Я назову романс в твою честь

Светлая с розоватым оттенком рубашка, две самые верхние пуговицы расстегнуты по причине невозможной духоты, простые до невозможности брюки, подходящие на любой день недели и каждый жизненный случай, будь то будничный поход в консерваторию или осуществление плана по завоеванию мира и глобальному апокалипсису, лак для волос в обильном количестве, тоже с давних времён вошедший в привычку и никак не собирающийся из этой привычки удаляться, вымученный происшествиями прежнего дня пиджак же без промедлений и каких-либо сомнений уверенно отправлен был в полёт до дальнего угла комнаты — слишком уж жарко. Всё, готов! Во всём своём божественном обаянии, непринужденной красе и особенном, ни на кого не похожем шарме. Бокуто, сияя и довольствуясь утренними трудами своими, теперь окончательно собран был идти на оркестровую репетицию концерта и производить при этом незабываемое впечатление (на кого вот, только?). Собственно, это не так сильно и волновало, к тому же, рядом всё время будет Акааши, ненавязчиво постоянно появляющийся перед глазами и как раз-таки сам собственным видом неизгладимо впечатляющий. И кстати, о нём. Для Бокуто скрипач, по правде говоря, с самого начала почудился чуть ли не самым лучшим музыкантом и человеком из всех тех, кого вообще за всё то время возможно было встретить. И Куроо не в счёт! Что-то определенно странное складывалось в ощущениях Котаро при виде Акааши, явно непонятное, и совершенно сумбурное, как и все цунами эмоций пианиста, но именно сейчас это ему откровенно даже нравилось, удивляя непривычностью чувств и неразборчивостью мыслей. Акааши хорош, фантастически хорош, и немало можно было навыдумывать разнообразных критериев, за которые он заслужил беспрекословно оправданное «зачёт», только лишь появившись в поле зрения и кротко поздоровавшись. И характер его, и сдержанную манеру речи, и стиль одежды — всё то и многое другое можно было бы описывать бесконечно, особенно, если опираться на нескончаемые об этом размышления Бокуто, а он мог думать об этом достаточно долго. Удивительно было и то, что пианист способен на какие-либо длительные размышления, но, возможно, эта ситуация заставляла действовать иными способами, непривычными и более разумными, хотя кто этого Бокуто знает вообще. Сейчас же он, простенько напевая что-то непринужденное себе под нос, направлялся к учебному заведению и попутно зачем-то пересчитывал причины его невозможно-сильного желания пообщаться ещё с Кейджи и перебрать хотя бы половину из пятидесяти пяти тем для разговора, которые успели возникнуть у пианиста в голове за остаток вчерашнего вечера. Прислушаться, прислонившись ухом к двери оркестрового класса, уловить неясные звуки разыгрывания струнно-смычковой группы и весьма распознаваемые очертания мелодии одного из концертов, ещё раз перескочить глазами на наручные часы, перепроверяя время, и, громко и отчётливо постучавшись, ввалиться в кабинет. Бокуто быстро оглянулся по сторонам, примечая, что за время прибывания в консерватории успел только мельком увидеть репетиционную в один из дней очередной встречи с Акааши, потом, проходясь взглядом по чужим лицам, попытался найти там знакомое, уже родное, или услышать слегка апатичное «Бокуто-сан», и ещё хотелось договориться с Кейджи по поводу отдельной вечерней репетиции... Акааши, Акааши, всё так или иначе сводилось к Акааши, хотел этого Бокуто или нет. Но самого скрипача в классе не было, как бы старательно не выискивал его Котаро, застряв всё ещё в проходе класса и собирая на себе постепенно взгляды приуставших оркестрантов. — Бокуто Котаро, верно? Проходи, по расписанию ты первый. Репетировать будем поверхностно, список на сегодня большой, да и состав оркестра в этот раз неполный, но завтра ещё будет время, — живо констатировал дирижер, как только заприметил пришедшего конкурсанта, немедля с приветствием и тут же открывая нужную партитуру произведения. — Ребята, третий концерт Рахманинова. И поживее, поживее! Непривычно для себя задумавшийся Бокуто не успел предпринять особо ничего, как и понять причину отсутствия единственного из здешних волновавшего его человека, но данные детали безоговорочно приходилось оставить на такое далёкое и удручающее своей недосягаемостью потом. Играть в былой пылкости чувств не получалось — голова невольно отвлекалась на другое, заставляя пианиста с ощутимым чувством печали иногда поглядывать на медленно-плавные секундные стрелки часов. Дирижер часто останавливал оркестр, что-то бурно советовал и критиковал, сговаривался с Бокуто насчёт деталей исполнения, да и вообще он казался не менее воодушевленным этим процессом, чем сам Котаро, а в данной ситуации, возможно, даже больше. Протяжная мелодия концерта всё сильнее напоминала пианисту о меланхоличном тёмном взгляде, заставляя признавать, что мыслительные процессы его сосредоточены сейчас только на этом и на других вещах фокусироваться не способны. Но мучительные полчаса репетиции наконец были окончены, позволяя Бокуто всецело окунуться в беспокойство о приятеле. Перепроверил последние сообщения по несколько раз, бессмысленно ища тайные предпосылки или хотя бы косвенные намёки на причину отсутствия Кейджи, даже остановил у выхода из оркестрового класса вялого Кенму, пытаясь допросить, но не выдавил из виолончелиста ничего более ясного, кроме запуганного «не знаю», попробовал в конце концов с умом самостоятельно сопоставить факты, которые, правда, заключались лишь в довольно логичных суждениях из разряда «Вчера Акааши тут был, а сегодня Акааши тут нет. Странно, очень странно». Но, если уж учесть постоянность присутствия скрипача на репетициях, единичные за всю историю его здесь прибывания пропуски и ни одного беспричинного прогула, по крайней мере, с мнения Бокуто, то поволноваться уж и можно было. Да, умение здраво рассуждать медленно, но верно удалялось в неизвестном направлении. А если плюсом ко всему приплести и впечатлительность Котаро, который в подобных из ряда вон выходящих ситуациях горазд был на странные и в некотором роде необдуманные поступки, не трудно было понять и то, почему он уже уверенными шагами направлялся к дому Кейджи, высматривая каждый угол в поисках той самой желтоватой продуктовой вывески и просчитывая шаги до нужного ему поворота.

***

— Акааши!! — Бокуто-сан, — некоторые нотки осуждения явно проскакивали в пытающемся казаться безразличным голосе парня, который, стоя теперь в проходе к своей квартире и испепеляя вопросительным взглядом нежданного посетителя, точно уж не планировал в этот день принимать гостей и, уж тем более, в лице данной личности, бессовестно покушающейся теперь на спокойствие оркестранта. Котаро топтался молча, теребил в руках какой-то пакет, выжидая дальнейших слов и слегка замявшись, но только по одному выражению лица пианиста можно было уловить то, насколько рад он был видеть Кейджи в благополучии и здравии. Ну, или почти... — Простите, я нехорошо себя чувствую, — Акааши потёр переносицу и еле заметно поморщился, то ли пытаясь избавиться от назойливой боли, то ли стараясь поживее соображать на ещё не особо пробудившуюся голову. В любом случае, слов этих хватило, чтобы растормошить Бокуто и заставить его встрепенуться, и вот опять Кейджи только и успевает поражаться количеству эмоций, которые могут проскочить и засветиться в уже и без того горящих глазах парня, идеальное прозвище которому после всего приходило на ум незамедлительно, и только одно — ходячий калейдоскоп. — Где болит? Помощь нужна? В больницу, может? — насторожился тот, всматриваясь в черты лица уставшего и довольно уже замотавшегося юноши, которому, конечно, для ”полного счастья” не хватало только громкого допроса от любопытствующих пианистов. Акааши посмотрел ещё раз на Котаро, и, убедившись наконец в настойчивости его действий, коротко указал взглядом в сторону комнаты, по пути захватывая с тумбочки носовой платок и какие-то таблетки. Видок Кейджи оставлял желать лучшего и определённо отличался от того, каким он являлся всегда в обществе: волнистые волосы забавно слегка растрепанны, ложась на лоб беспорядочными прядями и игривыми завитками, свободная домашняя майка была едва велика и изредка заставляла поправлять раздражающе скатывающуюся то с одного, то с другого плеча ткань, а сам Акааши, зевающий и лениво протирающий очки, которые, к слову, Бокуто видел в первый раз, казался ещё более молчаливым, но это не мешало ему со спокойствием и размеренностью интересоваться о подробностях дня и событиях жизни Котаро. — Как прошла репетиция? — ненавязчиво спросил парень, с остережением отмечая, что восторженных привычных возгласов, перебивающих и суетливых, пока не наблюдает. — Здорово, — пожал плечами тот, потерев ногтем бровь и уставившись куда-то в сторону, будто что-то вспомнил. Потом резко засмеялся и добавил: — Но ваш дирижер — это что-то с чем-то! — Не смогли сконцентрироваться? Вам нужно научиться вовремя сосредотачиваться, — Акааши видел пианиста насквозь, будто через рентгеновский снимок замечая любую деталь в изменении его настроения, манеры речи и мимики. А вот сейчас... Бокуто точно удивился, гадая над ответом и, вероятно, безрезультатно пытаясь придумать логичное оправдание. — Ака-а-аши! — Котаро явно нравилось протягивать гласные буквы такой приятной на звучание фамилии скрипача, и сейчас он делал это уже неосознанно. — У меня были причины поволноваться, потому что ты не пришёл, — прямо и без капли стеснения описал ситуацию он, почесав затылок. — Но вы могли мне написать, — Акааши мотнул головой на мобильное устройство, лежавшее на столе. Выдержанность же его речи поражала. — Ты тоже! — а вот у Бокуто на хладнокровие сил не хватало, как всегда, так и сейчас. Теперь же он на секунду притих и немного приглушеннее, но всё ещё с явно ощутимой бойкостью пояснил: — Просто говори, если что-то вдруг случится, пожалуйста. Акааши опешил. Глупым человеком он отродясь не был, поэтому и думать долго не пришлось о причине, заставившей Котаро заговорить об этом. Странно, конечно, это было слышать скрипачу, который и в помине ни с кем сильно не сближался, да и не планировал даже, но искреннее беспокойство Бокуто заставляло изменить приоритеты. Ограничился оркестрант тихим утвердительным кивком, ибо он не выдавал так много эмоций, как вылилось бы, скажи он дрогнувшим голосом хоть единое слово, каких сейчас немало мелькало в голове у растерявшегося Кейджи. — Ох, и кстати, — Бокуто, подсуетившись и не желая долго задерживаться на такой непривычной теме потянулся к пакету, с которым и пришёл в дом несколькими минутами ранее, сразу нетерпеливо высыпая на кухонный стол всё его содержимое. Множество выпавших оттуда конфет звонко зашелестели блестящими обертками, и все абсолютно разные, каждая следующая на прошлую не похожая. — Эта ванильная, вот эта с марципаном, тут карамель, вот мятная, вот просто шоколадная, эта... с корицей, кажется, а вот... — Ореховая, вижу. Спасибо, Бокуто-сан, — потом, слабо и с налётом усталости улыбаясь, произносит: — Не могли выбрать? — Не знал, какие тебе нравятся, — в ответ лучисто заулыбался тот, хихикая. Он был сейчас совсем словно ребёнок, радующийся неимоверно простым мелочам. Хотя, он всегда таким был. Яркий, громкий и такой непосредственный ребёнок. И жутко очаровательный. Уже то, что как-то порадовать и взбодрить подхватившего лёгкую простуду Кейджи получилось, приносило фантастически приятное чувство. Будто Бокуто ощущал себя нужным или просто нелишним рядом с юношей, вместе с Акааши всегда было очень уютно и спокойно, как бы скрипач там сейчас ни выглядел и как бы ни поправлял на себе большеватую майку. А выглядел он, между прочим, очень даже красиво.

***

— И всё же, — тон речи Кейджи был достаточно серьёзен. — Вы пропускаете репетиционное время, — и не дав сказать порывающемуся поспорить Котаро, продолжил. — Позанимайтесь сегодня без меня, чтобы завтра репетиция не прошла зря, а послезавтра вы выложились на свой максимум. — Считай, я уже двумя ногами в консерватории! — ослушаться Кейджи было чем-то за гранью возможного, да и испытывать судьбу особого желания не возникало, понятное дело. Бокуто знал не понаслышке, как важно вовремя подготовиться к конкурсу, а потому уже обувался у входа, как бы сильно ему не желалось ещё посидеть тут и поухаживать за больным. Ухаживать, кстати, Акааши ему строго настрого запретил, огораживаясь не терпящим возражений «Заразитесь», даже если это и означало в его понимании типичное «купить нужные таблетки и немного побыть рядом». Нельзя, и всё на этом. — Ловлю на слове, — коротко и слегка апатично. Акааши берет платочек и неслышно высмаркивается, отвернувшись в сторону и тихо извинившись, ощущая всем своим состоянием, насколько не вовремя его сломил какой-то летний дождь и мокрые от этого кроссовки-предатели заодно. — Выздоравливай, — постоянная забота в этот день сопутствовала словам Бокуто. И такой Бокуто был до невозможного мил. Кейджи неторопливо кивает. — Завтра выйду, — сказано вслед уходящему резво Котаро, после чего скрипач неспешно закрывает за гостем дверь, выдыхая. Повернувшись, он направил взгляд на заманчиво переливающуюся горку конфет. Акааши конфеты не ел. И не особо любил. То есть, в праздники мог, конечно, или за компанию, что случалось уже на порядок реже, но на долгое время сладости в доме Кейджи не задерживались и всем желающим мгновенно с щедростью раздавались, если вообще удавалось шоколадкам пробраться к скрипачу на стол. Сейчас же, под влиянием этого чуда сложно было делать что-то в этом роде привычное, к тому же, Бокуто явно не две минуты у прилавка стоял: каждого вида конфетки высчитано ровно по пять, Акааши сам проверял. А теперь сладости с педантичной аккуратностью были выложены в серебристое с ненавязчивым орнаментом блюдце и поставлены в центр кухонного стола.

***

Ску-у-учно! Без Акааши было чертовски скучно. И на людной улице по пути в учебное заведение, и в консерватории, и в классе за занятиями. Бокуто, сыграв несколько раз фрагмент концерта, направил взгляд на приоткрытое окно, откуда приятно поддувал шаловливый летний ветер и доносилось легкое щебетание каких-то безмятежно порхающих пташек неподалёку. Потом, вздохнув, опять посмотрел на клавиатуру, кажущуюся сейчас не настолько манящей и привлекательной, какой была ранее. Акааши, и почему вот ты такой... — И почему вот ты такой удрученный, а? Я пришёл проведать Бокуто, а не тоскливую лужу на склоне жизненных лет, отчаянно страдающую в одиночестве, — Куроо, возникнувший в дверном проёме кабинета, был как всегда в своём неизменном репертуаре, незаметно появляясь и настолько же незаметно выметая все посторонние, ненужные думы из головы пианиста, вопросительно поднявшего глаза на неожиданного гостя. Непонятно было, какими судьбами Тетсуро вдруг решился заявиться сюда средь белого дня и, к тому же, после окончания утренней учебной смены Кенмы, но пока что стоял тут, покачиваясь бездельно с носков на пятки и обратно. — Опять у тебя мысли обо всём, только не о конкурсной программе. И даже не пытайся убедить меня, что это неправда. Секундное молчание со стороны привставшего из-за рояля Бокуто. — Скажи, меня настолько легко раскусить? — в глазах Котаро полыхало смутное негодование в смеси с понуростью. Стоило только мельком посмотреть на это недоразумение — и вся информация, тревожащая юношу, так и открывалась, попадая мгновенно в руки. У Бокуто, искренне не понимающего, как так вообще у парней получается, складывалось ощущение, что все его друзья как на подбор профессиональные психологи высшего разряда, с великолепным опытом и минимум десятилетним стажем работы, а не обычные консерваторские музыканты. Мысль о том, что он, возможно, очень уж прост характером и импульсивен, что все эмоции лавиной выливаются на поверхность, в голову не приходила. Тетсуро развёл руками, всем своим видом демонстрируя, что в делах психологических он далеко не помощник, а только советник, способный лишь на скудную раздачу абсолютно серьезных и ни капельки не странных рекомендаций в стиле «Да не ссы ты, всё путём!». — Я что заскочил то, — Куроо суетливо глянул на часы и чуть облизнул губы, ненароком демонстрируя спешку. — Завтра меня не жди, есть планы, — парень быстро улыбнулся понятливо кивнувшему Бокуто, выдержал интригующую паузу и продолжил. — А вот послезавтра... — произнёс он хитро-довольным тоном, растягивая гласные звуки при этом. — Знаю-знаю! — Ага-ага, — вторил пианисту тот с забавной ухмылочкой. — Не дай моему поражению пропасть зря и доведи дело до конца, — сделав в секунду многозначительный вид и нарочито-тяжко вздохнув, попытался не рассмеяться он, после чего принял своё привычное настроение, прибирая наигранную драму, от которой у обоих даже слёзы на глаза наворачивались. От сдерживающегося в груди хохота. — Свидимся, бывай! И дверь захлопнулась, оставляя после глухого стука только утихомиренные звуки игры из других соседних классов. Куроо... да черт знает, что у него там на уме. Хотя, в последнее время и сам черт под сомнения ставился, жутко уж таинственным мог казаться Тетсуро. Парень не тихий, но таскается постоянно по каким-то своим «планам», ни капли пока-что из этого не обнародовав и в обсуждение собственных идей не углубляясь. Зато если он брался за поднятие волевого духа и боевого настроя — мастера великие ораторы покорно отходили в сторону, даже не сопротивляясь. Мысли об Акааши, правда, никуда не делись, так и продолжая изредка нагнетать в желании взять телефон и звякнуть скрипачу, но появление перед глазами Бокуто одного из главных конкурентов года — хоть и трагично выбывшего на втором туре, — вполне эффективно настроило на продуктивное занятие. Та-а-ак, повести мелодическую линию, гибко обогнуть интонацией верхнюю ноту, довести до кульминации музыкальной фразы и отпустить на пианиссимо, дальше арпеджио, на одном дыхании волной прокатить жемчужные пассажи, параллельно прокручивая в голове бесконечно-певучую мелодию оркестра, перекликающуюся с гладкой темой рояля...

***

— Куроо, — глухой голос Кенмы незначительным эхом отдавался в коридоре помещения, куда занесло их непонятно каким ветром, но Тетсуро настойчиво умолял-требовал пойти с ним за компанию. — Устроим Бокуто вечеринку века, — не особо внятный ответ, так ничего и не объяснивший по итогу, звучал достаточно убедительно, но всё равно доверия большого не вызывал. Плюсом к сомнениям Козуме пошла и ярко-неоновая вывеска здания, в котором они непосредственным образом сейчас находились и удобненько расположились на диване в холле. Куроо усердно печатал сообщение в телефоне и, очевидно, выжидал кого-то ещё. — Только разъясню с Тоору незначительные условия нашего договора. Куроо точно музыкант, а не наркоторговец с тёмным прошлым, исчезнувшими невесть куда ещё до его рождения родителями, жизнью на волоске в тёмных переулках Токио и собственной хулиганской бандой за плечами? По виду и не определишь без некоторых сомнений. Хотя, про того Тоору Кенма слышал что-то сумбурное и немногое припоминал: бывший пианист с переигранной, травмированной от излишнего усердия рукой, проблемы с которой не позволяли в полной мере концертировать и гастролировать, косвенный знакомый Куроо, один из тысячи в его многочисленных и часто довольно значимых связях, а сейчас владеет с кем-то на пару своим баром, тоже музыкальным, притом. Нехило разбирался в пианистическом джазе, а об импровизационных вечерах при нём лучше не упоминать — сорвётся и всех там переиграет. И это порядком удивляло, если учесть изначальную сферу деятельности этого паренька — классика и история музыки, чёрным по белому. Но, впрочем, личность то была не менее многогранная и неизведанная, чем тот же самый Тетсуро. За поворотом послышались живые и явно бодрые шаги, после чего Козуме, бросив ещё раз непонятливый взгляд на Куроо, притих и, привычно для себя, решил не вмешиваться в предстоящий им разговор, закутавшись поуютнее в летнюю ветровку. Он вообще не особо понимал, зачем так часто соглашается и потакает парню, хоть темперамент Куроо другого и не позволял, не понимал и того, почему даже после прямого и твёрдого, как ему казалось, отказа всё равно оказывался рядом с ним, но может, так влияла на Кенму долгая с пианистом разлука и очень уж упорные упрашивания юноши, больше похожие не на просьбу, а на констатацию факта о повсеместном присутствии Кенмы рядом, не понимал, когда это успело стать его личной раздражающей слабостью, не понимал... — Какими судьбами, Куроо-сан? — внезапный протяжный голос и длинная тень из-за угла, кидающаяся разом в глаза броская бирюзовая жилетка, эффектная фирменная укладка и лукавая, непринужденная с виду улыбка, несомненно достойная Ойкавы Тоору.