«и если это не любовь, что тогда любовь?..»
В спальне десятой лампы горели ровным, желтым светом, разгоняя сырость стен и зимние сумерки, таращившиеся на обитательниц через запотевшее оконное стекло. Бэллка не знала, повлиял ее срыв в туалете, слова Костьи или что-то еще, но когда они с Петровой открыли дверь, Лужа наигрывала что-то из своего бесконечного репертуара на потертой гитаре, улыбаясь больше пальцам, трогающим струны, чем окружившим ее девчонкам. В самых светлых мечтах Бэлла тысячу раз представляла себе, как они вот так соберутся все вместе, отгораживаясь от взрослых, других групп, Школы и целого мира для того, чтоб просто послушать гитару. Чтоб принять, наконец, маленькую и нескладную фигуру Анжелики. Больно было ломать этот хрупкий, возникший так внезапно уют. Но пришлось. Пришлось, даже когда Ася поднялась им навстречу с сияющей улыбкой, пришлось, даже когда Горбатая засмеялась от какой-то солоноватой шутки Прони. Все за секунду поняла Гончарова. Встревоженно она вгляделась в заплаканное лицо Малой, которое девчонка усиленно терла последние двадцать минут, стараясь спрятать знаки своей слабости, поднимаясь в комнату, на автомате переставляя ноги: — Что случилось? — сдавленно спросила Наташа, поднимаясь. Лужанская удивленно оборвала барре, и словно даже успокаивающая музыка в десятой захлебнулась. Кузнецова покачала головой. Слова не шли. Гончарова растерянно переводила взгляд с Бэллки на Настю, пока, наконец, не остановилась на непроницаемом лице Петрухи: — Что? Мысленно Кузнецова поблагодарила Петруху за ее силу и выдержку, потому что сама не смогла бы вот так просто сообщить о произошедшем, какой бы сильной себе не казалась. Это было выше её возможностей — всего одним словом забрать у десятой ее значимую часть, ее продолжение, ее личную вихрастую макушку и шутки на грани, часть ее неповторимой энергии. Забрать Бунину. Петрова кашлянула, привлекая к себе внимание. — Кто? — уже срывающимся голосом исправилась Гончарова. Девчонки, казалось, замерли, готовясь принять удар или броситься на помощь. Мучительно медленно Петруха обвела глазами группу и почти шепотом вынесла приговор: — Бунина. Совсем. Ася неверяще уставилась на нее, словно оцепенев, а Гончарова, хватаясь наманикюренными пальцами за спинку ближайшей кровати, будто не могла устоять на ногах, прошептала на грани слышимости: — Вера…Верку, держите… Бэлла была уверена, что звук, который секундой позже издала Дуванова, когда все поняла, будет сниться каждой из них в кошмарах. Громкий, почти нечеловеческий крик боли и отчаяния пронёсся по пустым коридорам Школы, а потом Холера замолчала и могла уже только стонать, потому что сорвала голос. Бьющаяся в руках Горбатой и Петрухи, она была олицетворением человеческого горя, заходясь на холодном полу в жутких, хриплых рыданиях. Бэлла отшатнулась, забыв вдохнуть. Только когда лёгкие начало болезненно сводить, она порывисто хватанула ртом воздух, издав при этом неопределённый вздох ужаса. Мысли совершенно перепутались в голове, однако она знала, что это событие станет жирной точкой в, казалось бы, благополучной истории десятой группы и началом новой, куда менее радужной. Раньше белобрысая Верка казалась ей сильной, куда сильнее многих в группе, но, видимо, однажды беды ломают всех. Трясущимися руками девчонки пытались ее успокоить, надежно прижав к полу, но, когда она начала биться затылком о бетон, решили, что больничного крыла не миновать. Через десять минут Бэлла и Горбатая уже помогали Мироновне привязать девчонку к кровати, а через пятнадцать минут Малая бессильно гладила вспотевшую белобрысую макушку, пока врачиха вводила той в вену какую-то мутную жидкость. — Почему она? — шепотом спросила Кузнецова в пустоту, когда глаза Веры начали закатываться-закрываться, застилаясь дымкой, — Почему Холера так отреагировала? Не Проня, не Ася? — Потому что они друг друга не любили. Потому что Верка тоже хотела сделать так, а Бунина ее отговаривала. Потому что Холера тоже не знает, что за стенами Школы, и только глядя на Бунину считала, что, раз эта сумасшедшая держится, ей тоже надо, — ответила ей пустота уставшим голосом Горб. Мироновна суетилась вокруг, то чтоб подоткнуть Вере стеганое одеяло, то чтоб прилипнуть к окну, за решеткой которого мигала машина скорой помощи. Медики из города к неудовольствию местных сестер, прибыли вместе с командой, но далеко уехать не успели. Теперь фигурки в спецформе столпились у обледенелой дорожки. Хотелось плакать. Плакать, вжимаясь в стену, зарывая рот ладонью. Но двумя этажами выше скорбела десятая, и смакование потери в одиночестве было бы преступлением. Из больничного крыла Бэллка с Алиной возвращались, державшись за руки. Холеру Мироновна решила задержать там на пару дней.***
Ближе к полуночи заявилась Лукина. Она долго вещала что-то о жестокости и травле, ни разу не попав своей речью в цель. Бэллка, приоткрыв рот от возмущения, выслушивала обвинения и всё крепче стискивала челюсти. Ей невообразимо сильно хотелось врезать Грымзе и заставить её заткнуться, но тело будто окаменело от потока несусветной чуши, вылившейся на неё. Никто не спал и уже давно не плакал, наоборот, они сжались в кучку, сдвинув две кровати вместе, превратившись в одну большую кучу рук и ног, сплетая пальцы и волосы, беспокойно сбивая простыни. Лаура Альбертовна покачала головой, разглядывая их, но ничего не сказала по этому поводу. Предупредила об освобождении от уроков на завтра и расписании завтрашних встреч каждой с психологом Ольгой Александровной. Ей никто не отвечал, и воспитательница, сверкнув тревожным взглядом из-за темной оправы очков, вышла. Потеря накопилась, вылилась и разлилась, оседая несмываемой пленкой на полу спальни. Не было места ругани, выяснениям, страху или злости. Было опустошение и зуд глубоко внутри, как после неудачной ампутации. Запоздало Бэллка поняла, обессилено утыкаясь в приятно пахнувшую копну волос Гончаровой, что это была ее первая чья-то смерть. Но она не была первой для десятой. Костья в комнату ночевать не пришла. Только на следующее утро Кузнецова узнала, что их с Милкой продержали в кабинете Элеоноры до трех часов ночи, а оставшееся время староста провела у постели беспокойно спящей Холеры.***
Тетка в форме недоверчиво на нее косилась, но Купер было не привыкать. — Значит, это сделала Ксюша Милас? — Да. — У них и раньше были конфликты? — склонила женщина голову на бок. Судя по погонам, она была майором, а судя по тону — никогда раньше не работала с подростками. — Да, постоянные, — заученная за ночь ложь привычно сорвалась с губ. От правды эту фразу не отличил бы даже самый опытный психолог, потому что Каспер успела убедить саму себя. — А почему ты, Костья, как староста, не обратилась за помощью к воспитателю или вашей директрисе? — думая, что девушка не заметит заискивающего тона и быстрого взгляда на застывшую у окна фигура Элеоноры, повторила тетка в тысячный раз. — Потому что мы здесь не обращаемся за помощью. Мы же трудные подростки. Мы решаем все проблемы сами. Ответ предсказуемо не понравился. Он был неуставным, наглым и словно бросал в лицо взрослым неприятную правду: они решают все сами. Даже в вопросах жизни и смерти. Звездочки погонов блеснули, когда женщина встала, со скрипом отодвигая стул. Ольга Александровна за спиной тяжело вздохнула. Все вокруг казалось невозможным, безрассудным, неправильным и пустым. Староста десятой группы на секунду прикрыла глаза, наслаждаясь передышкой в допросе, который внутри этого злосчастного кабинета почему-то называли «психологической беседой». Наверняка, Милка отпирается, когда ее дергают сюда каждый раз, когда Костья выходит, но у девчонки уже два предупреждения в стенах Школы, и за спиной суд за тяжкие телесные, так что дело оставалось за малым — правдоподобно врать и держать лицо. Купер не считала это предательством или подлостью. Ни тогда, когда они сцепились в кабинете химии, ни тогда, когда туда ворвалась Элеонора с целой свитой, ни сейчас, когда она глубже и глубже закапывала фигуру старосты девятой группы, упорно обвиняя ее в подталкивании к суициду. Она и правда считала ее виновной: если б не Милка, она бы успела. Если б не Милка, она бы не позволила Насте уйти так рано. Если б не Милка, растрепанная макушка Буниной и сейчас бы вертелась за столом десятой на завтраке… Но думать об этом было нельзя. В кабинете Литвиновой было тепло, даже жарко, от неустанно работающего обогревателя, но Купер все равно тряслась от озноба. Бессонная ночь и внезапно свалившийся на плечи груз давали о себе знать. За окном теплился зимний рассвет. Встающее солнце тянулось по горизонту красным, заставляя снег сверкать в розоватом свете очередных суток декабря. Как глупо. В вечном расписании занимался новый день, но казалось, что с прошлого утра прошло несколько лет. И каждый этот мучительный «год» осел на сгорбленных плечах старосты десятой группы, прибавляя ей морщин и шрамов. Костья с тоской оглядела помещение. Те же фикусы на подоконниках, те же улыбающиеся лица в рамках, та же строгая, похожая на офисную, мебель. Но в то же время все неуловимо другое. — Я думаю, больше нет необходимости…, — громким шепотом доказывала напряженной Элеоноре полицейская, — Все, что требовалось… Да, конечно, сообщить о несчастном случае… Но опасность для остальных… Исключить в кратчайшие сроки… Удовлетворение не принесло желанного облегчения, а Костья так на это рассчитывала. Из кабинета она выходила, не оглядываясь, но чувствуя, как спину сверлят три взрослых, до тошноты сострадающих взгляда.***
Под дверью предсказуемо сидела бледная от недосыпа Гора и совсем непредсказуемо, чуть дальше по коридору — Бэллка. Плечи болели, голова болела, руки дрожали в мелком треморе. Не лучший момент для встреч и разговоров. Купер кивнула Горе и остановилась, не доходя до родной сгорбленной фигуры какие-то десять шагов. Она вдруг ощутила волну тупой, прибивающей беспомощности. Грёбаной, привычной. Но она не могла сейчас расклеиться. Просто не могла. Уйти не могла тоже. Ни туда, ни назад. На секунду она могла себе поклясться, что останется на этом самом месте навсегда. А сдвинуться — нет. Не могла. У неё действительно разом исчезли все скудные силы, потому что она поняла: только что, в один миг, она решила всё. Решила правильно. Так, как им обеим было нужно. Так, как было нужно всей десятой. Так, как было нужно этому насквозь прогнившему во лжи и жестокости месту. Так, как было нужно Школе. Всю прошлую ночь мысли тревожной сеткой оплетали ее с ног до головы, и она мучалась, стараясь придумать решение, заглушая до времени горечь утраты, превозмогая бессилие и отчаяние. Но выход был таким простым, что она даже удивилась: как ей не пришло этого в голову раньше? А в следующий момент Бэлла вдруг прижала руки к лицу и разрыдалась. Так банально, громко, как рыдают все девчонки, когда им очень больно или обидно. Когда они не знают, что им делать. Когда их никто не видит и никого не нужно стыдиться. Так, как в Школе плакали редко. И Костья зачем-то поклялась себе — вот так просто, — что больше никто никогда не заплачет из-за неё. Что здесь больше не будут так плакать. И каким-то образом уже в следующую секунду она зарывалась лицом в её пахнущие мылом и чем-то далеким волосы, прижимая к себе трясущееся тело так сильно, как никогда, наверное. — Все, все. Это пройдет. Я с тобой. Пойдем в комнату.***
Потекли дни декабря. Боль медленно отступала, обращаясь в морскую пену. Купер не разрешила группе скорбеть дольше положенного, и они с благодарностью приняли это, казалось, вздохнув с облегчением. — Никто ее не забудет, но дальше так нельзя. Вы всерьез думаете, что ей бы это понравилось? Ася, вспомни, как она тебе наутро после Вероники пела. И Митронина впервые с той ночи улыбнулась, смахивая влагу со щек. Как бы не хотелось верить в обратное, и доказывать, разрывая на груди ткань, похороны-проводы были в Школе привычным делом. Не таким частым как обеды-ужины в столовой с арочными окнами или уроки-занятия в пропахших пылью и мелом классах, но все же. Настю увезли уже следующим вечером в машине с тонированными стеклами и прицепом, где стоял, прикрытый тентом, узкий черный ящик. Его забили бы записками, разреши им кто-нибудь хотя бы подойти к нему. Но Костья — как единственная, кому Грымза, скрипя сердце, разрешила попрощаться, не смотря на все запреты и недовольное ворчание, — без слов сунула в уже ледяную маленькую ладонь пачку мятых бумажек — «без тебя будет все не то, прости нас». Весть разнесли по Школе мятыми самолетиками. Малые шептались по углам, нарекая фигуру Милки всеми возможными смертными грехами. Группы постарше настороженно стали присматриваться к своим. Старосты задумчиво кивали: «неправильная какая-то Каспер, жестче стала, но не прочнее, по глазам видно». Вскоре уехала и Милас. Перед этим она долго-долго стояла на пороге Школы, кидая косые взгляды на прилипшую к окнам девятую, сжимая в обеих руках ладони Горы, и молчала. Не плакала, не злилась, не кричала, обещая мести всем и вся, словно знала, что рано или поздно это случится. Расплата будет такой. Костья наблюдала за ней с любимого подоконника в тупике. Сожаления и грусти не было, но все равно, когда, уже садясь в машину, Ксюха вдруг обернулась и посмотрела ей точно в глаза, Купер сдержанно кивнула. «Попытайся выжить, Милка, ещё неделю, месяц, год, вечность. Попытайся выжить, не боясь понурых декабрей по привычке, не смотря на прошлое, не вспоминая Школу. Ты из тех, кто справится. Из тех, кто по головам пойдет, с нервной веселостью наблюдая за тем, как другие под твоими ступнями тонут. Ты уже пошла, и здесь тебе всего лишь показали, что за это нужно платить. Ты пошла. А я — нет…». Каспер опасалась, что девятая взбунтуется, начнет отыгрываться, отлавливая их группу по одной, поэтому несколько дней после не оставляла никого в одиночестве. Но они словно сникли. Лишились своей личной заводилы и теперь превратились в кучку по-настоящему потерянных детей, откровенно не знающих, как вести себя дальше. Купер поговорила с Элеонорой. Новой старостой назначили Гору, и девятая задышала чуть легче. А десятая заново научилась спать, не косясь на пустующий верхний ярус у окна. Походы к психологине, ежедневная зарядка и уроки выматывали, так что ночь разбивала смакование мрачных мыслей и заставляла засыпать. К вечеру девчонки и вовсе оживали: привычным теперь стало тормошить Лужу, так что она уставала играть по заказу, но не показывала этого, радуясь, что в десятой теперь гордо носит статус «своей». — Сыграй веселое! — Нет, про любовь давай, как вчера! Купер слушала что угодно, затаив дыхание, обещая не выгореть до золы, обещая себе стать себя сильнее, пережить, переплакать, переболеть произошедшее, но одно обстоятельство не позволяло расслабиться. Бэллка делала вид, что они просто одноклассницы. Уворачивалась от прикосновений-поцелуев, избегала оставаться наедине и всячески подчеркивала свою полную независимость от старосты десятой группы. Это пугало и ранило ровно до того момента, пока к Купер на ежедневной прогулке не пристроилась Петрова.***
В хорошую погоду воспитанницам Школы обязательно нужно было выходить на свежий воздух. Вот и в тот день все группы бездумно бродили по территории, пряча красные носы в воротники теплых форменных курток. Увернувшись от запущенного кем-то из мелких снежка, Купер сошла с дорожки и привалилась плечом к дереву. Хотелось закурить, но она была в зоне видимости трех наблюдающих за прогулкой воспитательниц. На душе-помойке выла целая орава бродячих кошек. Петруха молча встала с другой стороны обледенелого ствола и засопела. Знакомое молчание — разговор щепетильный. — Говори уже. Костья прикрыла ресницы, защищая глаза от искрящегося на солнце снега. — Про Малую. — Тогда не говори. Настя выдохнула, и в воздухе повисло облачко пара. Во дворе Школы блестели расчищенные от снега дорожки, блестело яркое, почти ослепляющее солнце, фальшиво-радостно блестел рыхлый, похожий на мокрый сахар, снег. И только несколько пар глаз оставались мутными. Костья, проводив взглядом парочку шушукающихся девчонок, закатила глаза, предвкушая очередную беспокойную беседу: — Я слушаю, — она выжидающе вскинула брови. Раньше начнут — раньше закончат. — Она все знает, — на вопросительный взгляд ответила с очередным резким выдохом, будто прыгала в ледяную воду, — Знает, что тебя попросила опекать ее Литвинова. Они обменялись сердитыми взглядами. Настины глаза выглядели слишком красными от усталости, а кожа блестела в солнечном свете. По Костьиному уставшему лицу, с синими тенями под глазами, нетрудно было заметить, что она в очередной раз не спала всю ночь или того хуже, не спала после новости о смерти Буниной. — Я так понимаю, нет смысла спрашивать о том, кто ее личный осведомитель? Петруха напряженно кивнула, но когда Каспер вдруг горько усмехнулась, поняла, что сдерживаться ей становится все труднее. — А что, скажешь, не так? — с вызовом она вскинула подбородок. — Почему же? — равнодушный тон заставил поежиться, хотя день был не таким морозным, как неделя до этого, — Все так. — Кас, очнись! Ты нужна нам, нужна девятой! Нужна нам всем уже давно. Наша старая добрая староста, которая не может распускать сопли из-за какой-то одной девчонки! — на негодующий взгляд она не обратила внимание, потому что смотреть на виноватые глаза Костьи, обращенные к той, кто не стоил и мизинца ее, было невыносимо, — Знаешь, что бы сделала Костья Купер сентябрьского образца с Милкой?..О, ты знаешь. Потому что всего этого не произошло бы, не будь этих ваших лобзаний… Она не нужна тебе! Тебя это все меняет, портит, ты не сможешь исправить всю Школу так, как исправляешься сама!.. Купер стояла у дерева, прислонившись к нему уже всей спиной, и почему-то чувствовала себя лишней. Из-за того, что Петрова всё решила за неё, девушка ощущала раздражение и неприятное чувство неустойчивости. Напоминание о собственной ошибке и вовсе ударило под дых. Она уже собиралась уйти, обозлившись на чужой издевательский тон, бросить что-нибудь ядовитое, защититься, но когда их взгляды, к обоюдному несчастью, встретились, все мысли покинули голову. Петруха была в чем-то права. Но вот в чем? Сердце начало колотиться так сильно, внезапно понимая, где и с кем она находится, сколько сейчас времени и то, чего она стала невольной участницей. Настя на секунду замолчала, загнанно дыша, но увидев, как в глазах напротив возник такой позорный намёк на уязвимость, выплюнула: — Любишь ее, да? Костья собрала в кулак жалкие остатки сил: — Отвали. — Тогда почему не видишь, как она здесь несчастна? Она не отсюда. Отсюда только ты. Ты, я, наша десятая. И по-другому не будет! Татуированной рукой девушка оттолкнулась от ледяного ствола, сбивая снег с веток. — Замолчи! Просто скройся с глаз моих! Ближайшие к ним девчонки начали оборачиваться, вытягивая шеи, чтоб урвать кусочек чужих слов для свежих сплетен. Костья живо представила, с каким смакованием им обеим будут обмывать кости, если узнают о причине ее крика. — Хватит учить меня жизни. Ты знаешь, что я не забываю ни хорошего, ни плохого, но лезть мне в башку я не позволю. Тебе всё понятно? — голосом, не содержащим уже ни капли напускного дружелюбия, спросила она, и с остервенением принялась стряхивать с плеч снежинки. Настя кивнула, сжимая ладони в кулаки: — Предельно.***
Лучше, чем она сама, Костья могла понять, что сейчас происходит у Литвиновой внутри. Но ей отчаянно хотелось это услышать. Шестеренки в голове директрисы вращались с бешеной скоростью, когда она читала косой Костьин почерк. Староста десятой привычно обвела глазами помещение и вгляделась в лица на фотографиях. Из светлых рамок все также улыбались успешно покинувшие Школу девочки. Над креслом Элеоноры, так, чтоб было видно посетителям, этих рамок висело двадцать две. Костья сама как-то раз считала. Могло показаться, что за спиной директрисы стоит целая армия светящихся какой-то непередаваемой эмоцией лиц, будто Литвинова лично дарила им эти улыбки, этот статус «выпускницы Школы трудных подростков», это предвкушение уже близкого и оттого особенно манящего, будущего. На деле было куда прозаичней: Купер знала, сколько из них погибло, а сколько оказалось в колонии. Действительно успешными можно было назвать единицы. Кто знает, может быть, они и сейчас так улыбались. Элеонора Федоровна явно выставляла эти рамки напоказ не из-за гордости и чувства собственной значимости, она подчеркивала этими рамками свои возможности и заслуги перед Школой. Проверяющие и опекуны, посещающие кабинет, удовлетворенно кивали: воспитательный процесс проходит успешно, Литвинова заслуживает доверие и спонсорскую помощь, потому что дает результаты. Вызванные «на ковер» воспитанницы считывали: будешь плохо себя вести, и твоего лица не будет в светлой рамке. Подавив тяжелый вздох, Костья встретилась с удивленным взглядом Элеоноры и мысленно приготовилась к атаке и сопротивлению. До вчерашнего дня ни один из вызовов в этот кабинет не приносил ей такие муки совести. «Центр трудных подростков порадовали результаты прошедших соревнований и удовлетворительные баллы на ноябрьских олимпиадах по учебным предметам…» «Мы решили, что досрочно можно передать личные дела кого-то из твоих. Напишешь характеристику?» Отрицательного ответа от нее не предполагали. Вчера администрация мягко намекнула на Петрову, и Костья давно ждала этого намека для неё. Настя заслужила. Заслужила вернуться, поотмечаться пару лет в Центре, пойти в хорошую спортивную школу… Но это заслужила не только она. Характеристики Купер сочиняла в библиотеке до поздней ночи, и если с первой справилась быстро, то вторую рвала и переписывала четыре раза. Кусая ручку, выводила самой себе приговор, вскакивала, откидывая смятый листок, металась у кособокого стола и начинала сначала. Три минуты назад перед Литвиновой появились два аккуратных листка, а старосту десятой группы от Голгофы отделяло всего одно слово. Женщина скинула золотистые очки на стол, помяв при этом что-то, и потерла пальцами переносицу. Ну, давай, давай! Скажи, что так не получится, что это переходит границы, что ты не в праве… — Ты действительно считаешь, что это необходимо? Костья склонила голову набок. — Они обе так достойны? — Больше, чем кто-либо, — от долгого молчания или истощенных до предела нервов голос внезапно охрип, а Элеонора деловито поправила шпильку в волосах. — В этом нет никакой личной выгоды? — изящные брови иронично вздернулись, но тон оставался строгим. Купер повозила ботинками по полу, размазывая принесенную в теплый кабинет снежную кашу: — Я обязательно сообщу им о том, почему выбор пал на них. — Это не ответ. — А мне не понравился вопрос.* Литвинова цыкнула, отводя взгляд, музыкальные пальцы, будто на автомате, поглаживали характеристики, останавливаясь на тех местах, где Костья слишком сильно вдавливала ручку в бумагу, и слова казались вбитыми, а не написанными. — Бэлла, она… Она хорошая девочка, да? Конечно, разумеется, она же так вдохновенно эти оды писала, что сама начала сомневаться, уж не святые ли они обе. Купер подавила нервный смешок, сжимая подлокотники стула обеими руками. Хорошая девочка. Хорошие девочки не трахаются в грязном школьном туалете, а потом не прячут глаза неделями, засыпая на соседних кроватях со своей старостой. Хорошие девочки не бьют груши так, словно хотят из резины душу вытрясти, а потом не дуют на опухшие костяшки. Хорошие девочки не ругаются матом, сплевывая на пол в курилке. Хорошие девочки не… — Да, Элеонора Федоровна, она очень хорошая. Литвинова покачала головой, очевидно, сделав вид, что поверила, очевидно, читая между строк с высоты двадцатилетнего опыта преподавания в Школе. Снова надевая очки, отгораживаясь, она сдержанно кивнула: — Я оформлю характеристики. Таких быстрых выпускниц, как Кузнецова, у нас еще не было, но у нее не такое плохое личное дело. Можешь сообщить им, через два дня девочек будут ждать в Центре.***
Её мир рухнул в одно мгновение, но вместе с тем девушку не покидало настойчивое чувство того, что все правильно. Время ощущалось стекающей по пальцам водой, и Костья предпочла не тратить его попусту. Бэллка нашлась в спальне десятой, из-за тренировки безнадежно опаздывающая на урок к Поляковой, она все равно почему-то сидела на подоконнике, судорожно повторяя домашку. Даже не слышала, как открылась дверь, прижав к ушам ладони. Совершенно тихая спальня десятой со смятыми одеялами и разбросанными тут и там в спешке вещами преображалась от одного присутствия девчонки. Она будто превращала это место в дом. Вот бы навсегда задержать ее здесь, чтоб каждый день наблюдать эту картину, возвращаясь, чтоб просыпаться и засыпать рядом, чтоб слушать ее смех и голос. Она потрясла головой, стряхивая наваждение. Это было бы слишком эгоистично. Она все уже решила. Вот только почему сердце такие тиски сдавливают от одной мысли о том, что скоро эту светлую макушку в Школе найти будет невозможно?.. Костья шагнула в ее сторону. Татуированные пальцы убрали отросший локон волос и спрятали за ухо. Казалось, совсем недавно Бэлла лежала на одной из кроватей, и староста сделала то же самое, но какой же разный смысл несло в себе это прикосновение тогда и сейчас. Тогда она говорила ей о своей любви, пусть и не сразу была услышанной, а сейчас прощалась, потому что никто из них не мог точно знать, как дальше повернутся события. — Не кричи и не начинай плести мне про все, что тебе наговорила Настя. Малая вскочила. — Что?.. Костья! — она повернулась, опешив от такой наглости, но поняла, что, несмотря на происходящее, подсознательно расслабилась, поняв, кто это был. — Чёрт, Бэллка, чёрт..., — она покачала головой и прижала её к стене своим весом рядом с окном. Кузнецова замерла, почувствовав, как девушка дрожит. — Костья?..., — из голоса девушки тут же испарилось возмущение, сменившись на обеспокоенную нервозность, — Костья, что ты?.. Она выдохнула, подвинула её вбок и, приподняв, снова подсадила на широкий подоконник, уткнувшись ей в плечо. Купер дёрнула на себя руки девушки, положив на грудь. — Просто... сотри это с меня Бэллка, давай, — пробормотала она, пока Малая на автомате скользнула ладонями по её груди и выше, обнимая за шею, — Тебе же так нравилось меня трогать, — в её голосе проскочила насмешка, — но тут же стёрлась, будто испугавшись собственной дрожи. — Тише, тише, Костья, — проговорила Бэллка, опуская руки вдоль чужой напряженной спины, пока она положила свои ладони на её бедра, придвинувшись. Но в этом не было никакого сексуального подтекста, ей будто правда хотелось оказаться ближе, — Что произошло? Ты в порядке? Но староста десятой покачала головой, не отнимая лба от её шеи. — Просто... просто побудь здесь, ладно? В любой другой раз она бы огрызнулась, потребовав ответов сию секунду, но сейчас состояние Купер её действительно напугало. Она ведь так долго держалась, и ни разу за все эти трудные для десятой дни никто не видел ее ослабевшей или плачущей. Бэллке захотелось отхлестать саму себя по щекам за то, что, утопая в собственной тоске и обиде, она даже не подумала, как старосте может быть больно и плохо. С каждым новым её поглаживанием чужая дрожь успокаивалась, а дыхание выравнивалось. Из-за частого стука сердца Костьи казалось, будто она очень долго бежала или увидела... Но такого она больше увидеть просто не могла. Костья словно была... абсолютно выбита из колеи, но это явно не была паническая атака, и Малая не знала, что послужило причиной чужой дрожи и подгибающихся, как от удара, коленей. Бэлла переместила руку, скользнув пальцами по её скуле и почувствовав, как она повернула лицо к её ладони. Она заметила, что, несмотря на то, что уроки уже начались, ответственная до этого дня староста была здесь. Форма была мятой, и Бэллка не могла не вспомнить, как поздно девушка вчера вернулась в спальню. Она откуда-то вернулась только что. У Кузнецовой сжалось сердце от предположений. Костья много раз делала ей больно. Она часто говорила ужасные вещи, крошила, убивала в ней всё, связанное с выдержкой и моральным здоровьем, казалось, она предавала и обманывала. Но когда Бэллка видела боль в этих темных глазах, это вдруг почему-то становилось самым важным, стирая в ней любые обиды и даже намек на ненависть. Возможно, или совершенно точно, это было неправильно, но сейчас Кузнецова зарывалась рукой в короткий ежик на затылке Костьи, чувствуя, как она полностью успокаивается, и не думала ни о чём, кроме дыхания девушки у неё над ключицами. — Что с тобой случилось? — снова спокойно спросила она. — Всё нормально, — ответила Купер слишком быстро и сместила руки с её тела на подоконник, чтобы слегка от него оттолкнуться и поднять голову, — Всё... в порядке. Всё идеально. — Ты не в порядке! — возмутилась Бэллка, наблюдая за тем, как её мшистый взгляд истошно пытается скрыть в своей глубине что-то очень нехорошее, но делает это достаточно умело, чтобы она не могла прочесть чужую эмоцию. — Ты весь день сегодня такая прилипала? — подняла бровь Каспер и склонила голову в привычном жесте. — Это я прилипала? — Кузнецова едва не задохнулась от возмущения, — Не я тебя держу на подоконнике посреди учебного процесса! Полякова нас убьет! — Звучит романтично, — прыснула староста, переводя взгляд на ее жилетку. Костья явно не тратила время на взвешивание своего любопытства, потому что в следующий момент её руки потянулись к одежде и отогнули воротник мягкой футболки. Бэллка знала, что ей не стоит позволять девушке творить всё, что ей взбредёт в голову, особенно после того, как она узнала, что все между ними было большой ложью, но подумать оказалось проще, чем сделать, особенно, когда она выглядела вот так. — Он зажил, — выпалила Бэлла, заметив её взгляд на своей голой шее. Это прозвучало глупо, но ей почему-то нужно было оповестить Костью о том, что оставленный ею след на коже существовал, как и существовало все между ними. Хотя оказалось удивительно, что она помнила о нем. У Костьи задрожала правая рука, и она не глядя спрятала ее за спину. — Знаю, — кивнула она, не отрывая глаз от её кожи, — Я все знаю. Большой палец девушки очертил шрам, совсем мелкий, который нельзя было заметить, если не искать его там. Особо глубокий след от прошлой жизни. Судя по потемневшим чужим глазам, староста видела его не в первый раз, и ничего хорошего не думала. А Бэллка думала. Шрамы — что-то вроде проводников по прошлому, и это была та часть её прошлого, которую девушка хотела бы помнить даже спустя время. Не будь этих шрамов — Костьи рядом бы не было сейчас. Не стояла бы так близко, задумчиво гипнотизируя чужую кожу. — Это было больно, — как-то спонтанно ляпнула Малая довольно тихо. Костья перевела на неё глаза. В них был какой-то отголосок сожаления и интереса, пока она молча продолжала очерчивать шрамик кончиком татуированного пальца. — Могу сделать приятно, — наконец ответила она, пододвигаясь ближе. Кузнецова чувствовала, что её сердце начинает ответно колотиться едва ли не быстрее, чем сердце старосты пару минут назад. Было что-то жуткое в том, как этот орган-предатель каждый раз пытался сам себя перетереть в прах, когда Костья сокращала дистанцию. Купер медленно погладила ее шею большим пальцем, не сводя с неё взгляда. Бэлла предполагала, что девушка хочет сделать, но разум всё ещё противился этой мысли. Скорее, осознанию. За всё это время она так часто представляла себе, как она вновь её целует, что теперь это опять казалось лишь плодом её воображения или очередным сном, который будет выглядеть так реалистично, что, проснувшись, Кузнецова почувствует глупое разочарование. Ощущать разочарование от того, что твоя реальность не та, которую ты видел во сне — разве есть чувство хуже? Но кто виноват в том, что в её реальности Костья Купер — одновременно кошмар и радость? — Если ты отклонишь голову, сможешь потом его запрятать под воротником футболки, — сказала Костья шёпотом, передвинув ладонь на её затылок, выбивая все мысли. Бэлла могла точно сказать, что спит. Это было чем-то фантастическим, нереальным, учитывая то, что она сама так долго на нее обижалась и избегала ее, а теперь вот плавится под чужим взглядом, словно ничего этого не было, нет никакой обиды и горечи. Она безмолвно отклонилась, открывая бОльший доступ к коже. Кузнецова закрыла глаза, почувствовав, как в следующее мгновение обветренные, сухие губы коснулись её шеи. Девушка втянула в себя воздух, когда она притянула её ближе, проходясь по коже языком, втягивая её. Внутри что-то задрожало, но это не было похоже на пресловутых бабочек. Бэллка сжала рукой плотную ткань жилетки на чужом плече, притягивая тело девушки ближе к себе. Она переместила руку обратно на её бедро, но теперь у этого касания был совсем иной подтекст. Словно она писала пальцами между невидимых строк, а Бэллка это все читала. Читала и подписывалась под каждой буквой, не думая про вчера и завтра. Купер прикусила кожу, почти неощутимо, совершенно не больно, отстраняясь. А у Бэллки мурашки танцевали по всему телу. Кзнецова тяжело дышала, понимая, что отдала бы сейчас всё, что угодно, лишь бы это не заканчивалось. Она протянула к Костье руки, и та послушно подвинулась. Откинув её голову ещё раз, Костья невесомо подула на то место, которого касались её губы несколько секунд назад. — Учебный процесс, математика, Полякова, Бэллка, помнишь? — спросила она, притягивая лицо девушки к себе и будто объясняя, почему нет, потому что она была уверена, что блеск в её глазах всё рассказал. — Д-да, Полякова, — прохрипела, находясь слишком близко к чужому покрасневшему лицу, пытаясь отрезвить своё сознание, пока Купер выводила круги пальцем на её бедре, скользя по плотной ткани. Бэллка поцеловала её подбородок и ниже, чувствуя, как староста вздрагивает. — Полякова была бы огорчена твоими приоритетами, — она услышала в голосе Костьи улыбку, когда девушка аккуратно потянула вверх и поправила воротник ее футболки, пряча краснеющий след их совместного преступления. Костья отстранилась, в ее глазах все еще танцевали смешинки, и это немного привело Бэллу в чувство.. Купер протянула ей руку, и это был такой привычный жест, что она не задумываясь воспользовалась опорой, чтобы спрыгнуть с подоконника. Девушка нервно поправила на себе одежду, пытаясь игнорировать горевшее лицо. Она была уверена, что оно стало одинакового оттенка со свежим засосом на её шее. — Костья, — неуверенно заговорила Кузнецова, преодолевая полыхавшие в груди эмоции, — Что бы там ни случилось, ты... — Молчи, — оборвала она её, качая головой. Бэлла шумно вздохнула, понимая, что в этом вся ее староста. Она ничего ей не скажет. Звонок раздался внезапно, полностью окатывая её ушатом трезвости. Урок математики закончился, а она так на него и пришла. — Больше ничего не скажешь? Купер снова покачала головой: — Я устала и хочу спать. — Ладно, — протянула Бэлла, — А вечером поговорим? — Вечером — обязательно. — Тогда отдыхай. А у меня еще психологиня после уроков. Кузнецова ещё раз бросила на неё обеспокоенный взгляд, и староста закатила глаза, засунув руки в карманы, правильно истолковав её посыл. Кивнула на дверь, подбадривая. Бэлла убежала, топая по коридору так, что слышно ее было до самой лестницы, а Костья осталась, прикрыв глаза и чувствуя, что все демоны внутри неё, хоть ненадолго, но заткнули свои грязные пасти, давая минутную передышку. Вечерний диалог можно и не пережить, а ведь такой еще должен состояться с Петрухой… Едва тишина сковала воздух комнаты, Костья откинулась на ближайшую постель и закрыла глаза. Нужно было отдать должное Бэллке — ей полегчало. Они разговаривали о всякой ерунде, о математике и засосах, и это странным образом отвлекло от неприятных мыслей. Из-за бессонных ночей и еще целой кучи очевидных причин староста была совершенно разбита, а потому сознание, успокоенное её тихим шёпотом и поглаживаниями, тут же захватил в плен крепкий сон.***
Десятая порадовалась новости, пусть девчонки и притворялись, что недовольны. На деле все их возмущение было обычной завистью: покинуть Школу было мечтой каждой со дня появления в ее стенах, даже если сами воспитанницы в этом не признавались. Проня заплакала, растягивая щеки в вымученной улыбке. У Аси в глазах тоже дрожала вода, но она быстро ее сморгнула, обнимая ошарашенную Бэллку, кивая из объятий Петрухе: — Если заведете парней, то выбирайте не мудаков. — Не подведи там, Петруха, я буду за тебя болеть, — шмыгнула носом Верка, отбивая ей «пять», а потом бросила в сторону Малой неуверенное, — Ты тоже… это… ну ты поняла. Гончарова что-то щебетала о новой жизни, всплескивая руками. Алина одобрительно кивала и хлопала по плечу недоуменно оглядывающую девчонок Лужу. Настя принимала поздравления и напутствия за двоих — Костья сообщила ей обо всем раньше других в курилке и девушка восприняла новость с королевским спокойствием, словно знала, — а Малая, не отрываясь, сверлила лицо Купер взглядом. — Поговорим? — процедила она, когда десятая окружила Петруху, не добившись от нее никакой реакции. Костья обреченно кивнула: — Поговорим.***
Она обвела ее утром вокруг пальца с такой лёгкостью, что Бэллке хотелось тут же рассмеяться, схватившись за живот, но потом всё-таки разрыдаться. Она знала. Она знала-знала-знала все еще тогда, но все равно отправила ее на уроки, будто ничего не произошло, вместо того чтоб провести вместе хотя бы пару часов... Первоначальное ошеломление от новости спало, и на смену ему пришла густая тягучая боль, ударившая по клапанам сердца. Разрастаясь и нагреваясь, она причиняла неистовые страдания и грозила разорвать измученную крохотную душу на части. Чёрная злость и разочарование, смешивались с горячей кровью, превращалась в яд и обжигала вены, по которым бежала. Каждая клеточка тела стала чужой и омертвевшей. Бэллка еще тогда в разговоре с Петрухой поняла, что не жила по-настоящему всё это время. Обман лип к обману, и на ее теле, казалось, больше не осталось места ни для чего, кроме ударов хлыстом судьбы. Костья просто отшвыривает ее от себя, словно ничего не было, словно не она только этим утром тряслась в ее объятьях и умоляла быть рядом. Вокруг все радовались, Лика что-то пыталась сказать, а она не отрывала глаз от опущенных ресниц Купер. Староста будто тоже не могла пошевелиться, потому что чувствовала обжигающий взгляд, полный презрения и боли. О, как она недооценила те чувства, которыми успела проникнуться к девчонке! Закрывая глаза на собственные эмоции, она совершенно потеряла дорогу и заблудилась в непроглядной тьме собственных ошибок, которые она исправляла, раз за разом совершая новые. Врать себе было даже хуже, чем врать Бэллке, потому что теперь она испытывала боль из-за чужих страданий, и посторонние здесь наконец-то были ни при чём. Почему-то вспомнились слова Гончаровой о том, как много боли она причиняет девчонке. Но ведь и она сама совершенно не заметила то, как сильно изменилась внутренне и насколько крепко привязалась к теплу, бывшему раньше холодом. Костья никогда не оправдывала себя и понимала, что смертельно виновата во всем, что произошло в группе. Не поднимая головы, она кивнула Бэллке на дверь и пропустила её перед собой. Она привела её в одну из пустующих жилых комнат Школы на четвертом этаже, потому что туалеты и подоконники для такого разговора в разгар учебного дня совершенно не подходили. По дороге Бэллка так и не проронила ни слова, видимо, находясь в глубочайшей задумчивости. Костья молилась, чтоб это было разочарованием, потому что с такими мыслями завтра уехать Малой будет легче. Вероятно, комната была предназначена для проживания в ней кого-то из преподавателей, но, так как педагогический состав с каждым годом заметно уменьшался, помещение пустовало. Костья наткнулась на него недавно, когда бродила по этажам, уходя от Веры, когда нужно было набраться сил, прежде чем придется функционировать в десятой группе. Всё вокруг было накрыто белыми полотнами, защищающими мебель от пыли. Костья смогла различить по очертаниям лишь шкаф, стол, небольшое кресло и высокую кровать в углу. Окно было узкое и почти не пропускало свет. Староста щелкнула выключателем. Малая, лишь дверь за ними закрылась, прошла к креслу и тяжело опустилась в него, склонив голову к груди. Но потом, осознав, что расслабленная поза тяжело ей дается, она, вцепившись пальцами в волосы, согнулась и устроила локти на коленях. Всё, что должно было её заботить в эту секунду вроде сбора вещей, скорого отъезда и встречи с бабушкой, не имело никакого значения. Всё это существовало в её представлении будущего, но где-то далеко, за пределами комнаты. Здесь, в уединённой тишине, хотелось думать только о предательстве Костьи. В том, что она повлияла на решении дирекции, не было никаких сомнений. Горбатая и Петруха не зря удивленно вскинули брови, Гончарова не зря назвала ее «самой быстрой птичкой». Купер, нерешительно остановившись у двери, жадным и виноватым взглядом впивалась в сгорбленную фигуру Кузнецовой. Ей хотелось что-то сказать, но она прекрасно понимала, что девушка её слушать не станет. — Это ты сделала, — вдруг спокойно начала она, и Костья вздрогнула, — Ты попросила моего отъезда. — Я, — кивнула Костья, сдерживая внезапно подступившие слёзы. Но её сердце рыдало совсем не по самой себе, а по той связи, которая неумолимо ускользала из перепачканных маслянистым решением ладоней. — Зачем? — одними губами спросила Бэллка, судорожно зарываясь в собственную копну волос, выбивая из-под ног всю почву одним открытым, больным взглядом. — Ты не понимаешь пока, ты потом это поймешь, и мысленно скажешь мне «спасибо». — Спасибо? — хмыкнула Бэллка, вскидываясь, запоздало понимая, что лучше бы она вообще не затевала этот разговор. Мнимое спокойствие и всезнайство старосты только выводили из себя, не давая выхода и малой части той боли, что сейчас усердно пилила сердце, — Я всё думала, почему мне всегда так трудно дышать рядом с тобой…, — она хрипло и нервно рассмеялась и поднялась на ноги. Костья инстинктивно шагнула навстречу. — Оказалось, ты медленно забирала воздух, чтоб потом просто выкинуть. Бэллка остановилась в нескольких шагах от нее, не сводя пристального взгляда. — Все не так… — А как?! — Я никогда с тобой не притворялась, — Костья подошла ближе, игнорируя скребущую череп мысль о том, что лучше бы сейчас уйти, чтоб разрезать по живому и оборвать все разом, — Никогда, слышишь? Бэллка замотала головой, слезы ее хлынули потоком. — Все, что я делала и делаю, было для тебя. Я же обещала тебе доказать, помнишь? Это все, что я могу для тебя сделать. — Кость, — ломаным голосом зазвучала Бэлла, простирая руки не то к ней, не то к пустоте за ее спиной, — Я хочу остаться здесь, почему ты не понимаешь? — Это пройдет, — Бэллка замотала в отрицании еще быстрее, всхлипывая, — Это пройдет, а жизнь останется. Тебе не место здесь, ты другая… ты… Костья осеклась, чувствуя, как горло сжалось, а сама она дрожит от желания просто сгрести ее в объятья и никогда никуда. — Ты светлая, — она справилась с голосом, но не со своими чувствами, — и Школа эта тебе не нужна. У тебя все получится, но там, за территорией. Мы тянем тебя на дно. Я тяну. Я все готова сделать для того, чтоб ты была счастлива, и если для этого тебе придется уехать, я сама открою тебе ворота. — Не делай из меня святую. Не тебе решать, как и где я буду счастлива. Ебаная староста… Непослушные губы не смогли сложиться в улыбку. А Бэллка все плакала. — Я разве просила о таком?.. Сердце сдавило так сильно, что впору было кричать: — Ты бы такого никогда не попросила, поэтому я именно так и сделала. Кузнецова всхлипнула. Преодолев расстояние между ними в два шага, Костья, прижавшись щекой к её виску, неосознанно потёрлась о гладкую кожу, чувствуя, как Бэлла шумно вздыхает. Тут же скользнувшая в ее руку ладонь не принесла ни боли, ни разочарования. — Костья… — Т-с-с…, — она отстранилась, прикрыв глаза, — Уже ничего не изменишь. Давай просто постоим. Бэллка задушено застонала и позволила себе чуть склонить голову. Костья, на секунду отняв вторую руку от её талии, мягко надавила на затылок, прижимая её к своей шее. Им обеим вдруг стало очень тепло в этой оледеневшей нежилой комнате, а звуки коридора, проносящиеся вихрем совсем рядом, перестали привлекать внимание. Если секунду назад Костья до дрожи в коленях боялась, что больше не сможет почувствовать прежнюю Бэллку, то теперь трепетно молчала, боясь отвергнуть внезапный порыв. Только сейчас она поняла, как сильно скучала. И как сильно будет скучать. — Я все равно вернусь. Я к тебе вернусь, поняла? По ощущениям, Купер выстрелили точно в сердце, раскалывая его до состояния стеклянной крошки. Рывком приблизив её голову к себе, она прижалась к её губам, без сожалений, сразу в рот языком — нагло, грубо. Она управляла ей и целовала, будто чувствуя горечь прощального в этом поцелуе. Бэлла задыхалась и шептала «нет», но отвечала. Рвано хватая воздух. Нужно было видеть ее лицо, слышать голос в этот момент — она так красиво противоречила своим словам своими действиями. Костья подыхала. Подыхала, каждым движением отпираясь-открещиваясь, но понимая, что обманывает себя.***
На следующий день рано утром девочки уезжали вместе. Вдвоем. Фонари освещали фигуры сопровождающей девочек до Центра трудных подростков Третьяковой и неулыбчивого водителя в кожаной куртке. На верхних этажах, там, где располагались жилые комнаты, окна все еще были темными, словно массивное здание дремало. Декабрьский ветер поднимал крупитчатый снег и бросал его под ноги, деревья тряслись под ледяным напором. В багажнике все той же, знакомой каждой здесь, «Волги» ютились два помятых серых рюкзака с вещами, вздувшиеся от памятных подарков-записок и прочих знаков вечной памяти от тех, кто оставался в Школе. Петрухе записки притащила вся команда, и десятая группа, решив, что Бэллка из-за этого расстраивается, с лихвой компенсировала разницу, исписывая корявыми почерками целые листы, придумывая целый вечер, чтобы такого дать Малой с собой в напоминание. Именно поэтому Бэллка судорожно стискивала в кармане бархатный чокер Аси, стараясь концентрироваться на этом ощущении, а не на всем, что ей говорили с полной уверенностью, что это их последняя встреча, и даже будто радуясь этому. Три месяца назад она стояла на этом же месте, и чувствовала, как Школа не хочет ее принимать, сейчас — Школа с трудом отпускала. Непривычная, но судя по бирке на пакете, своя одежда ощущалась власяницей. Бэллка сама себе удивилась, когда поняла, какие у нее неудобные джинсы и растянутая толстовка. Десятая вышла прощаться всем составом, несмотря на то, что пришлось им подняться за час до общего подъема. Девчонки щурили заспанные глаза на утренней прохладе, но упорно не сдавались на увещевания Третьяковой и в помещение не уходили. — Да дайте же вы нам попрощаться! — возмущалась Гончарова. — Вот именно! У них впереди свобода, а нами потом покомандуете! — вторила ей Вера. Проня и Ася что-то одновременно шептали улыбающейся Петрухе с двух сторон, ежась от ледяного декабрьского ветра. Лужа почему-то находилась в полной уверенности, что они с Кузнецовой снова скоро встретятся и все время напоминала, что в ее записке указан адрес. А Бэлла стояла напротив молчащей Костьи и, кажется, понимала, почему неделю назад также молчали Милка и Гора. Она пропадала, но честно старалась удержать себя в руках. Характерный каждой воспитаннице страх увидеть снова воочию жестокость мира за пределами Школы отошёл на задний план, уступая страхам куда более личным. Она знала, что должна это сделать, но до последнего непростительно сомневалась. Третьякова прятала лицо от взлетающих в воздух колючих снежинок в меховой воротник, а потом и вовсе отвернулась от девочек, из чувства такта или в защиту от ветра, непонятно. — Ну, иди сюда, — это было первое, что сказала ей этим утром Костья, обнимая. Бэлла от всей души попросила суку-судьбу, чтоб не последнее. Замерев в нерешительности, она одарила Купер мягким, но встревоженным взглядом и шагнула навстречу. Вдыхая знакомый, такой родной запах сигарет, дождя, запах ее дома. Перспектива никогда больше не увидеть один конкретный мшистый взгляд и татуировки заставила Бэллу содрогнуться, и Костья покрепче прижала её к себе, наивно предположив, что та замёрзла. Кузнецовой захотелось отчаянно разрыдаться. Именно в эту секунду она проклинала тот день, когда решила помочь Купер выбраться из пропасти, в которую она катилась, когда мучалась от панической атаки на грязном полу подвального спортзала. Оказалось, пропасть была приготовлена и для неё. И теперь, всего в шаге от пути к общему благополучию, Бэлла замирала в нерешительности. На разных полюсах стояли её личное, осязаемое счастье и счастье призрачное, придуманное другими людьми. Но разве не она недавно убеждала себя в том, что может быть счастлива в мире за пределами Школы, лишённом этой концентрированной подростковой травли и жестокости? Стыдно и страшно было признавать это, однако теперь Кузнецова боялась оказаться в собственной утопии, лишённой этих холодных рук… И всё же выбор был очевиден. Педагоги, бабушка, все всегда учили её тому, что их, правильное счастье превыше ее придуманного, личного, и прежде следовать такой установке было просто. До тех пор, пока Костья Купер не сыграла свою скромную роль в её жизни, всё было предельно ясно. Бэлла раньше спала и видела, как она будет счастлива с встретиться с друзьями из далекого детства, видела, как сложится её карьера в спорте, как будет ею гордиться бабушка. Солнечно и радужно. Но сейчас Бэллка оглядывалась на свои недавние мечты с чувством тяжёлой тошноты. Отчаянно презирая их, она всё же боялась думать о новом мире, в котором смогла бы быть с Костьей. — Ты будешь обо мне иногда думать? Купер покачала головой. Идиотка. «Иногда»? Постоянно. Но тебе сейчас об этом лучше не знать. У Бэллки задрожала нижняя губа. Костья наблюдала за движениями ее мыслей, так хорошо читающимися на лице, как если бы она говорила вслух, с отстраненным выражением. А потом приподнялась на носочки и неловко коснулась ее губ своими. Потерлась носом о чужой, почему-то мокрый и холодный. И было столько нежности нерастраченной в этом движении спрятано, что где-то вдалеке Холера изобразила звуки рвоты. Контакт длился всего мгновение, и потому Костья решила вовсе не включать это прикосновение в список их поцелуев. Бэлла смотрела на неё полными надежды глазами. Даже садясь в машину. Десятая кричала так громко, провожая взглядами «Волгу», что явно разбудила всю Школу. Но железная пасть ворот очень быстро захлопнулась, и во дворе стало тихо.«и если это не любовь, что тогда любовь?..»