***
Акааши размеренно пьёт чай, опустошая десятую за день кружку с волшебным оживляющим напитком, заглушая сонливую слабость, совсем немного дремлет и слишком много думает. Изредка забывает следить за временем, а на столе уже лежат два пустых шелестящих фантика от конфет, которые Кейджи сейчас от нечего делать неспешно разглаживает ногтем до идеально-гладкого, глянцевого блеска. Ему хочется написать смс-ку для Бокуто, чиркнуть что-то быстрое и простое, просто потому, что хочется, а ещё нужно, ведь Котаро нуждается в постоянной эмоциональной подпитке, как уже показала практика. Но с другой стороны, всё получается не то, все строчки выходят не так, и Акааши уже со вздохом стирает сообщение, так и не дописав. «Бокуто-сан, вы занимаетесь?» — абсурдно и до жути нелепо, кто учил Акааши составлять предложения? Нужно же сначала поздороваться, всё-таки, для приличия. «Здравствуйте...» — слишком обходительно, даже как-то ненатурально галантно и вычурно-официально. «Удачи вам с репетицией!» — а это что ещё за развязная фамильярность?! Непригодность Бокуто ни к одному из способов приветствия скрипача заставляет Акааши наконец отложить телефон и с почти спокойной душой опять расслабленно плюхнуться на подушку, обрекая тем самым Котаро на уединение с самим собой максимум до завтрашнего утра. Завтрашнее же утро не особо радовало Кейджи хорошим самочувствием с самого начала, что выражалось в неизменной усталости и внезапном желании опять наесться конфет, принесённых Бокуто, но в любом случае, прийти в консерваторию требовалось, и никак иначе Акааши поступить не мог. Последний день перед заключительным прослушиванием он уж точно не пропустит, нет-нет-нет, ни в коем случае. Где ж это видано, чтобы первый скрипач оркестра прогуливал репетицию перед конкурсом? И потому, вооружившись громоздкой папкой нот и своей скрипкой, направился прямиком на разыгрывание. А с Котаро он там же с большой вероятностью и пересечётся. Как в воду глядел! В кабинете шумно, гомон оркестрантов, ждущих репетиции, уже давно перешёл за рамки равномерно жужжащего гула, и эта привычная картина встречает Кейджи на входе в помещение. И вот Акааши сидит за обыденным местом в оркестровом классе, незаметно изредка пошмыгивает, не желая лишний раз привлекать к себе ненужное внимание, тихонько через ряды музыкантов переговаривается с Кенмой, а тот даже и не против, кажется, ноты на пюпитре шелестят, будучи лениво перелистываемыми учениками, но всю идиллию прерывает пришедший внезапно раньше времени конкурсант, которого большинство из присутствующих здесь знают только как «самого громкого пианиста, хлопающего дверьми и стучащего по ним с полной мощью, с поводом и без». Сегодня же этот самый пианист повёл себя на удивление порассудительнее, осторожно заглядывая в репетиционную через приоткрытую щёлочку и только потом проходя с явным волнением и энергией, особенно, когда заприметил в первых рядах знакомого. Кейджи скрытно машет рукой и с непривычностью для себя отмечает, что он сейчас и правда рад видеть эту лучистую скромную улыбку, обращённую, по всей вероятности, именно к нему, и даже не сомневается, что эта репетиция принесёт не меньшую радость. Бокуто садится за банкетку, нетерпеливо ёрзает, слушает некоторые указания встрепенувшегося дирижёра и что есть сил старается не поворачиваться каждую секунду назад, где прямо за его спиной сидит вся скрипичная группа и Акааши, естественно, в том числе. А его там только Акааши и волнует. Ох, и чего только ему стоит не отвлекаться и спокойно усидеть на месте! Но играет хорошо и очень даже собранно, может же, когда захочет. И когда старается. А старался он, честно говоря, невероятно: каждая нота пропета лучше некуда, филигранность исполнения отточена до предела, и хоть того самого предела совершенству не существовало, Котаро уже начинал заставлять в этом засомневаться. Конечно, без неловкостей не обошлось — угораздило же его забыть правильные ноты посреди пассажа, так ещё и извиняться приспичило так, будто совершил он жуткое кровавое преступление, а не типичную ошибку в музыкальном тексте. Но в общем, исполнение концерта скрипача порадовало, и впечатление, за которым ещё прежним днём гонялся Бокуто, произвести у него получилось по правде замечательное.***
— Играете третий концерт Рахманинова? — Акааши складывает партитуру, выходя после окончания репетиций со всеми пианистами из кабинета и пробираясь с аккуратностью между другими засуетившимися оркестрантами к Бокуто, и тихо интересуется, потому что ему и правда весьма любопытен выбор пианиста. — Ага, это мой любимый, — заявляет довольный Котаро и ожидает любого ответа, но определённо не того, какой в итоге тихим серебристым шелестом слышится от Кейджи: — Как и у меня. — Правда?? — утвердительный кивок, и требуется некоторое время, чтобы Бокуто осмыслил услышанную информацию. Вот уж никогда не подумал бы он, что у него с Акааши может быть один любимый концерт на двоих из сотни, тысячи вариантов. Напрашивался ещё один, по его мнению нелишний и даже важный вопрос: — А почему тебе он нравится? — взгляд Котаро кажется удивлённо-восторженным, но на это Акааши лишь неспешно пожимает плечами. — Это то же самое, что спросить, почему именно этот, определенный цвет ты любишь больше остальных. Я не знаю, Бокуто-сан. Но его главная мелодия звучит очень... — Идиллически, — сказали они одновременно, резко сразу замолкнув и посмотрев друг на друга в растерянности. — И умиротворённо, — дополнив, Кейджи слегка заметно кивает и улыбается. А Бокуто стоит, молчит, от неожиданности замерев на неопределенный промежуток времени, и понимает, что он подумал точно так же. Котаро мог бы теперь рассмеяться, сказать что-то в привычном ему характере «О да, это и правда так!!» или «Да у нас с тобой, оказывается, ментальная связь!», но размышляет, сосредотачиваясь именно на этом. Ментальная связь и Акааши? Пианисту эта мысль действительно понравилась, и вернуться на землю получается только тогда, когда в голову упорно напрашивается и другая идея, тоже с оркестрантом непосредственно связанная. — А ещё с недавних пор он у меня с тобой ассоциируется, — выдержать нетерпеливо рвущиеся наружу слова за языком откровенно не получилось, потому Котаро, только осознав в полной мере произнесённое, старается замять неудобную тему, явно заводящую разговор в непреодолимый тупик и ненужное русло, и снова с былым энтузиазмом спрашивает о новой своей мысли, каковых в голове наверняка кипело и шарахалось немало, и все хотели настолько быть произнесенными, сбивая друг друга, что он и не разбирал уже даже: — А из этюдов Шопена какой любимый? Ну так, для проверки ментальной связи, — глуповато смеётся Бокуто, но уже с серьёзностью вида продолжает: — Давай одновременно. И... Первый! — Девятнадцатый. Желаемый результат получен не был, что пианиста огорчает и заставляет с печалью выдохнуть, но окончательно тот странной надежды отнюдь терять не собирается. — А симфония какая нравится? Мне вот Бетховенские, например... — Бокуто-сан, не майтесь бессмыслицей, мне тоже очень нравятся симфонии Бетховена, — Акааши нужно время для размышления над прошлыми словами Котаро, который теперь незаметно притих, а потом продолжил говорить что-то ещё, и ещё, что-то из множества его иногда глуповатых придумок и таких же удивляющих мыслей, как и то предложение. Это что значит, ”ассоциируется”? В смысле, это же его любимый концерт? О Господи, Бокуто, ты бы мог намекать как-нибудь... попроще? Или это и не намёк вовсе? Что за день откровений вообще?! — ...В любом случае, хочешь прорепетировать сейчас концерт со мной? — заинтересованный голос с легко ощутимой, проскакивающей в нём надеждой звучит совсем поблизости, но дальше Бокуто мигом поправляется и спешно заверяет, зачем-то засуетившись при этом: — Но если ты плохо себя чувствуешь, то ничего страшного! То есть, ничего страшного, если ты решишь пойти домой сейчас, а не то, что ты болеешь. Акааши прикрывает ладонью рот, будто бы слегка закашлялся, и эта его быстрая фокусная уловка, прикрывающая лёгкую улыбку скрипача на торопливые и даже слегка смешившие слова Бокуто, вроде как, сработала лучше некуда и подозрений не создала. — Я не против остаться с вами, всё нормально, — спокойно произносит Кейджи теперь, рассуждая мысленно, что ему и правда куда приятнее отвлекать себя от простуды таким не особо привычным для скрипача способом и к тому же проводить время с этим неистовым созданием чистой концентрации восторга. Особенно сейчас. — Спасибо-спасибо-спасибо! Мы совсем немного потренируемся, честное слово!***
Интересно, какое из многочисленных слов пианиста означало то самое удивительное «немного»? Это было и вправду одной из неподдающихся разрешению загадок всего человечества, а когда Акааши умудрялся вспоминать его запал и выносливость в перемешку с фантастической силой, то невольно задумывался о восьмом чуде света или новом рекорде в знаменитой книге Гиннеса. Впрочем, если уж мы рассуждаем о личности Бокуто, то подобные суждения здесь совсем не удивительны, вполне актуальны и очень даже уместны. Бокуто нереально могуч, сверкает сейчас своей рябой прической и завораживает до неприличия широкими, гордо расправленными плечами. — Уф-ф, ты как? Не сильно устал? — Котаро темпераментно снимает последние звуки концерта и поворачивается к оркестранту, тоже медленно опускающему скрипичный смычок поблизости. — От боли руку спасёт лишь ампутация, — хмыкнул с коротким смешком Акааши, встряхивая кистями, разминая суставы запястий и шею. Он уже успел немного вспотеть, пиджак сковывал движения и тяжело ложился на плечи, что скрипач упрямо игнорировал, стараясь брать пример с абсолютно не подающего признаков усталости пианиста. Через окно в класс проникает тёплый желтоватый свет, и даже жалюзи уже не так спасают от палящего солнца. Но в то же время на душе царит небывалое умиротворение, поистине летнее и размеренное, и пожалуй, только предстоящий конкурсный тур способен выбить землю из под ног, воздух из груди и солнечные лучи спокойствия из ауры ощущений. У Бокуто же всё наоборот, по крайней мере, со стороны уж точно: весь до невозможного сконцентрированный и готовый к третьему туру, как хищник к нападению, но своей манере общения ни капли не изменяет и остаётся всё таким же дружелюбным и излучающим свет не меньше небесной звезды. Он сам уже как настоящая звезда, определённо: поначалу совсем ослепляет без возможности скрыться от его лучистой радости и вдохновляющего восторга. Если поглядеть с другой стороны, то с виду он обычный добряк, не более. Или наоборот, очень даже более, для Акааши. Для Акааши, который уже вообще ничего не понимает, и единственное, чего ему хочется — держать хоть какую-то дистанцию с этим безрассудным ребёнком, который соблюдать ту самую дистанцию, кажется, вообще не намерен и о слове о таком слышал бы в первые. Да и самому Кейджи это уже не так и желанно, какая тут к чёрту дистанция? М-да, важное, конечно, дело — воевать с самим собой и собственными мыслями, и Акааши, наверное, этим и займётся в оставшееся сегодня, стараясь разобрать из этой кучи сумбура что-то ему понятное, но пока что клубок чувств только больше путается и развязыванию не поддаётся. Замечательные планы на вечер, за-ме-ча-тель-ны-е! Бокуто вот вряд ли в свои мысли так глубоко вдаётся. Он мог казаться странным, странные вещи говорить и странно, нелепо до истеричного смеха шутить, но ведь как ни крути, с шуток этих смеяться действительно хотелось, ну, чаще всего. И причины своего слишком уж живого поведения парень, вероятно, не всегда понимал и даже уже не пытался разъяснить. Просто... хотелось так и всё! Вот захотелось ему незаметно и будто случайно дотронуться до плеча Акааши, пока тот не спеша закрывал дверь репетиционного класса — и дотронулся он, зараза такая. А Акааши ведь почувствовал. И опять в себе запутался.***
— Пришло время попасть в тройку лучших, верно? — сказано скрипачом на прощание, когда Бокуто уже хотел пожелать всего хорошего и обычное его «до встречи!», но теперь остановился и поглядел на собеседника. Кейджи нужно знать о его настрое на завтра, и так он станет чуточку спокойнее, может быть. — Думаю... — Котаро приостанавливается в секундных размышлениях, а потом, не разобрав ещё малейшей хоть какой-нибудь логики своих слов, выпаливает уверенное: — Мы будем в единице первых! Единица первых? Кейджи такое слышит впервые, что за нововведённый слэнг из раздела «бредни Бокуто»? Котаро, ты смешной. Слишком смешной, чтобы быть студентом серьёзной консерватории на третьем курсе обучения. Как он собирается встать в число той самой единицы на пару с Акааши, которого не добровольно уже втянули в атмосферу конкурсного соревнования, ясно не было, но его незыблемый настрой заставлял... — Победим всех, — заставлял становиться таким же стойким и смелым. Акааши и сам не понял, как так вырвалось, но с появлением этой неловкости от сказанного чувство уверенности никуда не делось. И вот Кейджи уже не верит себе, не видит себя среди того образа, который прорвался ныне на волю, потому что это уже не Акааши, ни капли не Акааши, а неистовая сила, скрывавшаяся ранее глубоко в душе. Бокуто выкладывался на всю. Он жил на полную, чувствовал, окунаясь глубоко и с головой, нёсся вперёд, ломая все препятствия у себя на пути и не видел ничего, что заставило бы его потерять свою мощь. Исключением являлись жутко маленькие, бесячие своим двухзначным числом мест для слушателей концертные залы, но сейчас не об этом, вообще не об этом! И он заражал своей самоотдачей, заряжал эмоциями. И проживал каждый день, будто это его последний шанс показать себя, словно это единственная его возможность почувствовать себя действительно счастливым и познать наконец то неясное, туманное ощущение, которое в полной мере можно было бы назвать «счастьем». Возможно, поэтому Бокуто и выглядел странным. И наверное, именно поэтому им до бесконечности хотелось восхищаться. — Не простудитесь там по пути, — желает Акааши, махая рукой и другой уже берясь за дверную ручку подъезда. Кто учил этого пианиста подобным образом навязываться с провожанием до дома? Но впрочем, так было даже спокойнее. — Ха! А сам то, — безобидно подстёбывает его Котаро, на что второй коротко шмыгает носом и с безразличием отмахивается: — В норме. Покажем им всем завтра.