«посмотри, я ее включаю. я так тебя приучаю прощения просить за царапки, прощения просить на коленках...»
— Повтори. Петрова подняла глаза к потолку, тяжело вздыхая. — Вы меня в третий раз вызываете. А я в третий раз говорю, что меня не было там, и я не знаю подробностей драки. Месяц прошел, че вы от меня хотите, Юрий Дмитрич? — Я хочу правды, Настя. Честных соревнований хочу. Дмитрич поскреб затянутый щетиной подбородок рукой и надолго замолчал. Тренерская каморка была изнутри похожа на пещеру в скалолазной горе, только вместо выступов стены усеивали бесконечные крючки с обручами, скакалками, поясами, медалями и дипломами. В спортзале кисловато пахло тренировочной пылью, тальком и песком из стареньких груш, резина и тросы пугающе поскрипывали в тишине от сквозняка из узеньких окон у самого пола. Поэтому поздними вечерами на фоне пустующего помещения, небольшая берлога Дмитрича казалась венцом уюта. Настя любила сюда приходить, любила заглядывать в «святая святых», принимать из рук тренера крепкий, терпкий, как пыль спортзала, чай и встречать в добрых, взрослых глазах такое нужное понимание. Вот только последние несколько визитов вместе с чаем и почти деревянными на вкус галетами взрослые глаза ей здесь предлагали одни и те же вопросы. Кто первый начал драку? Почему Кузнецова пострадала сильнее Горы? Зачем? Для чего? Настины нервы и без того накаляла до предела атмосфера собственной группы, так еще и тренер теперь решил методично подливать масла в огонь, раздражая ее. Петруха уставилась на потрескавшуюся от времени поверхность стола, будто силясь разглядеть что-то в узорах иссохшейся краски. Ответить было нечего. Несколько недель назад она перед этим самым столом стояла рядом с даже не пытавшейся спрятать улыбку Ксюхой Милас и сквозь зубы, на правах лучшей в команде, в красках расписывала вымышленные ужасы поведения Бэллы. Милка согласно поддакивала, накидывая подробностей. Дмитрич мрачнел с каждым их словом. «Да, ее никто никогда не провоцировал» «Нет, она всегда нападала первой» «Она завидовала Гороховой и мечтала занять ее место любыми возможными способами, потому что хотела поехать на соревнования и сбежать, добравшись до города» «Да, новенькая не скрывала это от команды…» Тренер поверил. Не мог не поверить, Петровой он доверял больше всех остальных. Но слова ее так сильно расходились с действительностью, что тень сомнения висела над командой до сих пор, и теперь он раз за разом туманными намеками заставлял Петруху покаяться, забрать назад обвинения. Ты не хочешь, чтоб мы стали сильнее и победили в следующий раз? Тебе не кажется, что многие в последнее время расслабились, не чувствуя конкуренции?.. Она просто не могла сказать ему всего. Не могла, как бы сильно не доверяла, как бы ни уважала за все, что он сделал для нее и девок. Настя себя и без этого ненавидит, а сказать ему правдивое «командой давно правите не вы, а Милка» — значит похоронить жалкие остатки надежды на то, что все еще вернется на круги своя. Тело сжималось от мелкой дрожи, а в голове от недосыпа шумело. Петрова обхватила горячую кружку двумя руками, грея об нее озябшие ладони. На когда-то золотистом ободке выделялся неаккуратный скол. Это все эта блядская девчонка, заставившая всех вокруг себя полюбить одним взмахом тонких, светлых ресниц. У Насти так никогда не выходило. Ее ангелы не целовали в темя с момента рождения: она все свои достижения сама из рук суки-судьбы выскребала, выдергивала, отбирая с боем. И команду, и кубки с медалями на самой широкой полке Юрия Дмитриевича… И подругу она себе тоже заслужила. Ведь заслужила же? Петруха тренировалась последние несколько недель так сильно и много, что порвала перчатки. Их пришлось долго зашивать негнущимися от усталости пальцами, и она тонкой иглой оставила на огрубевших ладонях десятки уколов. Ей давно было без разницы, какая на улице погода, шумят деревья за окнами из-за бесконечного ветра или по привычке, из вредности. Нелюдимость и одиночество, оказывается, отгонял от нее все это время только один человек. Только одна. Прошлое казалось таким ярким, потому что справляться там со всем помогал ободряющий взгляд Костьи. А в настоящем — всё серое, куда глаз ни кинь. В настоящем староста десятой группы делала вид, что Насти не существует. В настоящем Каспер бегала по Школе, занимаясь делами группы и, даже натыкаясь на девушку в коридоре, смотрела будто сквозь нее. В настоящем мысли ее занимал кто угодно: новенькие (теперь в количестве двух), рыскающая по классам Грымза, малые, с рваными из-за спешки самолетиками… Все, кто не Петруха. С ужасом она осознала, что осталась в Школе одна. Местная команда ММА не дружила: они вместе побеждали, вместе лупили мифических противников так, будто готовились восстать на борьбу против целого мира, но, едва дверь спортзала закрывалась, разговоры утихали. В коридорах ее боялись все, кроме десятой, но и от собственной группы из-за спорта и никогда не исчезающей угрюмости она была бесконечно далека. Дальше общих, дежурных фраз в духе «подай тетрадь, пожалуйста» и фоновых шуток Буниной не заходило. Результат долгих лет равнодушия. Она ведь и старостой в свое время стать из-за этого не смогла: рослая, замкнутая девчонка не умела ни о ком заботиться, не хотела защищать никого кроме себя. Будто по инерции Настя месяц продолжала жить. Просыпаться в стылой спальне, стягивать на затылке тугой хвост, обматывать бинтами костяшки. Искоса наблюдать за тем, как Костья, кусая от напряжения губы, маятником вокруг Малой крутится, и качать лелеять в груди мертвые и ледяные «прости, я подвела. прости, давай все заново, пожалуйста». — Мне не нравится все это, Петрова. И ты мне не нравишься в последнее время. Ты вообще спишь? Если б вы только знали, Юрь Дмитрич, как все это не нравится ей самой… — Сплю. Я сплю. И мне, наверное, пора. Она прикрыла за собой дверь спортзальной каморки тихо, не оборачиваясь, поэтому и не увидела, как тренер, тяжело вздохнув, торопливо перекрестил ее спину, а потом, застыдившись порыва, нахмурился и спрятал лицо в широкой, крепкой ладони.***
Мозоли кровоточили и болели. Казенные тяжелые ботинки скрипели новизной и были теплыми, но разносить их оказалось настоящим подвигом. Лика вытянула ноги под столом, сдерживаясь, чтоб не зашипеть. Бэлла уже несколько раз наклонялась к самому уху, спрашивая, все ли у нее в порядке, но Лужа в ответ только кивала и натужно улыбалась: ей и не такое приходилось терпеть. Костяшки пальцев ныли от тревожности, не покидающей Лужу с первой ночи в Школе, а после вчерашней стычки со старостой группы это чувство только усилилось. У девчонки давно привычка молчать обострила способность слушать, и то, что она слышала здесь, ей не нравилось. Школа дышала сыростью сплетен, жестокостью, и горделивыми, какими-то бесполезными законами. Изредка комнаты и классы будто захлебывались всплесками шальной юности, детской радости, но потом эти чувства быстро проглатывались, исчезали. Лика силилась понять, от нее прячется такая, настоящая жизнь, или она вообще не свойственна местным девчонкам. Неугасающей энергией делилась Бэллка — Лика считала неправильным называть ее «Малая» и всегда звала по имени — она терпеливо объясняла бесконечные «нельзя», в которых, казалось временами, сама мало что понимала, помогала не заблудиться в петляющих коридорах и бетонных лестницах, поддерживала и слушала. Слушала по-настоящему, без тухнущих мутных глаз и сбивающих вопросов. Ей одной Лика смогла рассказать всю свою жизнь на вдохе, как исповедь, и получить в ответ только ободряюще сжатые пальцы. — Мы все неидеальные здесь, просто забей и начни заново. Тогда захотелось не то обнять ее, что есть силы, не то упасть с размаха в ледяную осеннюю лужу от осознания, что ей повезло, ей снова повезло с человеком рядом. Лужанская привязалась. Она вообще очень быстро привязывалась к людям и также легко их отпускала, но Бэллу отпускать не хотелось. Лику обычно бесило, когда люди лезли не в своё дело, пытаясь что-то разузнать, указать ей на ошибки, но разве можно злиться, если на ошибки указывает та единственная, что приняла тебя в новом, незнакомом мире без вопросов, так легко, будто знала всю жизнь. Вместе с ней Лика привыкала к Школе. К новому распорядку, урокам и спортзалу по расписанию, к постоянно колющим спину взглядам и непрекращающемуся хору голосов. Мелкие пакости от группы не беспокоили, а крупные пресекала на корню Кузнецова. Лика хмурилась: ей было это не нужно. Ее раньше топтали и толкали с края, вдавливали в останки бетонных стен, будто пытаясь стереть с серого листа мира, но она научилась быть ещё живей, ловить-красть руками редкие звезды и не падать. Она не упала бы и здесь, даже если бы Бэллы не было рядом, но живое человеческое участие грело изнутри, и отказаться от него девчонка не желала, даже если бы ей приказали это сделать десятки каких-то старост. — А что насчет гимна? Она может сыграть мне гимн? Бэлла закатила глаза: — Ну, хватит! Почему ты говоришь о ней в третьем лице? Спрашивай сама! Перед заспанными глазами Лики тут же нарисовалось ясное лицо Буниной, которая каким-то нечеловеческим жестом выгнула шею, чтоб почти упереться носом в ее нос. — Гимн? Лужанская испуганно отпрянула, а потом недоуменно покачала головой: — Никто не играет гимн на гитаре. — А татарскую плясовую? Настя Бунина казалась Лике самым смешным и непонятным персонажем из местных. Бэлла почему-то настаивала на их сближении и часто приглашала эту девчонку к ним, так что стриженная под горшок темная макушка везде таскалась по пятам живучим хвостиком. Она явно не поддавалась коллективному настрою и никогда не пыталась досадить Лужанской, но никогда и не обращалась к ней напрямую, предпочитая узнавать все интересующие ее вещи у Бэллки. С тех пор как та рассказала ей об огрубевших от струн кончиках пальцев Лики и об ее умении наигрывать почти любые мелодии по памяти, Бунина почему-то прониклась к ней особым интересом и теперь забрасывала кучей нелепых вопросов в духе «а симфонию органных она может?». Лика поморщилась: — Тоже нет. С каких пор ты вообще говоришь со мной при всех? Прошла неприязнь? — Даже хищник не нападает на водопое, — глубокомысленно изрекла Настя и отвернулась. На левой щеке ее блестело что-то отдаленно похожее на масло, бутерброды с которым были сегодня на завтрак. Бэллка тихо фыркнула в свою тарелку, явно недовольная чужим ответом, но Лика заметила, как аккуратно она покосилась на ряд невозмутимых преподавателей у дальней от их стола стены. Статная женщина в очках с темной, какой-то хищной даже оправой, бросала на стол их группы полные любопытства взгляды, красноречиво рассматривая несколько пустых стульев, отделяющих Лику, Бэллку и Бунину от остальных девчонок. За две недели эта неприкосновенная граница стала привычной, никто к ним двоим не подсаживался, но сегодня Настя ее нарушила, вызвав недовольный шепот десятой. Шепот, впрочем, еще в самом начале завтрака прекратила староста, что-то негромко им возразив. На негласную территорию новеньких Костья даже не смотрела, гипнотизируя взглядом исчерченную рисунками поверхность столешницы. Только татуированные пальцы, крепко стиснувшие стакан, выдавали ее напряжение. Завтрак здесь был самым тихим приемом пищи: помятые после сна и зарядки девчонки дремали над горячими стаканами, бесшумно черпали кашу тупыми ложками и переговаривались спокойно, почти лениво. Туман за окнами медленно рассеивался, открывая взгляду темную мглу раннего осеннего утра. В вязкой духоте столовой разливалось тепло, и выходить в прохладный коридор не хотелось, но время между столовой и уроками было идеальным моментом для разговора, который точно никто не услышит. Лика толкнула Кузнецову локтем и, скосив глаза, показала на широкую деревянную дверь. — Пойдем? Девушка вопросительно вздернула брови на секунду, но послушно поднялась и пошла следом за хромающей, но решительной Лужанской, бросив тщетные попытки позавтракать на редкость неаппетитной перловкой. — Ты же не всерьез обиделась на Настю? — уточнила Бэлла, как только столовая за их спинами пропала из виду. — Что? Не-е-ет, конечно, нет, — Лика всплеснула руками, — Дело вообще не в ней. — Тогда в чем? — Ну, — кусая губы, Лужанская замялась, — Я думаю, что сегодня идеальное время. Нам пора сделать это. Пора выяснить. Взгляд Бэллки потускнел.***
Она до последнего сомневалась, стоит ли посвящать Лужу в эту загадку, но это казалось таким очевидным: тайна за тайну, откровение за откровение. Тем более, позабытый секрет заставила вспомнить именно Лика, когда сказала как-то, что «нельзя не ценить того, кто здесь помогает с первого дня». Бэллка услышала это и внутри что-то токнуло — ей тоже помогали, помогали в первые, тяжелые, полные боли ночи здесь. «В.Б.» Вика Беляева. Вика Беляева, которая, по словам Мироновны, принесла её в больничное крыло в первую злополучную ночь. Вика Беляева, на чьей кровати Бэллка провалялась несколько дней без сознания. Вика Беляева, чьи инициалы молчаливой меткой поддерживали, призывали не сдаваться. Вика Беляева, о смерти которой повторяла Костья в исступлении, сжимая в руках адресованную ей записку. Вика Беляева, лицо которой в школьном альбоме было стерто, выжжено… Кто она? Почему помогала Бэллке и не просила ничего взамен? Почему не показывается больше? Почему староста десятой рычит от одного упоминания о ней? Бездействие и дефицит общения с группой сделали свое дело — загоревшись новой загадкой, Бэлла мало о чем могла думать. Любопытство и вина, бесконечная вина за то, что не добралась до правды раньше, жгли переносицу, давили на лёгкие. Но спросить было не у кого. Девчонки молчали в лучшем случае, в худшем — грозились рассказать все старосте десятой группы и пугали последствиями. Мысли кружили в голове, расплёскивая на плечи пылинки противоречий. Кузнецова тонула в догадках и предположениях, пока, наконец, решение не пришло само. Они должны пробраться туда, где хранятся личные дела, потому что никто лучше вороха официальных бумажек не подскажет, где искать девушку. В Ликиных глазах сомнений не было ни секунды: — Я могу вскрыть замок, — в радужках цвета жженого сахара плескался адреналин пополам с решимостью, — Нам нужно выбрать идеальный день и время. Укол совести ощутился как ножевое. Лика всеми силами словно пыталась быть полезной, доказывая, что Бэллка не зря ежедневно вступается за нее, не зря идет против группы, не зря добровольно делит долю изгоя. — Ты так просто на это идешь. Нас обеих могут наказать… — Знаю. Разреши мне отплатить? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Я помогу тебе. И взгляд снизу вверх совершенно щенячий, заискивающий в дружеском восторге. Не смогла отказать. Они планировали это долго, день за днем следили за расписанием преподавательского состава, спускались к огромной доске с расписаниями дежурств и уроков в холл, чтоб сопоставить все варианты и остаться незамеченными. Никто даже не догадывался, что уже на четвертый день знакомства Бэлла не показывала непонятливой новенькой Школу, они вместе выбирали себе пути и лазейки. Все складывалось так идеально, что в успех было трудно не верить: в пятницу вечером Грымза меняется с Ангеловной, та идет дежурить по этажам и запирает учительскую на ключ. В этом месте обсуждения плана Лика всегда хмыкала: «какие ключи, им с такими детками двери бы запаивать надо». Пошатнулась их тактика только по неосторожности Лужи, которая вдруг решила выяснить у Костьи Купер, будет ли им мешать чертов свет. Бэллка горячим, злым шепотом выговаривала ей потом полночи за это, но осеклась после ее прямолинейного: «ты разве не все там уладила, когда я ушла? чего так долго там делали?». Ответить было нечего. Казалось, сердце прорвёт грудную клетку и упадёт под ноги, тяжёлый пульс отдавался в ушах и запястьях от одной мысли о том, что Костья узнает про их дерзкую, дурацкую попытку разгадать тайну личности этой девочки. Но страшно было и от мысли о том, что именно может подумать Костья Купер об этой «загадке света в коридоре».***
— Куда вы собрались пролезть?! Бэлла встревоженно обернулась и испытала острое желание заскрежетать зубами от досады. От крадущихся шагов Наташи не скрипнуло ни одной половицы, как будто она материализовалась из воздуха. Так бесшумно передвигаться по Школе умела одна Гончарова. Своей кошачьей, танцующей походкой она скользила по коридорам и, казалось, даже тень ее не преследовала. Из приоткрытых губ взбудораженной Лужи вырвался стон негодования. — Никуда, — быстро взяла себя в руки Малая, — С чего ты вообще это взяла? Наташа хищно прищурилась, наблюдая, как эмоции на её лице сменяют одна другую, по мере того как Бэллка пыталась не вспылить и не начать отрицать все вплоть до собственного имени. Затем её серьёзный, блуждающий взгляд снова обратился к Лужанской. — Не делайте из меня дуру, — надула губы девушка, — Я не первый год радую этот ссаный мир своим существованием. Бэлла, ты ведь не серьезно? — Какое тебе дело? — сделала к ней шаг Лика, но Кузнецова подняла руку, создав между ними барьер. Гончарова вперилась глазами в лицо Бэллы: — Совершенно никакого. Со-вер-ше-нно. И тебя, Малая, я предупреждаю: у тебя не должно быть таких дел. Ты же знаешь, что за тобой наблюдают. Понимаешь? — наигранно-безмятежно протянула она. — Чего? — Лика наморщила лоб, — Кто наблюдает? Бэлл, она угашенная? Угашенная, да? Бэллка потрясенно молчала, напряженно разглядывая Гончарову, читая между строк. Сердце нещадно билось, отдаваясь в голове гулким эхом. Она все знает. Она знает все. Они так давно не говорили с Наташей, что все их прошлые разговоры казались чем-то запредельно далеким, полустертым в памяти и потускневшим во времени. Малая вдруг остро осознала, что ее круг общения резко сузился до одной коротышки-новенькой, и она даже не знает, ночует сейчас Гончарова в общей комнате, или снова нет. Горько было осознавать, что они так и не стали подругами. Не смогли. Слишком живуча еще в паузах разговора неловкость, слишком надрывные, наигранные движение проскальзывают в жестах. Гончаровой не нужен был друг, а Бэлла не хотела быть для нее бОльшим. Чужая боль ощущалась сильнее, чем собственная и Кузнецова всегда внутри вздрагивала, глазами встречаясь с Наташей. Хоть бейся головой о стену, хоть кричи, я не могу забрать это у тебя, не могу разделить… Девушка покачивалась на носочках, небрежно засунув руки в карманы, и, казалось, ей скучно здесь стоять, но как только их взгляды пересекались, Малая читала в них все, что не произносилось вслух: понимание, предостережение, жалость, страх. — Скажи ты, — охрипнув, попросила Кузнецова, — Спаси меня от того, кто наблюдает. Мне нужно знать только одну вещь, и… Наташа отчаянно затрясла головой, фыркая на манер мокрой кошки: — Не моя тайна. Не моя, не моя, не моя!... И не твоя! — крикнула она вдруг на весь коридор. Звук ее голоса эхом заскользил по стенам. Шестым чувством в эту минуту Бэлла понимала, что перешла какую-то грань. Перешагнула черту, отделяющую ее от группы. И оставит ее позади себя окончательно и бесповоротно, когда узнает правду. Она не могла определиться, нравится ли ей это. — Спасибо, Наташа. Все это было шуткой, ты ведь меня знаешь… Уровень адреналина в крови поднялся до предела, девушка будто перешагнула через то, что давно ей мешало: она не отступится. Тайна Вики Беляевой для нее исчезнет сегодня ночью.***
Ася таскалась за ней по пятам весь день. Липла к боку в столовой, ластилась на уроках, подсаживаясь за ее парту, даже в коридоре старалась идти почти в ногу. О-о-о, Костья знала, почему она это делала. Знала и закипала, потому что Митронина забыла о нерушимом правиле: не трогать руками Костью Купер. Девушка долго держалась, хотя желание наорать стягивало горло стальными канатами с самого утра, с проклятого завтрака. На самом большом перерыве между третьим и четвертым уроками ноготки Митрониной мягко царапнули татуированную ладонь, и она попыталась что-то сказать старосте, наклоняясь к уху. Каспер сидела, не двигаясь. Она чувствовала себя камнем, бесчувственным чурбаном, человеком без сердца вообще, потому что ничего нигде не теплело, не екало, желание не поднималось наружу, словно она вообще потеряла способность расслабляться от физического контакта. Десятая группа делала вид, что не замечает, но Костья несколько раз поймала взгляд Гончаровой на собственной ноге, к которой сейчас плотно прижималось бедро Митрониной. К счастью, Малая с новенькой снова куда-то запропастились и не видели привычной для десятой картины «любвеобильная Ася в период охотничьего гона». Мысли были совершенно мятыми, и от усталости хотелось спать до одури. Но с цирком пора было заканчивать в любом случае. — На минутку. Староста дернула ее на себя, поднимая, и вытащила в коридор. Каморка со швабрами оказалась не запертой, а судя по тому, какие следы оставались от их шагов на пыльном полу, здесь с того злополучного сентябрьского дня никого не появлялось. — Ася. Девушка в темноте каморки часто-часто моргала от резкого контраста с освещенным коридором, но не оставляла попыток протянуть к ней ладони, чтоб обнять. — А-а-ася, — Костья резко замотала головой, когда та сократила между ними расстояние и, неприятно цепляясь ногтями за ее форму, обняла, хватаясь, как за спасательный круг. — Поговори со мной. Митронина сопела где-то у ее ключиц в нелепой позе, но рук не разжимала. Костья вспомнила, с кем в последний раз говорила таким тоном, вспомнила, кто в последний раз помешал им в этой самой каморке. Вспомнила, ни на минуту не забывая на самом деле. Ничего с кем-то другим не может быть теперь, это было ясно еще тогда, когда Кузнецова ворвалась сюда и испуганно таращилась на них. У нее опустились руки. Бэлла нужна была ей, как бы сильно она не старалась врать самой себе. Она была нужна тогда и она нужна сейчас. И заменить ее не сможет ни Ася, ни кто-либо еще. Митронина приподняла голову и потянулась к её губам. А Каспер почувствовала такую нестерпимую боль в груди, словно её ребра лопнули. — Ася, нет, — в последний момент она увернулась, и, наконец, смогла разжать тонкие пальцы на своей талии. Девушка снова захлопала ресницами и широко распахнула глаза, уставившись на неё. — Что? Просто помоги мне. Костья подняла руку, невесомо проводя пальцами по ее щеке. Кожа была бархатной от пудры. — Нет. Теперь нет. Ася засмеялась, и слезы крупными каплями покатились по щекам, как будто она ждала только этой фразы. Как будто понимала, что ей откажут, но до последнего цеплялась, пыталась для себя вырвать ей не принадлежащее, давно упущенное. Костья вздрогнула. Она не хотела, чтоб девушка плакала. Каспер ненавидела причинять боль кому-то из своей группы. Она просто ненавидела это, но делала прямо сейчас. Митронина вцепилась в воротник футболки: — Нет. Нет, только не сейчас… Кость, я некрасивая сегодня? Я что-то делаю не так? Стой, подожди, ты должна сказать, что ты пошутила и сейчас меня обнимешь, скажи мне… — Я не шучу. Ее лицо стало вдруг таким потерянным, что староста возненавидела себя в ту же секунду, но сделать ничего было нельзя. Если бы Ася спросила ее еще раз, ответ не изменился бы. Здесь так часто после щелчка щеколды шептало только сбитое дыхание и шорох одежды, что Асины всхлипы оглушали крохотное помещение, задушенные звуки скакали по пустым ведрам и углам с паутиной. Костья тяжело вздохнула, по-дружески прижимая к плечу золотистую макушку.***
Подвал привычно встретил запахом сырости и ноктюрном звонкой воды в облезлых батареях. Наташа шла, прикрыв глаза, и считала шаги: пятнадцать прямо, затем поворот, еще четыре и шаг за скрипучую дверь в облупившейся краске. Противоположное от тренировочной Дмитрича помещение, полузабытая бывшая кладовая, давно стало курилкой для «Гончаровой и Ко-ко-ко», как прозвала толпу ярко крашеных девчонок Бунина. — Всем привет. — Хей, Красивая! Гам болтовни был в самом разгаре: обсуждали последние новости с восторгом и жеманными ужимками. Гончарова кивнула паре темных голов и прошла к стене. Иногда здесь, пользуясь естественной звукоизоляцией, орали так громко, что хотелось медленно закрыть глаза и постараться мысленно покинуть этот чёртов мир. Но сегодня Наташе нужно было именно то, что здесь ей могут дать, не напрягаясь: много бессмысленных диалогов и укрытие от всего, что происходит или только может происходить наверху, на жилых этажах Школы. Серые глаза бегали по силуэтам девчонок, пыльным стенам и сизому дымку под потолком, они искали предмет, за который можно уцепиться и сосредоточиться, потому что в голове мысли роились пчелами. Смесь сожаления, робкой жалости и осторожности по отношению к Бэллке в последнее время у неё часто перерастала в пусть контролируемый, но страх, и страх уже на грани взрыва раздражение. Она по-настоящему стала бояться за девчонку, потому что та даже не представляла иногда, какой хаос порождает своими необдуманными выходками. Исключение и последующая колония только звучат нестрашно: на самом деле, если девчонку поймают, на жизненном пути можно ставить могильный, скошенный крест. «Спаси меня от того, кто наблюдает…» Наташа прижала к вискам тонкие пальцы и несколько раз шумно выдохнула через рот. Никто не обращал на нее внимания: девки привыкли, что она «витает в облаках» последние несколько недель и рычит на каждого, кто ей мешает, поэтому они заговаривали с ней только тогда, когда она первой подавала голос, сводя всякое общение с задумчивой версией Гончаровой к молчаливому обмену косметикой и сигаретами. Веселые реплики со всех сторон не отвлекали, а сливались в фон, только распаляя свежие воспоминания, крутившиеся в памяти. «Мне нужно знать только одну вещь...» Все её мягкие попытки быть с Кузнецовой более внимательной или сыграть роль наставницы заканчивались ничем. Она билась костяшками о стеклянную стену и, в конце концов, ей это надоело. О Малой есть кому позаботиться, вот пусть Купер и тревожится. А ей плевать. Она не интересуется жизнью девчонки. Ни капли. И совершенно необязательно кому-то знать, что в последнее время она подробно обсуждает с недоумевающей Проней незначительные дела и новости группы, делая акцент на фигурах двух новеньких. Но знает ли всевидящее око оберегающей их обеих Купер хотя бы намеком о том, что девчонка собирается устроить? Есть ли Купер сейчас вообще дело до Малой или она развлекается с Асей? Гончарова в напряжении кусала губы, мечась между желанием сорваться к Костье и все рассказать и эгоистичным, подленьким желанием промолчать, понаблюдав за исходом. Демонстрация чувств Каспера по отношению к Бэллке казалась Наташе чем-то унизительным, словно она делала это назло, словно раз за разом напоминала — «не ты на моем месте». Эти глупости укрепляли в Гончаровой желание бросить жалкие попытки спасти Малую и наблюдать за тем, как Костья прогниёт окончательно, когда девчонку исключат. Ведь чернота, вызывавшая страх в других, та, которую Купер с каждым днем все глубже прятала, обязательно возьмёт над ней верх и, как знать, может станет всё только хуже. Наташа никогда не испытывала к Купер особенно теплых чувств: не после того, как в их разговоре разрезала воздух фраза «я покрываю твое блядство только потому что знаю, что ты делаешь это не для удовольствия». Но когда между ними пролегала тишина, и она могла смотреть украдкой в её глаза, то замечала портрет прошлой, другой девочки, одновременно злобной и опасной и ранимой и хрупкой, как стекло. — Тебя кто-то расстроил? — к холодной поверхности кирпича рядом с ней вдруг привалилась смуглая фигура черноволосой Анжелки из девятой. Она близко придвинулась к ней, притрагиваясь к локтю, и Наташа невольно посмотрела на этот жест так, что чужая рука отсохла от рукава ее футболки в буквальном смысле. Гончарова демонстративно огляделась, проверяя, не следит ли кто-то за ними и только потом небрежно бросила: — Считаешь, я умею из-за кого-то расстраиваться? — Замечательно, — широко улыбнулась Анжелка, — Поиграем в девочкины сопли. У нас же масса времени, чтобы задать тебе пятьдесят вопросов о том, что именно пошло не так в твоей жизни. Наташа фальшиво улыбнулась, надеясь, что диалог себя исчерпает, но Косполова только сменила тактику: — Ты плохо выглядишь. — Да ладно, а в обычное время ты ко мне присматривалась? — Гончарова достала из рукава сигарету. — Нет, — Анжелка беззаботно следила за немного нервными, отрывистыми движениями девушки в попытках найти в карманах зажигалку. Спустя несколько бесплодных попыток она сдалась и с выразительной тоской подняла глаза к потолку. Косполова словно ждала этого и тут же услужливо чиркнула спичкой, ладонью защищая пламя от подвального сквозняка. Наташа мгновение смотрела на неё, прежде чем подкурить. — Спасибо. — Всё хорошо? — Нет, — Гончарова с наслаждением затянулась, не сводя с нее взгляд, — Ничего не хорошо. Я встала в четыре, твою мать, утра, и я не спала ни хрена…. Девушка отчаянно боролась с желанием от души покричать, выплескивая накопившееся раздражение, но выдрессированная осторожность на подкорке памяти выжигала калеными буквами «ни слова о проблемах группы за пределами комнаты». — Я могу чем-то помочь? — Нет, — остервенело тряхнула волосами Наташа, — Ты — точно нет. Стайка девчонок рядом захохотала и взрыв этого звука заглушил ответ Косполовой. — Который час? Анжелка задумалась: — Наверное, уже около семи. Под ее дернувшейся ногой что-то хрустнуло. Скорее всего, это была осыпавшаяся с потолка штукатурка, но звук словно разбудил. Разбудил Наташу и остатки того хорошего в ней, что должно было победить. — Эй, Лера! Найди птичку срочно. Серые косички. Лиза, кажется, из четвертой. Сдвинутая в уголок рта сигарета сыпала пеплом на бумагу, когда она задумчиво водила по ней ручкой, прислонив к подвальной стене, пряча от остальных.***
Сказать, что Петруха охренела, значит, промолчать. В спальне десятой под тускло мигающими зрачками желтых ламп Митронина рыдала, спрятав лицо в коленях Насти Буниной, которая, перебирая ее волосы, казалось, сама вот-вот заревет. Уроки только что закончились, но до ужина было еще несколько часов, и Петрова надеялась немного поспать в тишине комнаты, вот только про сон можно было забыть ровно до того момента, пока не утихнет нешуточная драма. Настя растерялась, переминаясь с ноги на ногу у кровати Буниной. Утешать она никогда не умела. В голову пришла дурацкая идея похлопать Асю по плечу, но она тут же откинула ее как что-то нелепое. Где бродит чертова Костья Купер, когда она так нужна? Митронина зашлась в новом потоке слез, и будто вторящая ей Настя Бунина тоже шмыгнула носом. Ну нет, если они начнут выть хором, спальню затопит. — Как дела? — осторожно уточнила Петруха и мысленно пробила себе лоб ладонью, потому что Бунина вскинула на нее полные праведного огня глаза. — Неплохо, — кивнула девчонка, погладив притихшую Асю по голове, — Весьма неплохо, она уже готова покончить с собой, — и не дождавшись ответных слов, а только насладившись огромными и полными ужаса глазами Петровой, она отвернулась. Настя тяжело вздохнула. А чего они от нее хотели? Она также как все здесь ежедневно готова на асфальте мелом обводить трупики порушенных мечт, у нее тоже внутри давно ничего не поет сложнее звона в ушах о ударов в клетке. Откуда взяться состраданию и утешению? Где черпать силы для человеколюбия? Асю от Насти отличает только то, что второй не плачется, не страдается, потому что высохли слезы давно, а новым взяться не откуда. Безысходность стала вторым чувством самосохранения: если ни на что не надеяться, трудно разочароваться. В десятой группе плакали, и плакали нередко. Это всегда были одни и те же девчонки, к которым на помощь обычно прибегала Каспер: Ася, Проня, Вера, Горабатая… Причины слез были разные, но свести все можно было к одному: они разочаровывались. Сильнее и сильнее. Разочаровывались в мире, в других людях, в себе. Петрова хмурила темные широкие брови, силясь понять, откуда в Асе и других девчонках берется вот эта надежда на что-то хорошее, вот эта вера, вот эти жалкие фрагменты розовых очков, которые так больно их ранят, разбиваясь почти ежедневно. А еще сильнее мучал вопрос, почему зачастую достаточно малого участия кого-то вроде их старосты, чтоб исправить, казалось, непоправимое… Ася замолчала, только тонкие лопатки на сгорбленной спине ее вздрагивали. Петрухе вдруг стало её жаль, и она пересилила себя. — Что случилось? — вымученно спросила Настя, едва не прикусив себе язык еще на первом слоге. Митронина замерла, а потом удивленно подняла голову на звук голоса девушки. Её ослепили слезы и ослабила беспомощность, всегда румяное лицо казалось серым и блеклым, но в глазах мелькнула слабая тень надежды. Чёрт… Петруха огляделась по сторонам, до последнего надеясь, что Костья появится рядом по волшебству, и Насте не придется принимать участие в этом гиблом заранее деле, но чуда не произошло. Подавив желание скрипнуть зубами, Петрова повторила: — Что у вас случилось? Бунина заерзала, не обращая внимания на свои мокрые от чужих слез, худые коленки: — А ты поможешь? — в глазах плескалось такое восторженное доверие, что отказать было бы преступлением против всего человечества. Петруха покорно кивнула. Кажется, вместо сна ее ждет незабываемо проведенное время. Будут расследовать пропажу дефицитной помады или чего-то типа этого. Ася захлюпала носом. Настя протянула ей руку, от которой девушка шарахнулась, разглядывая ее пальцы несколько секунд, прежде чем видимо осознала: её никто не собирался бить, угрозы от этой ладони не исходило, и она схватилась за ее руку, позволяя себе принять помощь. Петрова выгнула бровь, заметно напрягаясь. Таких реакций в группе давно не было, если только… На скуле поднявшейся Митрониной наливался багрянцем кровоподтек. Прикинув, нетрудно было догадаться, что метили в глаз. Миниатюрной Асе достаточно было и половины той силы, которую чья-то заботливая рука вложила в удар. Заметив настороженный взгляд Насти, девушка качнула головой, прикрыв его волосами, и отвернулась. Воздух в комнате вдруг резко стал таким же густым, как охватившее ее раздражение: — Та-а-ак. А теперь давайте-ка поподробней. Кто, где и когда. Руки сучкам поотрываю.***
Купер была в самом отвратительном расположении духа. Уже потому, что приступ невидимыми струпьями стянул тело, едва прозвенел звонок с последнего урока. Бежать — это когда ноги быстро преступают по скалящемуся трещинами полу, а она не бежала, она летела, стаптывая звенящие мысли в своём теле. Мимо пустых комнат, прямо по прогнившему дереву, не испытывая страха рухнуть вниз, по крошащимся каменным лестницам, не держась за чугунные литые перила. Мимо шатающихся, слишком громко болтающих девок, мимо бегающих туда-сюда группками малых. Мимо. Мимо. Мимо. Как и её жизнь: зря и не в цель. Ты не справляешься, Костья. Готова к ее исключению? Думаешь, участь Вероники больше никого не постигнет здесь? Воздуха не хватало, она открывала рот, как рыба, а взамен не получала ничего. Лёгкие сковывала боль, будто её ударили в солнечное сплетение. Она сломалась, согнулась пополам, ухватившись за стену, и скрылась в ближайшей комнате, оказавшейся уборной. К горлу подступала тошнота, толкавшая её на колени перед унитазом. Как ей удалось добраться по оживленному коридору до дальнего туалета, она не помнила. Ей повезло, там никого не было. Заперев кабинку и прислонившись к ней спиной, она закрыла глаза, заставляя себя отряхнуться от воспоминаний, вновь научившись дышать и мыслить. Группа распоясалась, вы слишком много себе позволяете. Ты забыла свое место? Кажется, её рвало, потому что горло саднило от желчи. Ухватившись руками за сливной бачок, она поднялась и стёрла холодный пот с лица о влажную ладонь. Непослушными пальцами стянула жилетку, в которой дышать сейчас было труднее. Ползком добравшись до раковины, она подняла голову к струям воды и прополоскала рот. Несмотря на холодную воду, было жарко, так неестественно жарко, что свело зубы от беспомощности. — Все нормально, все нормально, — повторяла она себе горячим шепотом, как заведенная. Все что угодно, только б заглушить мерзкий голос в голове. Она сильнее вывернула кран и подставила под струю воды пальцы. Голова закружилась, пришлось опереться ладонями о дно раковины. — Нельзя, нельзя, сейчас не время… Какая я слабая, блядь, какой позор… Стыд подкатил к горлу, и вырвался не то стон, не то неудавшийся беспомощный крик. Было больно и страшно одновременно, от ядреной смеси чувств она терялась, тело ощущалось полностью ватным, и только живое, напуганное до одури, сердце доказывало, что все происходящее реально. Перед глазами оказалось заляпанное грязными пальцами зеркало. Выражение посеревшего лица вызвало адову прорву воспоминаний, и теперь от них было не по себе. Закрутились в памяти и последние встречи с Литвиновой и Грымзой, и недавняя стычка с Милас, перекошенное лицо Бэллки, дрожащие слезы в уголках глаз тянувшей к ней руки Митрониной… Главное не смотреть на себя. Во что бы то ни стало не касаться взглядом. Она терпеть не может ту, кто отвечает ей прискорбным выражением лица в отражении. Выбитая на виске тонкая татуированная веточка фантазийного растения на бледной коже казалось чернеющим шрамом, на ресницах висела вода. — Ничтожество, — беззвучный из-за шума воды плевок в потерявшее краски лицо, и девушка в зеркале ответила тем же, — Как же я тебя ненавижу…. Жалкое зрелище, слабачка! Это было мучительно больно — давиться воздухом, застревающим в глотке. Лёгкие как будто жгло огнём, горло саднило, словно она наелась битого стекла. Купер почувствовала знакомый металлический привкус, наполняющий рот вместе со слюной. Воздуха катастрофически не хватало. Тело трясло от недостатка кислорода, а она будто наблюдала за этим со стороны, презрительно изогнув губы. Это что, староста десятой группы Костья Купер? Согнулась в заплеванном туалете в три погибели, скрюченными пальцами царапая горло, словно пытаясь разорвать себе глотку? Жалеет себя и не может дышать от фантомной, несуществующей боли? Очень смешно. Закрыв глаза, она сконцентрировалась на дыхании, стараясь припомнить все, что говорила ей психологиня Ольга Александровна. Досчитать до десяти, медленно, выдыхая с каждым счетом. — …три, четыре, шесть, восемь… Хрип вырвался из лёгких, скользнул между голосовыми связками и сжатыми до боли зубами, оглушительным рычанием отдаваясь в ушах. Лёгкие съёжились, полностью опустошённые, но следующий яростный вдох наполнил их до предела. Рваный, грубый, глубокий, насыщающий организм кислородом. Каспер со свистом втянула в себя воздух, наслаждаясь возможностью нормально дышать. Три, четыре, восемь, два…. Еще раз. Стало ощутимо лучше. Ровно настолько, что она нашла в себе силы выключить воду и оглядеться, фокусируя зрение на стенах, кабинках и раковинах. Костья сдавила пальцами переносицу, считая про себя снова и снова. Все по заветам психологини. Дверь хлопнула за спиной, задев позвоночник сквозняком. — Костья, Костья, там… У нас беда, Костья! Шах и мат, Ольга Александровна. Ничего так не приводит в себя, как напрочь лишенный дурашливости, напуганный голос растрепанной Буниной, в уголке рта которой какого-то черта запеклась кровь. Нахуй ваш счет до десяти, она могла бы считать до сотни, но в себя бы пришлось прийти еще на цифре два. Бунина маячила на пороге туалета, дыша как загнанная на охоте собака, но, увидев старосту, вдруг задержала дыхание. — Ты заболела? Каспер выдавила из себя невеселую улыбку. Горло перестало зудеть, лёгкие больше не сжимались, и в затылке не стучало. Чувство было таким, словно кто-то снял с её груди невидимый груз, до этого вдавливавший в землю. Смешно и нелепо, но ни одна психологическая тактика не могла избавить от панической атаки так эффективно, как избавляло осознание, что кому-то из группы нужна помощь. Целительное чувство нужности, принадлежности. — Что ты… — она сглотнула горькую слюну и почувствовала жуткий озноб, поднятая с пола скомканная жилетка задрожала вместе с её нетвёрдой рукой, — Я самый здоровый человек в этом месте. Откуда кровь? — Там, наши… Девятая группа…, — впервые на памяти Купер у Насти не хватало словарного запаса, и это пугало. — Веди. По дороге расскажешь.