Ожидание начала выступлений немного измучивает всех, и Куроо исстрадался не меньше. Двадцать минут до конкурса так и оставались двадцатью минутами, заставляя даже жалеть, что пришёл пианист с запасом. Проверял он и время, рассматривая мерно шагающую по наручным часам тонкую секундную стрелку, и в телефон заходил в поиске неизвестно чего, с Тсукишимой же наладить контакт получилось не настолько успешно. Кенму, всё ещё за компанию согласившегося посидеть рядом, Тетсуро отпускать ну никак не хочет. Кто придумал заставлять его играть в основном составе оркестра? Какая такая личность посчитала, что парень является важным звеном в виолончельной группе и без него в этот раз ну никак не обойтись? Куроо, и так по юноше за время обучения в разных городах истосковавшийся, слегка негодует, что и здесь у него Кенму отнимают, но лучшим вариантом выбирает именно сейчас завести с ним бессмысленный разговор.
— Кенма, — брюнет наклоняется поближе к уже собиравшемуся уходить и желавшему было привстать с места виолончелисту, данным жестом заставляя его опять со вздохом опуститься. — Сходим вдвоём куда-нибудь?
— Когда? — спокойно желает уточнить он, игнорируя провокационный шёпот на ухо.
— М... после конкурса, — протягивает лениво пианист, и вот уже его голова располагается на аккуратном плече Козуме. Последний решает осмотреться по сторонам в меру возможностей, дело усложняет лишь тяжесть на плече, но не замечает направленных на себя с Куроо подозрительных или негодующих взглядов, даже Тсукишиму поблизости их личные разговоры и поведение совсем не интересуют, потому Кенма немного успокаивается.
— Наверное, — уклончиво отвечает Козуме и всё ещё хочет отправиться к выходу, посматривая на время в телефоне. Куроо это прекрасно замечает и видит, но голову не поднимает.
— А? Что? Я не расслышал, — не отстаёт он, своей напористой неотступностью и немного неуместным желанием получить точный ответ уже слегка раздражая. Кенма не видит, но всем своим существом ощущает, что тот ехидненько ухмыляется.
— Ладно, говорю, — сдаётся парень и полностью соглашается.
— Правда, что ли? — шею Козуме обдаёт размеренным дыханием Куроо, и по голосу пианиста заметна уже открытая улыбка, но Кенма, кажется, подобных эмоций пока не разделяет.
Проявление чувств в переполненном концертном зале — последнее, о чём можно было вообще додуматься, конечно, если не брать во внимание крайнюю степень отмороженности данного индивида.
— Куроо, мать твою, Тетсуро, — тихо шипит с недовольством он теперь, но всё это лишь жалкие попытки прикрыть неловкое для данного места и времени смущение, которое проказнику Куроо распознать не составляет абсолютно никакого труда. — Мне в оркестре играть через пятнадцать минут, а ты... Я пошёл, — так и не договаривает он, обрывая все Тетсуровские нежности с шептуном на ушко своим уходом, и пианист пожимает плечами, провожая обычным своим узким взглядом миниатюрную фигуру парня, с лёгкостью протискивающегося через ряды уже устроившихся по местам слушателей.
— Удачи! — ещё отправляет вслед виолончелисту он, зная, что тот услышал, хоть и вида не подаёт.
Ожидать начала конкурса дальше пришлось в скупом одиночестве: опять портить жизнь Тсукишиме Куроо уже не осмелился, хоть и порывался, а без родного душой и сердцем бро было довольно тоскливо.
На сцену ровным дисциплинированным рядом выходит оркестр, заставляя слушателей притихнуть или перейти на шелест осторожного шепота, поднимая глаза к центру происходящего. Куроо почему-то облегченно выдыхает, когда выслеживает среди вышедших из-за кулис студентов Кенму, а позже и Акааши замечает: тот выглядит достаточно уверенно по сравнению с привычно апатичным видом Козуме, которому что и хочется посоветовать — поспать.
Следом объявляют дирижёра, торжественный поклон, какие-то ненужные и только лишний раз растягивающие время слова ведущей и...
И Бокуто, стоящий пока за кулисами и греющий пальцы в ожидании, заметить не успел, как время подошло его выхода. Не то, чтобы он волновался. Нет, он сейчас, кажется, на сцену рвался как никогда раньше, похаживая широкими шагами из угла в угол по гримерной и время от времени встряхивая руками, чтобы сбросить излишний пыл или просто расслабить мышцы. И именно ожидание в тишине артистической заставляло переживать больше прежнего.
Безмолвие вообще часто нагнетало, и Котаро, где бы ни был, старался сгладить ощущение затишья, то пританцовывая ногой по полу, пока сидел, то постукивая пальцами по столу, то напевая что-то приглушенное или включая телевизор, для фона. Помогало, на удивление. Но сейчас и постучать пальцем не по чему было, и телевизора тут, удивительно, но не обнаруживалось. Поэтому Бокуто, уже сосредоточившись на выступлении, пропевал мысленно мелодию произведения, думая о характере концерта. Очень певучий, задумчивый и лиричный.
Как Акааши.
Да, мысль о скрипаче даже успокаивала, потому что стоило вспомнить его голос, созвучный с предстоящей к исполнению музыкой, мимику, очень сдержанную и всегда по делу, и всё, кажется, вставало на свои места.
Бокуто выдыхает. И как направляется на сцену, уже не помнит. Или помнит, но смутно, и будто всё не в сотый раз, а в первый, и словно не играл он никогда доныне на сцене, но на душе спокойно и страха он не чувствует, так что всё хорошо.
— Вот оно, — говорит сам себе шепотом Куроо, смотря неотрывно на сцену, но Тсуки на звук всё же в непонимании поворачивается, поэтому Тетсуро договаривает заготовленную именно к такому случаю шутку. — Явление Христа народу.
Тсукишима несвойственно для себя чуть не прыскает, потому что со стороны походка Бокуто до рояля и правда выглядит так, не поспоришь.
Акааши же чувствует, что под влияние пианиста попал окончательно, а когда перед взором ещё и его могучая спина оказывается — вообще почти ничего не страшно. Если ему нужно сделать всё так, как он делал обычно, это не пугает. Звезда, солнечная и ярко светящаяся, прямо перед глазами Акааши ему это точно позволяет, и так он выложится на все сто двадцать процентов. Он и сам не знает, почему именно сто двадцать, но вы сами посудите: на первую скрипку всегда опираются, она подобна концертмейстеру, второму дирижеру и должна суметь за собой повести, но и Кейджи теперь есть, на кого положиться.
Чувственность и темп игры получается контролировать, важно не войти в раж окончательно, чтобы музыка не стала неконтролируемой, и обо всём этом успел поразмышлять и один, и второй, и даже Куроо всякую деталь анализирует, сидя среди остальных зрителей и в сосредоточенности насупившись, а ведь исполнение они только вот, кажется, начали. Ну или так только кажется, восприятие реальности в такие моменты вообще катастрофически нарушается.
Бокуто с дирижером ладит хорошо, на его знаки реагирует и с оркестром совпадает.
На кульминационной дорожке аккордов Котаро буквально распирает, потому что он нашёл то, о чём играть, и лирические чувственные мотивы теперь совсем не небезосновательны.
Факт присутствия в зале людей отнюдь не тревожит, а только подбадривает. Даже если некоторые и хотят перегрызть ему глотку за гладкое исполнение.
Сила Бокуто иногда льёт через край, становясь излишне импульсивной, но он слышит возле себя и за спиной звучание оркестра, скрипичной группы и слегка утихомиривается, хоть и ненадолго, всё-таки промазывая на одном пассаже, и теперь где-то в зале можно было бы услышать приглушенное цыкание Куроо.
Но он знает, если Котаро действительно становится серьёзным — он никуда не отойдёт от заданной ему цели.
Заканчивает же играть Бокуто вместе с оркестром на абсолютном пианиссимо, склонившись к клавиатуре, и вот он уже даже не уверен, что дышит, и что дышал всё это время, да и сейчас глубокий вдох не особо выходит совершить, как и отстраниться от инструмента и встать на поклон.
Когда Котаро выходит со сцены, проходит через закулисье, гримерную и оказывается в коридоре, ему хочется смеяться. Громко смеяться. Да по-другому он и не умеет. А ещё хочется слушать игру оставшегося со всем оркестром на сцене Акааши и болтать с Куроо, к которым он и направляется в абсолютной уверенности. Бокуто считает, что ему удалось. А ещё, что он сильнейший.
Во время аплодисментов перед другим исполнителем парню труда не составляет проникнуть в зал, выискать место Тетсуро, которого он случайно заприметил ещё во время последнего поклона, и присесть быстро рядом, косясь с довольством на друга. Брюнет не уступает, и вскоре это перерастает в полноценные переглядывания, вовсе не пытающиеся казаться незамеченными. Потом Котаро на время отвлекается от странного развлечения прослушиванием остальных участников и любованием Кейджи, что так удобно для глаз расположился в самом первом и заметном ряду, где и положено по правилам симфонического оркестра первому скрипачу. Вроде, Бокуто начинал прислушиваться к манере исполнения других конкурсантов и с рассудительностью отмечать их сильные стороны, но впрочем, парня и эта умная идея до умных мыслей не доводит. Всё опять свелось к Акааши. Акааши, который сидел в первом скрипичном ряду, на самом удобном для лицезрения месте. И он был, не меньше, чем божественен. Казалось, в скрипаче ничего особенного: лицо обычное, руки тоже, и фигурой он не выделялся, цветом волос выдался самым что ни на есть обыкновеннейшим и ничуть не отличается от других скрипачей и скрипачек, музыкантов и людей в общем. Но зацепил, причём удерживает на себе внимание Котаро уже который день хваткой мёртвой.
Бокуто было поворачивается к затихнувшему Тетсуро, но и тот оказывается не без «греха». Кенмой своим любуется в открытую, хоть ряд виолончелистов разглядеть весьма проблематично за кучей остальных оркестрантов.
Долго выждать Бокуто и Куроо не могут. Переговоры взглядом до хорошего не доходят и не доводят: вот кто учил Бокуто воспринимать любой странный прищур Куроо как очередную нелепую шутку?! Одними гляделками впредь не ограничивается, парни начинают было перешептываться, но недовольные замечания слушателей поблизости не оставляют себя незамеченными, приходится замолчать. А потом и вовсе выйти из зала: дослушивать последнего одного участника из всего пяти сил нет и не будет, и Котаро чувствует, что если не выложит все накопившиеся эмоции понимающей своей душеньке, то взорвется от их критического переизбытка. Его краткий, но весьма настойчивый кивок на дверь во время очередной паузы между выступлениями и аплодисментов Тетсуро понимает правильно и без проблем, и в итоге оба друга теперь оказываются за дверью концертного зала, в коридоре.
Улыбается Куроо легонько, удовлетворенно, но не без заинтересованности во взгляде, и распростирает руки в объятия, как нарывается вроде. Бокуто же, до сих пор не сбросив своей пылкости и эмоционального перебора, чуть не сносит того с ног, наконец обнимая и снова напрашиваясь на очередные косые взгляды искреннего недопонимания от других студентов в свою сторону. Впрочем, на это ему всегда было всё равно.
— Был бы на моём месте Акааши, ты хилого беднягу совсем б свалил, — отмечает между делом Тетсуро, наконец расцепляя на себе удушающие своей тяжестью руки друга. — Но это не исключает того факта, что ты был невероятен.
— О да! Ты оценил? — с нетерпением подскочил тот, всё ещё дыша очень нервно и быстро.
— Все оценили. То, как ты эффектно промазал на предпоследнем пассаже, — хмыкает, забавляясь, Куроо, но не забывает передать товарищу стаканчик прохладной воды из недалеко стоящего кулера. Бокуто весело фыркает и с деловитостью отворачивается к стене, мол всё, обиделся смертельно. Но стакан из рук друга забирает. — Шучу-шучу. Это мелочи. Один пассаж из тысячи, он на то и один пассаж из тысячи, чтобы быть одним из тысячи, — Куроо останавливается в многозначительной паузе, будто действительно сказал что-то невероятно мудрое и стоящее восхищения. При этом он почти уверен, что Бокуто восхитился, и потому не забывает добавить некоторой интриги в монолог: — У меня для тебя новость есть покруче.
Котаро тут же оборачивается, а Куроо не говорит больше ничего и лишь хитро играет бровями, откладывая всё к «подходящему моменту для раскрытия карт». Теперь же он отправляет недовольного обломом Котаро в буфет для приобретения чего-то вредного и разрушающего их пищеварительную систему к чертовой матери, вкладывая мимолетно в его ладонь несколько монет.
— Возьмём на четверых, вдруг скрипач тоже будет.
Остальное время проходит у довольно заманчивой витрины, пока Бокуто борется с самим собой за возможность выбрать подходящую еду. Определяться он явно не умеет.
Парень ещё вспоминает и о том, что из всего небольшого разнообразия может действительно понравиться Акааши, волнуется, пьёт ли Кейджи сок или газированную воду, пьёт ли он вообще хоть что-нибудь.
Котаро в замешательстве и опять распыляется на массу вариантов: от сладких булочек до классических онигири с тунцом. Останавливается на последнем, как никак, а подкрепиться поплотнее после насыщенно проведённого дня на нервах никто не откажется. Насчёт Куроо можно не переживать, тот всеяден, как кот дворовый и наберёт себе с Кенмой всего, чего только душа пожелает, что он теперь непосредственным образом и делает. А Бокуто возьмёт что-то стоящее для Акааши, обязательно, и без этого он себя сейчас не представляет ни в каком свете.
Акааши вообще классным парнем был. И попробуйте только оспорить! Бокуто, кажется, не уставал для себя это отмечать. Да каждое движение, любое слово скрипача заставляло им любоваться, а слов он произносил и так немного, что каждое навес золота. И если уж Котаро это легко принял, как беззаботно отнёсся года три назад к тому факту, что девушки его не особо интересуют, то Кейджи вот вообще неясно что чувствовал, ощущал, огораживаясь от дальнейших контактов и сбивая с толку простака Бокуто. Но всему своё время, наверное?
Куроо, скорее всего, без задней мысли сказал бы что-то непринужденное и шутливое по типу...
— Тебя, ненаглядный мой, в кои-то веки колёса юношеской любви переехали, что ли? — Тетсуро вздергивает вверх уголки губ на слова Бокуто о том, «когда уже, черт возьми, закончатся эти конкурсные прослушивания, ибо он хочет увидеть Акааши, а тот сейчас играет в оркестре и не выйдет до самого окончания».
Двое парней просиживают время в буфете и ожидают прибытия оркестрантов, а ещё наконец-то могут поговорить о вещах лично-братских.
— Черт, Тетсу... Ты не понимаешь! Он такой светлый, красивый и спокойный, как безоблачное...
— Насмерть переехали, — заключил с уверенностью он, скрещивая руки. — Не парься, всё я понимаю. Просто включай уже в работу свои шестерёнки, если ты, конечно, догоняешь, о чём я, и... ну, не знаю, совет вам да любовь.
Кенма, будь он здесь, этой ободряющей речью не особо бы впечатлился, Куроо доказывая — прокатывает таким образом и способом далеко не со всеми.
Бокуто тоже не сразу вникает и старательно, со всей своей серьезностью пытается понять, откуда у него появились шестерёнки, когда его успели переехать прямо-таки насмерть, если он всё ещё жив, и какого такого хрена Куроо уже готов играть им с Акааши свадьбу?!
Тетсуро же отмахивается. Он вообще чувства все воспринимал с потрясающей лёгкостью и фантастической быстротой. Казалось, он далек от всех самокопаний и терзаемых людей размышлений, определяя для себя и бонусным плюсом для других, что ставить в приоритете, с каких далеких краев явиться может ни с того ни с сего симпатия и влюбленность, как на собственном опыте получилось неосознанно поменять ориентацию при виде шикарного молодого человека, и вообще, в чём суть всего этого бедлама с отношениями.
А ещё он может подобрать вам в программу академического экзамена отличный Полонез Шопена или красивейшую Прелюдию Скрябина, а то и чего похуже, но это уже так, мимоходом. Когда с отношениями и собственной головой контакт наладить удастся.
— Ты семейный психолог? Или специалист по социальным проблемам подростков? — хихикает Бокуто, отвлекаясь от прежней темы.
— Я пианист! — восклицает гордо избранное предназначение парень с таким выражением лица, будто это было для Котаро невероятно неожиданной новостью и открытием всех веков и поколений. Невероятно, просто удивительно, и как он раньше-то об этом не думал!
***
— Я взял тебе онигири, — Бокуто гордо протягивает перекус только вышедшему из артистической комнаты Акааши, тот благодарно кивает и пытается сказать ещё что-то, но сделать это сложно, когда только что отыграл немыслимое количество нотных страниц на сцене.
Пять человек, больше часа, но усталость скрашивает луч солнца, яркой звезды, делящейся онигири с тунцом. Кейджи слова в голове и на задворках памяти так и не находит, а донести свою признательность как-то хочется, поэтому тот просто коротко обнимает Котаро, не находя в этом простом, но приятном до жути жесте ничего отталкивающего, только тепло и поддержку. Пожалуй, надо делать так почаще. Обнимать Бокуто. Даже если это и будет так же быстро и кротко. Сам же Бокуто ошарашен, но выражается это, пожалуй, только по его выпученным совиным глазам, потому что он не хочет спугнуть. Он словно становился другим, когда контактировал с Акааши. Каким-то более трепетным и даже осторожным, что-ли.
Да и сам Кейджи нехило так меняется под влиянием бурного Котаро.
Тот незначительный факт, что до этого скрипач всеми силами любых контактов избегал как огня, а может даже больше, он решает с самого предусмотрительно умолчать.
— Странные у тебя методы задабривания, Бо, — хмыкает не менее Котаро удивлённый действиями Акааши Куроо, уже затискивающий своего виолончелиста, вышедшего следом за всей группой оркестрантов, в тёплых объятиях. Тот не упирается, может, просто устал за день, а возможно, уже устал упираться. — После нашего знакомства ты пригласил меня поесть якинику, — наигранно-недоверчиво напомнил ему брюнет.
— Да-да, и в конечном счёте съел всё сам! — не без довольства своими проказами отметил тот. Кейджи тем временем уже разворачивает упаковку и приступает к трапезе, аккуратно страхуя еду второй ладонью, что не умилять не может ну совсем никак.
— И такое было? — слегка улыбнувшись, удивляется Акааши, по ходу дела примечая, что у него Бокуто подаренные онигири отбирать не собирается, во всяком случае, пока что. Котаро же теперь занят тем, что ловит эту мимолетную улыбку с лица оркестранта и радуется, легко и непринужденно, потому что ему невероятно приятно видеть и своего друга веселым.
Он, наверное, думает, что радуется абсолютно незаметно, но свечение его ауры может увидеть даже Кенма, которому и без этого сладко живется с вечными посягательствами на его спокойствие от давно известного нам брюнета, поэтому, чтобы не бояться всю оставшуюся неделю открывать рот на людях, Козуме предпочитает не вникать и сдержанно отмалчиваться. Но не Акааши.
— Бокуто-сан, у меня что-то на лице? Рис? — взгляд Кейджи проницателен и глубок. Теперь же Бокуто хочет в нём утопиться.
— Нет-нет, прости! Всё нормально, просто... улыбайся почаще, — но пианист своими же словами роет себе очередную могилу. В том числе, отдельный котёл для утопления в глазах Акааши, ставших теперь ещё больше похожими просторные, широкие озёра, неловко заморгавшие.
— Ни стыда, ни совести, — вмешивается бесцеремонно Куроо, настолько же бесцеремонно удаляясь с Кенмой к выходу. Он уверенно считает, что товарищу нужно осваиваться в общении с Акааши один на один, потому что и Тетсуро требуется законный отдых. Как от конкурсных будней, так и от этой бурной компании. — Покеда, бро!
— И куда вы? — поворачивается мигом пианист теперь, скрещивая руки на груди, будто собирается отчитывать удаляющихся из поля зрения ребят.
— Играя в видео-игры, бесцельно ждать приход завтрашнего дня, — в каком-то роде мечтательно проговорил Куроо, не обращая внимания на фыркнувшего рядом Козуме. Потому что последний знает, Куроо в играх полный ноль, и старания все его направлены на радость виолончелисту, хоть тот и не заставлял. Но давайте признаем, что Тетсуро готов лезть из кожи вон, лишь бы тому угодить. — И гала-концерта с объявлением результатов, — как бы между прочим невзначай напоминает он после о важности данного мероприятия.
— А твоя обещанная крутая новость? — вздёргивает Котаро размашистые брови, не веря, что приятель на подобные подлости способен. Сначала заинтриговать, а потом предательски уходить.
— Завтра, всё завтра, — протяжно будто напевает Куроо, пафосно удаляясь к выходу. Кенма от пианиста отставать не собирается, он лишь махнул рукой парням на прощание и, кажется, даже что-то сказал перед этим.
— Тц, бессовестный, — дуется Бокуто, а позже, уже в спину другу выкрикивает: — Если я не доживу до завтра в ожидании этой новости, можешь пинать на себя, на похороны ты не приглашён!
— Больно надо! — в том же шутливо-обидчивом тоне вторит ему Куроо, и за поворотом уже слышен его хрюкающий смех и тихие, слегка раздражённые комментарии Козуме.
***
— Вы всегда так, верно? — Акааши явно забавляет манера общения его знакомых, от которых так и прёт немыслимо импульсивной энергетикой.
Идти с Бокуто до дома было приятно и спокойно, погода на этот раз щедро баловала теплом и безветрием, как и неожиданно уютное умиротворение на душе.
— Ага, и прости, если это доставляет некоторые неудобства. У нас с Куроо юмор может и специфический, но зато он крутой! — Котаро расплывается в лёгкой полуулыбке и почёсывает затылок.
— Перестаньте постоянно просить прощения, всё нормально, — заверяет того оркестрант, которому, пожалуй, и самому неловко слышать очередные извинения в свою сторону.
— Ох, извини, больше не буду! — согласился пианист теперь с самым простецким видом из всех возможных, а потом, замерев и переработав только что сказанное, звонко рассмеялся, что кажется Кейджи достаточно потешным и хотя бы очаровательным. Бокуто, ты неисправим.
— Как насчёт обсудить ваше сегодняшнее выступление? — предлагает Акааши, желая перевести тему на что-то действительно ему комфортное. Кейджи всё равно, что они уже подошли к подъезду его дома, безразлично и то, что они стоят там около трёх минут и просто разговаривают. Вернее, это ему даже нравится. Потом он видит радостные в полном согласии кивки Бокуто, его задорное «Ага!», улыбку, и... улыбается сам.
