Тот, кто стоит за спиной

Свинина под красным соусом, рис, рыбный бульон и кимчи на столе выглядели безумно аппетитно. Джисон давился слюной, пока работник отеля раскладывал еду у них в номере, и не мог дождаться, когда попробует её. Минхо стоял позади у зеркала, сушил полотенцем волосы и выглядел безумно горячо. Теперь же Джисон не мог не думать об этом. Мокрый, со стекающими каплями воды по оголенной груди, которую не мог скрыть халат, с мокрыми волосами, с красными от горячей воды губами и весь такой сексуальный, открытый. Джисон переводит взгляд на еду, благодарит мужчину и садится за миниатюрный стол, сразу же принимаясь за мясо. Перестань думать о нём. — Меня не подождешь, обжора? — Минхо садится рядом на кровать и толкает младшего в бок. — Пахнет вкусно. Даже через халат младший чувствовал жар, исходящий от старшего, его не скрывающуюся похоть, сексуальность и то, какими горячими выглядели его губы. — Ай, — Хан обжёг язык горячим бульоном. — Осторожнее, Хан Джисон, — Минхо цыкнул, притянув лицо парня за подбородок. — Сильно обжёгся? Джисон застыл с высунутым наполовину языком. Хён близко, непонятно, что высматривает и даже не думает отодвигаться. Воздух вдруг куда-то делся, Джисон не двигался и смотрел только на губы старшего. Они очень близко. Сейчас… Запах клубники зацвел в воздухе, Джисон двинулся вперед и поцеловал Минхо. Чувственно, легко, свободно и так окрылённо. Скорее машинально, чем осознано, но старший ответил, неуверенно двигая губами в такт чужим. Обожжённый язык скользнул внутрь, руки обвились вокруг шеи, и дыхание участилось вместе с бьющимися в унисон влюбленными сердцами. Джисон надвигался рьяно, грубо и властно целовал, как помнил по последнему опыту, что был в школьные годы. А Минхо подставлялся, в голове ветер свистит, и тело ощущается совсем по-другому, по-легкому. Лишь пылкий жар и нетерпение в губах ощущались остро и ярко. — Хён, — выдох в губы и секунда, чтобы отдышаться. — Вот это да, Хан Джисон, ты настоящий извращенец, — шепчет и крепко держит за шею, не позволяя отодвинуться ни на сантиметр от себя. — Не говори, что тебе не понравилось, — чистый азарт и облегчение от того, что старший не ругается и не отталкивает его, наконец, взяли верх над Джисоном. Он облизнулся и снова потянулся за поцелуем. Но на этот раз Минхо взял инициативу на себя. Потянул Джисона, посадив к себе на колени, и крепко прижал одной рукой за талию, а второй за шею, направляя в поцелуе. Маленькими пальчиками зарываясь в мокрые волосы, чувствуя, как ответно отзываются внутри бабочки и порхает сердце, Джисон тонул. В себе, в Минхо, в отеле на берегу моря и в этом самом моменте, когда фантазия стала реальностью, когда губы, о которых мечтал последние дни, так неистово мягко терзали его, а руки блуждали по спине. Джисон задыхался. Еле дышал. Умирал. — Ты мне нравишься, хён, — наконец произносит режущие горло слова, подается вперед, дышит прерывисто, ощущая запах клубники, и смотрит прямо в черноту блестящих глаз. Минхо улыбается, гладит по щеке и шепчет так чувственно, так искренне, что табун мурашек проходится по спине и губа дрожит. — Мой милый извращенец Джисон, ты мне тоже нравишься, — Минхо обнимает крепко, боясь уронить, отпустить, и улыбается до боли в скулах. — У нас еда остывает, — смеётся, чувствуя легкий поцелуй на щеке, и пытается слезть с чужих колен.  — И перестань называть меня извращенцем! — Ты поцеловал меня, когда я спал, кто ты если не извращенец? Джисон округлил глаза, покраснев. Старший усмехнулся и принялся за еду, делая вид, что не замечает раскрасневшегося, умирающего в смущении подростка. У него сердце бешено колотится, угрожая выскочить из груди, руки слегка дрожат, и всё тело обвито цепью, легкой дымкой и жаром, но даже так Минхо умудряется держаться стойко, пытаясь казаться в глазах паренька твердым и сильным. А Джисон не старается. Сгорает от стыда и не понимает, как хён узнал о его маленькой шалости, как догадался и почему ничего не сказал? Ковыряет палочкой кусочек свинины в тарелке и подглядывает за старшим. У него губы покраснели то ли от острого соуса, то ли от поцелуев. Хотелось думать о втором. Мои чувства взаимные. Не могу поверить. — Так значит, ты по уши в меня втрескался, да? — отшутился Джисон. — Ну ладно, Хан Джисон, потешь свое самолюбие, — соглашается Минхо. — Ты самый красивый, милый, офигенный, лучший… И мой, — последнее Минхо шепнул ему на ухо, вновь заставляя краснеть и смущаться. Когда же это прекратится? — Ты ведь теперь тоже мой, — таким храбрым Джисон себя никогда не чувствовал. Его голос слегка дрогнул, но взгляд был твердым, решительным и манящим. Он потянулся рукой к шее старшего и придвинулся ближе, чувствуя ответную реакцию. Минхо обхватил его руками. — Прелесть, — и он вновь целует его. И вновь эти необъятные, безумные, будоражащие чувства окрыляют обоих, не дают свободно дышать, думать или говорить. Запах клубники бьет в ноздри, раскаленной лавой ладонь опускается на шею, шум моря вдалеке и буйный ветер стучат в окно. В голове пусто, ничего не волнует, лишь сладость на губах и такие нужные, любимые объятия. Наконец-то.

***

Чанбин тихо вздыхает, пряча разочарованное лицо в ладонях, и проклинает весь мир за очередную неудачу на работе. Напротив сидит молодой парень в серой толстовке и выглядит крайне напугано и шокировано. Он сжимал руки в коленях и не отрывал взгляда от следователя, думая, что с ним теперь будет. Этот парень отнес то самое чёрное письмо с угрозами в дом Ханов, но, как он ранее признался, понятия не имел, что в нем было. Ему просто позвонили, сказали, что заплатят большие деньги, если он отнесет конверт по адресу указанному на нём. Чанбин спросил, кто передал его ему. Парень задрожал (никогда раньше он не бывал в полицейском участке и на допросах), рассказав всё, что знает. Конверт лежал в одной из книг в городской библиотеке. Ни с кем посредник не встречался. Лишь слышал голос в трубке, раздающий указания. Чанбин потребовал показать номер телефона, с которого ему звонили, но, как он и предлагал, тот был заблокирован. — По голосу мужчине было лет 40, — тихо говорит, надеясь уже выйти отсюда. Тон уставшего, озлобленного полицейского его ничуть не успокаивал и только сильнее пугал. — Что-нибудь ещё? Он говорил как его зовут, что в письме? — Нет, ничего, просто сказал, что заплатит, если отнесу кое-что. — Письмо лежало внутри книги? Какой? — 100 рецептов из свинины. Он сказал, как отнесу письмо, могу забрать деньги из той же книги. И правда, когда вернулся, деньги были там, — тараторит, смотрит на руки. Чанбин снова вздохнул. Выругался внутри себя, чувствуя, как тяжелеют плечи и кружится голова, встал и велел парню идти домой. Тот спорить не стал и быстро выбежал из участка. Ну всё, достало! Он схватил свой телефон и ни секунды не думая, решил идти домой. Он жутко устал. Провел в участке две ночи, разыскал посредника, допросил и ни капли не придвинулся к цели и из-за этого был ужасно зол. Гнев на всех вокруг сочился из него подобно яду, недовольное лицо и ругань в сторону пешехода, переходящего дорогу в неположенном месте. Ещё пару раз сигналил машинам и чертыхался всякий раз, как останавливался на светофоре. Лишь дома, разувшись и наконец вдохнув запах мяты, смог слегка успокоиться. Скинув с себя джинсовку, завалился на диван и закрыл глаза. Ни о чём не думать, ни о чём не переживать, ни с кем не разговаривать. Только спать. И как по щелчку, уставший разум Чанбина провалился в сладкий сон. Запах дивана, подушек и Феликса (кажется, он забыл свою футболку на кресле, от неё пахнет) успокаивал и убаюкивал, даря, наконец, то самое чувство безопасности и слабости, когда хочется накрыть себя пледом, растворившись в запахе маленьких знакомых вещей. Растворившись в родном доме, наполненном воспоминаниями и счастливыми моментами. Снов Чанбин не видел уже давно, уставший мозг ни секунду не желал показывать ярких картин, но даже так мужчине казалось, что он таял в мягких облаках — настолько приятно оказалось спать на (минуточку!) неудобном диване. Хотя после рабочего стола любая мягкая поверхность казалась роскошной кроватью. Вот он словно плывет по волнам розовой пыли, слышит рокот стрекозы, тиканье часов и взмахи крыльев бабочки и рассыпается на миллионы песчинок, а после падает в гору подушек, разных плюшевых игрушек: мишек, кроликов и цыплят. Желтых, маленьких, таких мягких с маленькими точками на лице. Как солнышки. Чанбин проснулся легко, открыл глаза, проморгавшись, и привстал. След от подушки линиями остался на щеке, а закатное солнце оранжевой краской пробивалось сквозь прозрачную занавеску, лучами падая на все поверхности в гостиной. На кухне горит свет и слышно чужое копошение и лязг металлической посуды друг о друга. Полицейский зевает и потягивается, разминает руки с шеей, направляясь прямиком в комнату с горящим светом. Феликс стоял спиной, чертыхался, размешивая что-то в миске и, кажется, торопился. На столе полный беспорядок: грязная посуда, скорлупа яиц, рассыпанная мука и обертки от шоколада. Младший готовил свое фирменное брауни. Чанбин улыбается. Раньше ему приходилось заказывать еду, чтобы кормить подростка, ведь сам готовить не умеет от слова совсем. Чуть повзрослев, Феликс стал смотреть видео-уроки в интернете, пробовать готовить, сначала что-то легкое, а после сложное. Чанбин с ужасом вспоминает, какие трудности пришлось пережить его кухне в те дни. Но теперь он с удовольствием лакомился домашней едой и был очень этому рад. — Ой, — Феликс развернулся и наконец заметил стоявшего в проеме старшего. — Я тебя разбудил? — он затих. Чанбин улыбнулся. Феликс в нежно-розовом свитере с заколками на рыжих волосах и с запачканными в муке щеками. По-домашнему мило, уютно и так тепло. Это именно то, что всегда нужно было для него. — Я немного не успел, — тушуется малыш, смотря на шоколадную массу в миске. — Подождешь ещё немного? — Даже не обнимешь меня? — хмыкнул Со, раскинув руки в стороны. — Мы ведь так давно не виделись. — легко улыбается, маня к себе. Феликс замирает. В сердце колет острой иглой, и слезы сейчас норовят хлынуть из глаз. Наконец-то Чанбин дома. Здесь, рядом. Ли мнется с секунду и подходит к Чанбину, ныряя в его крепкие, мягкие и нежные руки. И весь мир, кажется, исчезает, останавливается, рассыпается. Чанбин крепко прижимает к себе, дышит равномерно и тихо, шепотом, чтобы никто кроме Феликса его не услышал, извиняется. Просит прощения, что был так далеко от него, что не звонил и не приезжал. И Феликс прощает. Потому что очень сильно любит.

***

Очередные гудки режут затхлый воздух в сыром подвале. Мужчина в инвалидном кресле кряхтит, ругается и вновь набирает номер сына. Руки болезненно дрожат, с силой сжимают кнопки телефона, губы искривлены в озлобленной ухмылке, и глаза сужаются. Тяжело дышать. В груди сдавливает, и изо рта вместо очередного гадкого слова выходит глухой кашель. Рядом на столе разбросаны всевозможные лекарства и бутылка с водой. Мужчина уже выпил несколько успокоительных, но всё-равно чувствовал, как подкрадываются тошнота, нервозность и жгучая злость на родного сына. Он ушел из дома несколько часов назад и пропал. Возможно, специально не отвечал на звонки, что раздражало сильнее. Грубыми руками он сжимает чёртов телефон и решает больше не надеяться на слабого сына. Набирает выученный наизусть номер и подносит трубку к уху. — Слушаю, — приятный голос доносится сразу же, за что парень получает одобрительный кивок от мужчины. Профессионал в своем деле и главный помощник Ян Дон Юна в его плане являлся этим самым парнем, с которым он сейчас разговаривает. Он собирал для него данные, блокировал номера, с которых отправлял Хан Джисону угрозы и достал пистолет. Сумасшедший думал поручить последнее собственному сыну, но тот в последнее время только разочаровывал. Слюнтяй, да и только. В трубке голос молодого парня, можно даже сказать мальчика, звучал тихо, твердо и, учитывая тему их разговора, достаточно кровожадно. Господин Ян вздыхал, и уголки губ его поднимались в некой страшной гримасе. Он просил сообщника о новой услуге. Песчинки пыли забивались в ноздри, горло саднило от привкуса лекарств, но мужчина улыбался. Он отключает звонок и откидывает голову назад, вздыхает, чувствуя, что успокоительное, наконец, стало действовать, и вспоминает свою жену. Стальная женщина с тонкими руками любила своих мужа и сына больше собственной жизни. Её красивые глаза источали одну лишь любовь, нежные слова и объятия она дарила только семье. Жуткий холод пробегает по спине от воспоминаний десятилетней давности. В ту ночь шёл дождь, дорога была мокрая и скользкая, а на мосту, как назло, сгорели несколько фонарей. Мужчина выпил и сидел на пассажирском сиденье, пристегнувшись, улыбался, слушая нежные пререкания жены. Она ругала его, просила больше не пить, ведь она устала забирать его с таких посиделок с друзьями и оставлять маленького сына с соседями. Муж улыбался, на душе было спокойно, ведь жена хоть и злилась, но любила его. Неожиданно на их дорогу вылетает машина, женщина вскрикивает, резко перестраивается, но не успевает остановиться. Машина скользит и вылетает с моста прямо в реку. Ян Дон Юн начинает задыхаться, словно только что очутился в отрезвляющей холодной реке той ночи, он царапает горло и тянется к бутылке с водой. Его жена умерла быстро. Она не была пристегнута, что оказалось её роковой ошибкой, ударилась головой о стекло. Мужчина сошел с ума после её смерти. В машине, которая выехала им навстречу, сидел сын одного из влиятельных политиков. Дон Юн узнал об этом только после нескольких лет. Судья Хан закрыл глаза на это, назвав дело несчастным случаем. Чёртов ублюдок. Он прикрывает глаза. Тихие слезы катятся по щекам, выедая последние капли его сознания. Мужчина сходит с ума. Он и сам об этом прекрасно знает. Жалеет, когда проходится тяжелой ладонью по лицу сына. Ведь Чонин — ребенок. Любимый сын его жены. И он не должен быть с ним так груб. Тихий шёпот в голове, неспособность ходить и заботиться о себе самостоятельно привели его к давящей темноте, в яму отчаяния, единственным светом которого являлась месть. Ему уже всё равно.