— В норме. Покажем им всем завтра.
Показать-то покажем... А вот что именно?
Этот вопрос открытым всё оставался, и останется до самого конца их выступления, до получения решающих результатов, и потому Акааши ещё с самого начала дня осознал, что под влиянием Бокуто с выводами конкретно поспешил. Нет, в Котаро он был уверен: тот в боевом духе настроен на абсолютную победу и подготовлен в лучших пианистических традициях, профессиональней некуда. Огромным плюсом прибавлялась и его харизма с невероятным и невиданным доныне темпераментом, который всех судей мог снести наповал своей грандиозностью, будто по щелчку пальцев. Но остальные четыре пианиста не заставляли ожидать от себя чего-то меньшего, чем это, и могли гордиться целым списком побед, одна другой краше, да таких, что глаза разбегались, а потом и вовсе уже готовы были выпрыгнуть от удивления.
Хотя... и Бокуто не лыком шит, иначе бы уже отметён был на этапе городского отбора! Таким он в начале и представлялся, по правде говоря: какой-то излишне импульсивный и действительно простой, ничего особенного из себя на вид не представляющий.
А он точно дотянул до первого тура, или так, послушать других пришёл?
Как оказалось, дотянул. И до первого тура, и до второго, и теперь уже полноправно претендует на абсолютное лауреатство. И это с его-то детскостью. К слову, оказалось, что непринужденность вся та развеивалась и растворялась бесследно, будто бы её и не было вовсе, стоило парню только взять первые звуки, выдохнув. И становился это уже совсем другой человек: от головы до кончиков пальцев сконцентрированный и собранный, поражающий азартом в одном и абсолютно противоположной лирикой в другом.
И если уж учитывать то, что первое впечатление именно о его игре подобно бурной струе ледяной родниковой воды, прямо в лицо ударяющей свежестью, то и не удивительно ни капельки, почему он теперь виделся многим настолько шикарным. У Бокуто вообще поклонников появилось много, как на вид, и к любому он готов бежать стремительно, всем лучезарно улыбаться, жать крепко руку и вплетать в общую позитивную картину пару слов с обыкновенной своей задорностью. Даже тот же самый Тсукишима и то подвергался всем подобным прелестям поведения Котаро, и мимо внимания Акааши это уж точно не проскочило.
Бокуто безмерно влюблён в весь мир сразу. И весь этот мир любил Бокуто в ответ.
Возможно, скрипач просто подвернулся ему под руку, и на место Кейджи можно было бы найти любого другого или других, может, банально попался в путы этой легкой очаровательности, а вероятно, намечаться могло в их общении что-то большее, но сию неразбериху, кажется, не смог бы развеять даже о-великий-и-всемогущий-Куроо-Тетсуро, который вообще никогда в глазах остальных не выглядел, как человек, у которого голова могла бы быть засорена подобными заморочками.
Акааши не хотел пока думать, что заставляет его размышлять по пути в консерваторию о Бокуто, и уж тем более, о такой теме, с музыкой не имеющей почти ничего общего, зато напрямую связанной с этим пианистом, а ещё, почему в голове коварным кошаком всплыл этот хитрец Куроо, советы которого в данной ситуации не помогут уж точно, и напрашиваться на них будет одним из самых последних и сомнительных вариантов? Но и постоянно откладывать раздумья об этом в дальний угол ящика уже тоже не хотелось, надоело. Всё, точно надоело. Вот сегодня Акааши со всем и разберется, после конкурса! Проблемы, как говорится, решать нужно по мере поступления.
Идеи на счёт Бокуто некоторые были, догадки тоже, но меньше, и что-то уже заставляло думать, что мысли Кейджи об этой сумбурной персоне одним профессиональным интересом не ограничивается. У Акааши вообще часто так — дум кипиш, мыслей целый воз и десять маленьких тележек, хотя каких там маленьких. Огроменных. А пользы почти что ноль, только мешается всё это.
Кейджи человек смышлёный и достаточно разборчивый, имеет хорошое образование, чуть менее хорошую стипендию за обучение, гениальный план на идеальную и довольно скромную жизнь и ворох скачущих всюду мыслей в голове, как плату за ум и сообразительность. Людей он читает с невиданной лёгкостью и меру во всём знает, но если уж в чуткости искусности ему хоть отбавляй и других он хоть насквозь увидит, сразу замечая и корень проблем, и личные загоны, то с собой что делать, он и малейшего понятия не имел.
Жилось ему ещё в какой-то мере адекватно даже с постоянными неконтролируемыми размышлениями, но до появления всех приезжих конкурсантов: консерватория сама по себе не беспокойная и вполне себе приятная, студенты в просторных холлах друг друга не давят, в коридорах по головам не ходят, да и вообще без причины тут шуметь не привыкли, не положено, да и надобности нет, только учи всё к сроку и на концертах регулярно выступай. Комфортнее среды для Кейджи не придумать, кажется. А тут появляется
это.
Вот это вот всё.
Обрушивается откуда-то сверху на не ждавшего того скрипача бешено-стремительным шквалом событий и жизненных изменений. Сначала покой нарушила оркестровая деятельность. Не то, чтобы Акааши был против, нет, он к этому долгое время стремился, шёл и очень усердно, но ведь это только начало, всего лишь безобидное и совсем уж нестрашное начало. Дальше как по инерции подоспел за оркестром конкурс, вся репетиционная и привычная людям выступающим суета, после уже ожидаемо начались прослушивания туров...
И теперь вихрем случается Бокуто. Случается абсолютно нежданно негаданно, врывается и, кажется, уходить не собирается абсолютно, так ещё и в голове засел настырно и довольно-таки нахально, все мыслительные процессы Акааши начал на себя перетягивать чуть ли не с первой их встречи, хоть и непосредственной его вины в происходящем со скрипачом, конечно, не было. Кейджи не понимает, как так произошло, но получилось всё то по глупой, невероятно глупой случайности. Да, абсолютно случайно.
И однозначно, виной всему узкий лестничный пролёт консерватории.
Акааши по мере пути слегка утомленным взглядом пролистывает расписание сегодняшних выступлений в телефоне и любуется ближайшей перспективой пребывания на сцене в течении часа с лишним. Бокуто обходит всех по алфавиту и играет первым, что, в принципе, и логично. Ну, тем же лучше и спокойнее. Если уж пианист так же безоговорочно обойдёт всех и в качестве своего исполнения — вообще цены ему не будет. Хоть он и без того экземпляр бесценный и в своём роде такой единственный.
Одно только поведение парня чего стоит!
— Не напрягайтесь перед конкурсом, чтобы не устать, — напоминает Акааши ещё вчерашним днём, уже прощаясь с пианистом.
— Окей, — и хоть невинность Бокуто в этот момент заставляла слегка засомневаться в его честности, он послушно соглашается со словами Кейджи и подозрений больше не вызывает, вроде как.
И что вы думаете? На следующий день поступает с точностью да наоборот. А именно напрягается перед конкурсом, чтобы устать, но, кажется, устаёт не особо. Вообще не устаёт. Акааши понимает это, когда по приходе слышит из одного класса репетицию концерта, идя на оркестровое разыгрывание, удостоверяется в этом и тогда, когда уже уходит из кабинета через час игры и всё ещё слышит звуки кропотливой работы из того же класса.
Говорил же, просил не перестараться, а этому хоть бы хны. Акааши, уже полностью освободившись со своей репетиции и прислушиваясь к звукам, доносящимся из кабинета и играемым предположительно нашим другом-пианистом, вздыхает, слегка поправляет очки, съезжающие с переносицы и приоткрывает дверь класса. Да, Бокуто Котаро собственной персоной. Заставляет теперь беднягу Кейджи замереть у двери, так и не переступив опасный своей неприметностью порожек, и узреть сие произведение искусства, параллельно с этим примечая солнечную погоду из ни капли не зашторенного окна. Буквально картина маслом. Внимание, Бокуто точно сошёл с холста, иначе идеальность случайно созданной им композиции кажется просто для реального мира незаконной! Акааши даже не помнил толком, что классы тут могли выглядеть так красиво. Хотя, в свете Бокуто и в летних лучах любая комната станет, ни много ни мало, а презентабельней, чем была.
Или Кейджи открыл дверь слишком тихо, даже не скрипнув ей, или Котаро с головой погрузился в характер и мысли концерта, нырнув в просторы музыкальной окраски исполнения, но пришедший парень всё ещё оставался незамеченным пианистом некоторое короткое время и потому имел совесть в кои-то веки спокойно понаглеть с пристальным, неотрывным взглядом.
Ну а как тут оторваться-то, объясните. Рояль в центре класса переливался тёмными бликами, клавиши блестели в свете, а верхушка открытой крышки сверкала аристократически в ярких лучах, падающих на неё. Весь кабинет теперь казался окутанным каким-то запредельным, даже домашним теплом. Основной свет кабинета выключен, и только золотые полосы из широких окон обволокли просторный класс, просочившись в углы, пробравшись на паркет и танцующими зайчиками на скучные в своём обычном состоянии стены. Что касаемо сидящего за инструментом Котаро — он светом не только был, он в свете сейчас откровенно купался. Чуть прикрыв глаза и сосредоточившись, медленно проигрывал один фрагмент произведения, прислушиваясь к звукам и наблюдая будто со стороны за изменениями в динамике, мелодии. Останавливать или окликать его и вовсе не хотелось.
И получилось только так, как Акааши делать вот уж точно не планировал и надеялся данный исход дальнейших событий всеми возможными путями обойти: Котаро останавливается, открывает глаза, наконец, и слегка растерянно поворачивается к побеспокоившему любителю скрытно понаблюдать. Чего до удушения не хочется именно сейчас, когда прежний простой и ужасно гениальный план Акааши с треском проваливается — встречаться взглядами.
Потому что Кейджи думает, что не выдержит. Не выдержит того поистине солнечно-летнего янтаря, полыхающего чарующими безумными вспышками, безудержно горящими огненно-опаляющими всполохами, ослепляющими медовыми переливами, с которыми встретился, всё же пересекаясь с глазами музыканта. Сейчас же взгляд Бокуто поражал абсолютным спокойствием и сдержанностью, насколько возможно было вообще для Котаро сосредоточиться.
— Ох, Акааши, ты уже пришёл? — Бокуто, ты ж наш хороший, ради здорового сердца Акааши прекрати так бережно улыбаться.
Кейджи собирается что-то ответить, уже вдохнув и приоткрыв рот, по всей своей неосторожности всё-таки спотыкается о тот злополучный порожек у входа, но равновесие героически удерживает и шагает как ничего и не бывало в класс, уже внимательнее смотря под ноги или просто со стыда не желая поднимать глаз.
— Осторожно, — чёрт возьми, ты ещё и заботливый до жути, прямо-таки издевательство. — Волнуешься? — безмятежное любопытство в голосе.
— Почему это? — без предисловий спрашивает он, явно на такие резкие высказывания с самого начала не рассчитывая, и наверняка, именно поэтому в голосе проскакивает неожиданный для обоих холодок.
— Ты какой-то рассеянный сегодня, — неуверенно и с осторожностью предполагает Бокуто теперь, прищурившись.
— Неправда, — Кейджи отрезает коротко и без возможности оспорить.
— Правда, я всё вижу, — а Котаро себе такую возможность собственноручно и с удивительной простотой откапывает.
— Неправда. Поиграйте, я послушаю и скажу пару советов, пока есть время, — не сомневаясь, переводит разговор в нужное русло Акааши, наконец благополучно добравшись до стула за спиной пианиста и присаживаясь. Отчитывать Бокуто за ранний приход и трату сил не получается, да и не хочется толком. Как никак, а репетиция и её длительность — вещь лично индивидуальная и в зависимости от ситуации и времени достаточно гибкая.
Бокуто покорно кивает и начинает самозабвенно играть, будто играет он не для одного обычного скрипача, а уже для всего концертного зала, для всей страны и планеты. Или это уже Акааши так кажется.
Один обычный скрипач... таким Кейджи в глазах Бокуто отнюдь не был, даже если сам юноша думал о себе абсолютно противоположно. Нет, ни капли не обычен он, он невероятно аккуратен, безмерно талантлив, бесконечно красив и невозможно спокоен, и совсем уж не похож на такого противоречивого в своём воодушевлении Бокуто. Именно так. Была бы ещё возможность парню это доказать... а доказать хотелось неимоверно!
— Не торопитесь, поиграйте этот фрагмент ещё раз медленно, — возвращает из состояния творческих раздумий пианиста Акааши скромным, с каплей осторожности голосом, как-будто сам он не хотел бы своими замечаниями прерывать момент игры.
Котаро отвечает, утвердительно и энергично поворачиваясь к клавиатуре, опять принимается за разыгрывание, и Акааши сидит, молчит и слушает, а произнести ничего больше и не хочет, не может, не считает нужным и необходимым. Исполнение Бокуто и без этого звучит волшебно. А потом на эту ирреальную, неземную мелодию наложится тема оркестра, гармонично переплетется игра рояля с партией скрипичной группы, после с духовыми инструментами, и сольётся в единый, но не теряющий собственных индивидуальных граней музыкальный рисунок...
«Волнуешься?
Неправда.»
Правда, ещё какая. Самая что ни на есть истинная правда. На Акааши, который не считает себя местом особо нужным и важным, возложен непосильный груз исполнителя первой оркестровой скрипки. На Акааши, который в принципе до поры до времени размыто видел в себе собственные силы и ясно-очевидные личностные особенности. И тогда, когда смысла в себе он не находил, как бы отчаянно не пытался, помощью появлялась музыка, бывшая чем-то спасительным и отвлекающим, чем-то единственным, что могло с лёгкостью перевести мысли Кейджи на нужный путь и направление, помогая расслабиться и выдохнуть. То, как плавно скользил смычок по натянутым прочно струнам, то, как протяжно могла литься и подчиняться прихотям исполнителя мелодия, и то, как гладко всё могло пойти на сцене — в этом Кейджи и нашёл себя со временем.
Сейчас же даже это не помогало, и Акааши только больше загонял собственными руками и раздумьями себя в угол ответственностью выступления на серьезном конкурсе.
Даже если он в составе многочисленного оркестра и уже не первый день там вполне успешно играет, даже если и за место на пьедестале ему бороться не требуется. Эта паника уже становилась неконтролируемой, хоть со стороны могла выглядеть совсем необоснованно и глупо.
Это конкурс. Тут каждый неистово желает проигрыша другого. А под ногами и в голове вертится Бокуто, которого остальные уж точно хотели бы смести с пути до победы.
Знали бы они только, что он так легко не поддаётся и не поддастся никогда.
В отличии от Акааши.
С выходом на сцену лишние мысли уйдут и всё уляжется, с началом выступления получится как и всегда взять себя в руки, заново собраться...
— Приём, Акааши, ты здесь? Или мне за тобой на Марс слетать, чтобы достать? — разносится перед парнем легкое хихиканье.
— На Марс не обязательно, — Кейджи приоткрывает глаза, обнаруживая, что за звуками репетиции Бокуто и правда заслушался и весьма далеко ушёл в себя, не подозревая или просто не подумав о пианисте, который тишину за своей спиной уж точно игнорировать не станет. Котаро мог не замечать очевидных вещей, простых до умопомрачения и мелькавших буквально у него перед носом, но молчания и так обычно жутко тихого, меланхоличного и не подающего признаков бурной энергии скрипача мимо себя не упустит. Сейчас же Бокуто стоит перед лицом скрипача и зорко наблюдает за изменениями его выражения лица.
Котаро вообще мог быть очень внимательным и вдумчивым, когда это требовалось. Вот только Акааши, кажется, лишнего внимания к своей персоне и собственным переживаниям привлекать хочет меньше всего, ведь тогда придётся стараться доходчиво объяснять причины волнений, странновато-молчаливого поведения и подобных деталей, которые могли случайно прорваться на поверхность. Плюсом ко всем ужасам сегодняшнего дня шло и то, что Бокуто непосредственным образом являлся одной из тех причин волнений.
— Всё же нормально? — уточняет он, когда замечает во взгляде напротив неясную суматоху.
— Да, — закрывать глаза было обычным способом для Кейджи погасить чувство навязчиво-неприятного трепыхания где-то внутри, поэтому и Бокуто это волновать не обязано, должно быть. Внешний же свой облик Акааши контролировал безупречно, наработав умение эмоций своих наружу ничем не показывать и не выдавать.
Почти не выдавать. Котаро стоит рядом, слегка нагибаясь к сидящему неизменно на стуле у стены скрипачу и бессовестно сократив слегка расстояние, но в границах приличного, чтобы быть на одном уровне с его лицом, и в непонимании несознательно склоняя голову набок.
— Эй, посмотри на меня, — Бокуто посерьезнел в миг, присаживаясь резко на корточки рядом с оркестрантом и заглядывая прямо в душу. Он, казалось, всегда жил одним днём и вообще не способен на сосредоточенность и размышления, но сейчас же представал перед Акааши именно таким. Спокойным и рассудительным, будто бы прибывал уже на сцене под приглушённым светом софитов. Кейджи ослушаться не рискнул и, собирая в кулак всё своё равнодушие и волю, посмотрел в ярчайшие глаза совсем близко напротив. Бокуто слегка нахмурился, сводя к переносице размашистые широкие брови. — У тебя руки дрожат.
А то он сам не заметил! Бокуто, черт побери. Это не контролируется. И если бы от проблемы ещё можно было так просто избавиться.
Котаро же, в тех самых попытках избавить, исправить, великодушно помочь и направить действует незамедлительно, необдуманно и резко: слегка привстаёт и что есть сил сгребает мелко вздрогнувшего Акааши в охапку, прижимая к своей груди и заставляя услышать, как с глухой неистовостью клокочет и рвётся его сердце.
— Я тоже волнуюсь. Очень, очень-очень сильно, — сознаётся скромно он, но в речи не проскакивает в этот момент ни единой капли неуверенности, а голос ни разу не сорвётся и остаётся ярким, даже так.
Что ж. Вот теперь можно идти и спокойно, с чистой совестью хорониться под тяжеленной крышкой рояля. Самое время, пожалуй. Но вещь страшнее, заставляющая больше прежнего заволноваться, оказывается, ещё произнесена не была.
— Ты великолепен, слышишь? Не смей в себе сомневаться, — Бокуто слегка отстраняется и смотрит уверенно, всё ещё легонько удерживая Кейджи за плечи. Сказал же он это так просто и искренне, что все те сомнения и метания в очередной раз перевёл на свою громкую персону. — Повторяй: я всё смогу!
— Вы всё сможете, — Акааши пытается переделать всё в неловкую шутку, правда не желая сейчас выполнять эти нелепые на первый взгляд указания.
— Нет, давай нормально, — Котаро же, как и всегда, поддаваться не собирается и в планах пункта «отступить» не имеет, желая дело своё нелегкое довести до конца. Настойчивый же он был, когда парню действительно это требовалось, другими же словами, практически ежеминутно. — Я всё смогу!
— Я всё смогу... Бокуто-сан, это странно и абсолютно бессмысленно, — голос, полный скептицизма, на который Бокуто тоже внимания не обратил, как и на слегка замявшийся бегающий взгляд. Или всё же обратил, но мыслей своих на этом факте задерживать долго не хотел.
— А почему тогда руки больше не трясутся? — коварство промелькнуло искрой на лице у Бокуто, когда он кивнул легонько на кисти скрипача, лежавшие на коленях и нагоняющие страх в ситуацию уже немного меньше, чем минутой ранее.
— Трясутся, — нарочно упрямится второй.
— Значит буду бережно держать их, пока не перестанут окончательно.
— Перестали, — мигом переопределяется Акааши, с розовеющими заодно щеками и ушами, с большим трудом представляя себе описанную пианистом перспективу.
— Точно? — Котаро теперь с трудом сдерживает безобидный смех.
— Да. И нам пора собираться. Вам в гримерную, и мне тоже нужно в репетиционную оркестра, — и пока Акааши возится с собой и чувствами, беря в руки все вещи и ключи от класса, Бокуто победно улыбается, не забывая всё же следить за эмоциями приятеля.
И как у него самого на это оставались силы, совершенно непонятно. Непонятно, каким таким волшебным образом он самостоятельно удерживался, чтобы не запереживать в самый ответственный момент, какими не из мира сего методами сохранял самообладание и контроль, заперев всё волнение где-то очень далеко, подальше от себя и других, но чувствовал Котаро себя сейчас превосходно, как ни погляди. Сохранять спокойствие, когда все вокруг паникуют — определённо его конёк. И вполне вероятно, что от поддержки других он мог и сам заряжаться не менее позитивной энергетикой.
***
— Какая встреча! Кенма, ты погляди только, — Куроо присаживается вальяжно на бархатное место в зрительном зале, ожидая начала конкурса, и глядит то на Козуме, устроившегося аккуратно рядом, то на беднягу Тсукишиму, к которому он решил непосредственным образом сейчас подсесть.
Тсуки же недовольно цыкает, но не отказывает и своему желанию вставить в общую аристократическую картину светской беседы пару ласковых:
— Что, благородно уступил дружку место и приплёлся им любоваться?
— А вот и нет, — отвечает Тетсуро и без малейшего задела на обиду. — Я, конечно, человеком всегда добрым был, но Бо своё место справедливо отвоевал.
Тсукишима на посерьезневшие — или не очень, — Куроовские аргументы особого внимания не обратил, промычав что-то по мнению Тетсуро занудное и даже не переводя при этом сосредоточенного взгляда со сцены, где уже вот-вот начнутся конкурсные выступления.
Куроо же перед этим проведывать друга не стал, не требуется ему сейчас это, определённо. Да и если бы требовалось, телефон Тетсуро, уже и так настрадавшийся от постоянных и нескончаемых сообщений Котаро, взорвался бы сейчас незамедлительно очередной вибрирующей волной смс. Единственное, что можно было напоследок мысленно пожелать пианисту опытному, уже и так знающему, что и как нужно делать — не вздумай сдаваться, Бокуто.
