — О чем поговорим? — Зачем тебе свет? — Это разве важно? — А разве нет? Ее сердце сходило с ума. Оно так колотилось, что Костья слышала его стук, будто кто-то долбил по железному ведру битой. В любую секунду кто-нибудь мог выйти в коридор. И этот кто-нибудь понял бы всё, едва посмотрев в её глаза, едва в них заглянув. Вот только Бэлла, кажется, не понимала. Потому что молчала, потому что молча смотрела на нее, будто испытывала, будто ждала от нее чего-то и… — Я скучаю по тебе. Ты же не это хотела сказать! Мысли закрутились в голове, как крошечные мухи, потом вдруг разлетелись роем по черепной коробке, потому что в ответ Бэллка нахмурилась, но ответила: — Я по тебе тоже. Каким предательски влюбленным должно быть сердце, чтобы все еще пропускать сумасшедшие удары от вот этого «тоже»? В темноте стен со стороны было бы не видно, как мягко, почти невесомо прикоснулась она кончиками пальцев к руке Костьи. Ей пришлось сделать шаг вперед и сгорбиться, чтобы ее лицо было ближе, чтобы можно было чувствовать сбившееся от волнения дыхание Купер. А оно сбилось несколько секунд назад, как только у нее получилось вспомнить, какой теплой и мягкой ощущается ее ладонь в руке. Как она могла об этом забыть? — Ты скажешь мне, что у вас за тайна со светом? Бэлла помотала головой, не отнимая руки, а Костье вдруг стало так больно, что она едва не отпустила ее. От мыслей о том, что девчонок связывает что-то бОльшее, чем то, что происходит сейчас, её зашатало. Опустив голову, она прижалась лбом к ее виску и, послав к черту совесть, гордость и здравый смысл, сделала глубокий вдох. Губы не столкнулись — встретились аккуратно, почти целомудренно. Купер легко-легко прихватила нижнюю губу, потом самый уголок рта, горячую щеку и снова губы. Тепло, до дрожи мягко. Почему мы просто не можем целоваться так всю жизнь? — Я соскучилась, — откуда только взялась эта нежность в голосе — не свойственная, неправильная. Бэлла никогда так с ней раньше не говорила, и Каспер даже решила, что ей померещилось. — М-м-м? Провела носом по шее, посылая мурашки, наслаждаясь её мгновенной реакцией. А Бэллка опустила ее руки и вдруг обняла. Ощутимо, ласково, прижимая к себе Костьины плечи, пряча от холода коридора. — Соскучилась по тебе такой. Поцеловала сама, не давая ни секунды на раздумье. Скользила руками по спине Купер, ладонями поглаживая лопатки и целовала. Глаза у Кузнецовой закрылись будто сами по себе, и Костья тоже закрыла, привычно устроив татуированную руку на затылке, чуть двигая пальцы к шее, чтоб шрам не задеть, ощущая вспыхивающие стаи мурашек кожей. Каспер со словом «доверие» на вы и шепотом. А если о чувствах — то только с Бэллой и наедине, как сейчас. Опасно было бы встретить кого-то, потому что казалось, будто щемящее нежностью сердце вопило что есть мочи. Вопило, будив Школу, поднимая на ноги весь мир: «Смотрите, смотрите, как мне хорошо!». Чтоб отдышаться они прижались друг к другу лбами и открыли глаза одновременно, как в пафосном кино. Улыбка рвала уголки рта, и Костья даже не пыталась ее сдерживать. — Бэллка… — А? — Скажи, что ты перестанешь с ней возиться... Кузнецова вырвалась так резко, что староста пошатнулась, ощутив в ладонях только потоки холодного воздуха. Удаляющиеся быстрые шаги оглушили, простучали по мозгу набатом. Болит у собачки, у зайки, а Костье сегодня не больно. Глупый стих, неправдивый. По пути в спальню, возвращаясь, она насчитала на подоконниках три зажигалки, чей-то помятый кастет, эластичный бинт и несколько складных ножей разных размеров. Утром все это будет лежать на столе в комнате Грымзы, но главное, в краже не заподозрят никого из десятой группы.