Mit Dir Bin Ich Auch Allein

Было холодно. Это был тот самый ползучий холод, который проникает даже через самую качественную одежду, купленную за хорошие деньги, и добирается прямо до костного мозга. Это был именно тот февральский мороз, пропитанный непрекращающимся дождём, который не даёт почувствовать себя сухим или согретым, да хотя бы даже просто находящимся в комфорте. Это определённо была самая худшая погода для езды на велосипеде. Тилль всё же вскользь пожалел о своём решении не брать машину. Между его квартирой и репетиционной площадкой было приблизительно двадцать пять километров, не больше. Всего десять километров, если выбрать кратчайший путь, но этот маршрут пролегает через весь центр Берлина, и сегодня мужчина чувствовал себя слишком верным своему здравому смыслу, чтобы пытаться проехать на любом транспортном средстве прямо посреди метрополии. В то время как он постепенно потерял всякую чувствительность в руках, несмотря на перчатки, он попытался утешить себя тем фактом, что ежедневная тренировка поддерживала его в форме, была полезна для окружающей среды, и в придачу у него было меньше шансов получить штраф за превышение скорости. Если бы он был честен с собой, то в равной степени ненавидел бы ездить на машине — даже за пределами центра города в понедельник было ужасно сильное движение. Если бы он был честен с собой, то узел в его животе тоже не имел бы ничего общего с холодом, заставляющим его мышцы сокращаться, — вот как думал мужчина с горечью. В действительности всё это было связано с беспорядочно собранной стопкой заметок, которая была запечатана и прямо сейчас надёжно крепилась на его спине. Может быть, его чересчур дорогой водонепроницаемый рюкзак сегодня выдержит сражение в бою с непогодой. Всегда оставалось надеяться. Тилль вошёл в репетиционный зал немногим позже других, но всё же достаточно рано, чтобы стать всего-навсего одним из последних пришедших. К этому моменту он потерял всякую чувствительность в руках, и от внезапного удара слишком сухого тепла в его пальцах покалывало, как от касаний игл и булавок. С волос, выбившихся из-под шапки, капала ледяная вода, и он внезапно почувствовал себя ещё более неудобно, чем ранее. Крякнув, он швырнул свой (разумеется, чудесным образом оставшийся сухим) рюкзак в направлении журнального столика перед диваном и кивнул Шнайдеру, который уже настраивал свои барабаны. Он потеснил остальных участников группы на не слишком просторной кухне и решил не здороваться. Вместо этого мужчина направился в ванную, чтобы взять полотенце и избавиться от слоёв насквозь промокшего велосипедного снаряжения. Когда он вернулся, его волосы были всё ещё достаточно влажными, и, насколько он мог судить, он отфильтровал большую часть своих эмоций после поездки, собирая мысли воедино. Сравнительно большая звукоизолированная комната, в которой они обычно играли, внезапно оказалась переполненной. Рихард и Пауль препирались друг с другом, естественно они снова это делали. У Пауля была широкая ухмылка на лице от уха до уха, он самоуверенно скрестил руки над гитарой и провоцировал беднягу Шолле уверенным блеском в своих ярких глазах. Рихард в очередной раз завёл один из своих длинных монологов о мастерстве группы, о которой Тилль никогда не слышал, о том, что у Пауля совершенно нет вкуса, и правда, разве он не слышал, насколько они хороши?! Ему просто нужно было прослушать это ещё раз! К тому же, выпущенный ими недавно сингл в самом деле не был лучшим, чтобы судить о профессионализме группы, и Паулю действительно следовало вместо этого прослушать весь альбом. Олли бы это точно понравилось, потому что он ценил качество музыки. (Оливер демонстративно проигнорировал его обращение). Шолле несколько раз порывался вытащить гитару со стойки, но его сдерживала собственная дикая и непостоянная жестикуляция. Его волосы встали дыбом, он выглядел как особенно симпатичный дикобраз, и пока Рихард всё ещё улыбался, Тилль чувствовал, как внутри в нём нарастает раздражение. Он был таким увлечённым и ненавидел, когда его не понимали. Он был милым. Тилль подавил это чувство так быстро, как только мог, и сосредоточился на той части себя, которая непоколебимо чувствовала раздражение от разворачивающегося представления.  — Только один единственный раз! — он воскликнул, достаточно громко, чтобы на него нельзя было не обратить внимания, и рухнул на старый чёрный кожаный диван. — Хоть один раз я хотел бы зайти сюда, не чувствуя, что наткнулся на стаю ссорящихся старшеклассниц посреди рабочего процесса. Пауль просто рассмеялся над этим, а Рихард поджал губы, робко выдавливая улыбку.       — У тебя просто плохое настроение, потому что сегодня мы будем обсуждать текст, — пошутил наблюдательный Шнайдер. Он всегда знал, куда ударить. Буквально. Тилль только слегка скривился и нервно накрутил прядь волос на палец.       — Перестань приставать ко мне и начинай разогреваться, — сварливо приказал он и швырнул рубашку, оставленную кем-то на кушетке, на тарелку Кристофа. Олли почти сразу начал выбирать мягкую басовую партию, и Тилль мысленно поблагодарил его за то, что он заглушил еле слышимый зарождающийся протест Шнайдера. Пауль проиграл небрежный рифф, что вызвало немедленную обратную связь от усилителя, «Чёрт возьми, Пауль!» от Рихарда, а также вздрагивание Флаке от резкого визжащего звука. Олли перестал наигрывать и закатил глаза. Его было на удивление легко вывести из себя, несмотря на то, что он всегда казался удивительно спокойным. Шнайдер поспешил устроиться, беспорядочно настраивая тарелки и слишком много раз двигая ногой у бас-барабана вперёд и назад. Флаке всё ещё находился где-то в своём собственном мире и играл нечёткий аккорд, было ли это специально или неосознанно — неизвестно. Он не извинился, так что, скорее всего, это было сделано намеренно. Или он был слишком смущён. Может, он не заметил? Кто знает. Тилль вздохнул и откинул голову на диван. Это должен был быть тот самый тип дней. После ещё нескольких неудачных попыток найти общее начало, не вызвавших ничего, кроме шума, Рихарду всё надоело.       — Ребята! Стоп! Можем ли мы сделать это прямо сейчас?! Ля-бемоль минор. Все! Тилль, ты хочешь петь? Тилль покачал головой.       — Хорошо. Сейчас! Шнайдер? Кристоф кивнул, наконец сконцентрировался, потянулся, а затем посчитал и погрузился в полу-медленный ритм, ровный и похожий на механический. Рихард выжидающе посмотрел на Олли, который погрузился в новую интерпретацию своей предыдущей темы. Пауль привычно усмехнулся, и внезапно препирательство между двумя гитаристами сменилось чем-то другим. Они слишком легко перешли к своей обычной импровизации. Спустя столько лет Тилль всё ещё не мог понять, как его товарищи это делали. Как они могли из пустоты придумать что-то, что звучало бы как законченная музыка? Если бы он выразил своё восхищение, они бы начали рассказывать ему о теории и о том, что всё это на самом деле не было чем-то особенным, и Тилль, конечно, знал о музыке достаточно, чтобы понять это. Но, сидя здесь и просто слушая, было трудно рационально мыслить. Они игрались различными мелодиями, перебрасывая их между собой, и Флаке иногда записывал отрывки. Некоторые из них стали песнями. Другие больше никто никогда не слышал, а наиболее удачные части он часто забывал записывать на плёнку. В иные дни Тилль сразу пытался спеть что-нибудь. На самом деле это никогда не срабатывало, и он стал пытался всё реже и реже, потому что он чувствовал себя более вовлечённым просто наблюдая со стороны, нежели создавая что-либо. Ему нужна была хорошая мелодия, чтобы она соответствовала тексту, и он не мог найти ни одного слова под давлением. Обычно он просто сидел и слушал, притворяясь частью группы. Иногда они писали без него. Временами ему было трудно преодолеть чувство неполноценности. Но эта схема работала уже на протяжении многих лет, и он свыкся с пониманием того, что именно так они получали удачные результаты. В какой-то момент, примерно через двадцать минут, когда все были хорошо разогреты и вошли в то, что все они называли «фазой оргазма», когда всё протекало слишком легко, Рихард взглянул на Тилля. Он дико улыбнулся, смотря широко раскрытыми глазами и выглядя счастливым. Его улыбка была такой заразительной, что Тилль не удержался и начал хихикать. Он знал, что это счастливое место Шолле, и, наконец, решил немного расслабиться. В конце концов, для этого были причины. Чуть позже все они собрались возле звукоизолированной стены за ударной установкой Шнайдера. Пенопласт идеально подходил для использования в качестве доски для записей, и Олли аккуратно уложил перемешанные между собой листы бумаги Тилля ровными рядами с помощью штангенциркуля, благодаря чему они выглядели намного более организованными, чем были на самом деле. Тилль, засунув руки в карманы, отошёл на несколько шагов назад, чувствуя себя неуютно. За последний час или около того он всё больше и больше возвращался в образ «сварливого медведя», в то время как его согруппники разбирали его внутреннюю жизнь, он медленно, но верно становился более закрытым, чувствуя, что просто вывернул на бумагу своё внутреннее дерьмо, все чувства. Некоторые из их предположений были в точку. Да, ладно, здесь они даже были правы, некоторые строки не соответствовали ритму, а некоторые звучали неопределенно и глупо, и их нужно было переделать. С некоторыми комментариями он не согласился, но скрепя сердце смог смириться. А потом были дискуссии, которые казались просто невыносимыми. Обычно это были приподнятые брови и фраза: «Можешь ли ты объяснить, что это вообще значит?». Иногда ремарки и коррективы состояли из чего угодно, от «Тилль, это мерзко!» до «Тилль, ты в порядке?!» (В полнейшем. Спасибо.) Это были те моменты, которые, казалось, каждый раз затмевали всю похвалу, которую он получал в свой адрес от большинства, все эти «Тилль, вау!» и «Как ты вообще до этого додумался?», они заставляли его кожу покрываться красными пятнами, и он содрогался от смущения. Тилль чувствовал себя раздетым догола. Вот и сейчас Пауль хихикал над одним из последних исписанных листов, и мужчина почувствовал капли мерзкого липкого пота на своих руках. Он написал этот текст для последней песни с медленной и печальной мелодией, которую они придумали всем составом. Сейчас все называли это следующей «Seemann», и на самом деле именно это и было целью, которую перед ним поставили: написать ещё одну «Seemann». К сожалению, это не сработало, несмотря даже на то, что были приложены все возможные усилия. Мелодия тронула его сердце глубже, чем он мог признаться согруппникам, а потом однажды ночью, когда он выпил слишком много вина, и когда одиночество охватило его со всех сторон комнаты, слова просто вырвались из него. После этого он почувствовал себя лучше. Но знал, что подобное предложение будет худшим из вариантов, точно знал.       — Тилль, кто знал, что это в тебе есть? Может, тебе стоит подумать о смене карьеры и написать что-нибудь для Диснея? — сказал Пауль, не в силах сдержать ещё один приступ смеха. Рихард тоже улыбнулся, но был осторожнее в словах. — Я не знаю. Тилль, это кажется ужасно вульгарным. Это не очень похоже на Раммштайн.       — Это совсем не похоже на Раммштайн, — прямо сказал Шнайдер. — Я ожидал чего-то большего, ну… Что-нибудь более абстрактное. Больше похоже на «Seemann»'а.       — Или на «Mein Herz brennt», — вмешался Олли, который был немногословен, но, очевидно, этот вариант был ему ненавистен достаточно, чтобы заставить даже его присоединиться к разговору. Сердце Тилля упало. Флаке скрестил руки на груди и неожиданно пришёл ему на помощь.       — Мне нравится. Думаю, это может сработать.       — Конечно, тебе это нравится. Ты ведь не совсем невосприимчив к китчу, не так ли? — Пауль закатил глаза. Рихард не успел его упрекнуть. Флаке всегда добавлял что-то только тогда, когда был уверен, и его идеи на удивление часто оказывали влияние на то, как будет звучать весь альбом, к тому же он наперед думал о звучании стадионной версии.       — Что ты имеешь в виду? — спросил Рихард. Флаке пожал плечами.       — Никто не будет этого ожидать. Это ведь Тилль. Это будет звучать правдоподобно. Мы все так себя чувствуем, когда влюблены. Когда мы это сыграем, получится приятный контраст. Мол, мы можем рассказать, что такое любовь. Пауль снова хихикнул:       — Да, хорошо, мы все так думаем, но именно тогда люди слушают шлягер. А это он и есть, — он изобразил рвотный звук, прикладывая ко рту два пальца.       — Не все слушают шлягер, когда тоскуют по любви, Пауль. И у каждой большой группы есть действительно хорошие рок-баллады, — вяло сказал Рихард. Тилль чувствовал, что тот не согласен с Паулем только потому, что несогласие с Ландерсом было его принципиальной позицией, независимо от вопроса. Он хотел оказаться очень, очень далеко.       — Я не знаю. Я вроде как согласен с обеими сторонами, — Шнайдер снова заговорил. — У него есть свои плюсы, но не мог бы ты попробовать чуть оживить это? Я не знаю, убить кого-нибудь, в конце концов? Все вдруг посмотрели на него. Тилль заёрзал.       — Я не… Мне правда нравится текст таким, какой он есть, — это была его слабая попытка защиты.       — Ты серьёзно? — Пауль вскинул руки вверх. — Мы что, Смитс? Рихард рассмеялся тем самым серебристым смехом, который обычно любил Тилль, и от которого теперь ему просто резко стало холодно.       — В нём есть кое-что из этого, тут в точку, — с ухмылкой признал гитарист. — Что привело к этому, Тилль? Что за меланхоличное нытьё? Тилль посмотрел себе под ноги.       — Просто то, что я иногда чувствую, — он пробормотал это почти неслышно. — И я действительно не хочу что-либо там менять.       — Что же, я против, — серьёзно сказал Пауль. — Это слишком глупо, и я не хочу, чтобы Раммштайн превратились в группу с печальными песнями типа этой. Шнайдер согласился.       — Да, это слишком миленько. Рихард всё ещё выглядел задумчивым.       — Олли? — спросил он, намереваясь получить голоса от всей группы, прислушаться к мнениям. Это был урок, который он усвоил на собственном горьком опыте. Олли пожал плечами.       — Я думаю, это красиво. Но да. Я понимаю, на что указывают Пауль и Шнайдер. Мы не такая группа.       — Я думаю, мы должны оставить это, — сказал Флаке и ободряюще улыбнулся Тиллю. Тот в ответ закашлялся, чувствуя себя очень неуверенно. Но нет. Сегодня он бы в любом случае не отступил.       — Я горжусь этой работой. Я хочу сохранить песню, — он ненавидел то, насколько жалостливо звучал, но, по крайней мере, он не сдался при первой же возможности. Все выжидающе посмотрели на Рихарда. Судя по всему, окончательный вердикт был за ним.       — Я думаю, мы должны оставить это для дальнейшего рассмотрения, — наконец сказал он, подумав.       — Я не хочу исключать её, — сказал Флаке. Пауль застонал:       — Хорошо. Я надеюсь, ты уже забыл о ней, Тилль. В противном случае мы могли бы вскоре называть себя «Backstreet Rammstein».       — Всё ещё не забыл, Пауль, но спасибо за твой хорошо продуманный совет. Я буду иметь это в виду, — мужчина выплюнул эти слова сквозь стиснутые зубы. «Чёрт, я правда только что это сказал». На мгновение наступила гробовая тишина, и все уставились на него.       — Тилль, — осторожно произнёс Шнайдер, — понимаешь, это ведь не слишком личное? Дело в том, насколько хорошо оно подходит…       — Это личное для меня! — прорычал Тилль, дрожащей рукой приглаживая свои высохшие волосы.       — Мы знаем! — вмешался Пауль, внезапно принявший очень, очень раскаянный вид. — Мы понимаем это, но нам нужно…       — Нет, не понимаешь! — Тилль взмахнул руками. — Ты не понимаешь. Я выворачиваю здесь свою душу. Мне жаль, Пауль, что ты считаешь это глупым, но я так чувствую. Я ощущал себя так в течении многих лет, и я был счастлив, что наконец смог выразить это словами, благодаря чему мне стало немного легче. Мне не нужно, чтобы вы говорили мне, что это слишком глупо. Я не хотел и не писал так, чтобы это была история Диснея, это то, что я чувствую. Это то, что ты чувствуешь, когда любишь кого-то десять лет и знаешь, что лучше никогда не будет. Я гордился тем, насколько хорошо я это выразил и принёс вам, потому что подумал, что это неплохо. Мне жаль, что мои чувства не состыковываются с вашими. Все смотрели на него широко раскрытыми глазами. Он начал так возмущённо кричать и внезапно со смущением понял, что плачет. Он резко повернулся и вытер лицо. Тилль всё ещё чувствовал на себе их взгляды, глаза были большие и виноватые, и почти не мог вынести этого. Почему он сказал это. Почему он это сделал. Этого не должно было случиться. Они не должны были знать. Он хотел уйти. Быстро.       — Перерыв пять минут, — Рихард прервал затянувшуюся тишину, и Тилль почувствовал облегчение, когда они молча покинули комнату. Он мог бы поцеловать его прямо сейчас. Что бы кто ни говорил о Рихарде, его навязчивых принципах трудоголика и склонности к контролю, он всегда знал, когда группа заходила в тупик. Он боролся до последнего момента, но когда нечего было отдать, Рихард всегда соглашался и принимал. Это было лишь одно из качеств, которые он… Крепкие и согревающие объятия прервали его молниеносные мысли. От Рихарда пахло дорогим гелем после бритья, сигаретами и чем-то очень знакомым. Тилль не смог сдержать рыданий, когда уткнулся лицом в плечо.       — Мне очень жаль, — пробормотал он.       — Не глупи, — просто сказал Рихард и легонько потёр чужую спину, — мы все знаем, что ты просто большая сентиментальная старая старшеклассница. Тилль фыркнул и невольно рассмеялся. Он позволил своей голове прислониться к плечу Рихарда ещё на несколько секунд, просто на всякий случай, прежде чем выпутать себя из объятий и вытереть лицо. Рихард посмотрел на него с нежной улыбкой, но на его лице было беспокойство.       — У тебя всё нормально? Почему ты ничего не сказал? Тилль пожал плечами и в очередной раз проигнорировал спазм желудка.       — Всё хорошо. Мне просто нужно это пережить, вот и всё. Рихард ещё мгновение изучал его, но затем кивнул.       — Мы поговорим об этой песне в другой раз. Ладно? Она не так плоха. Это стоит того. Не отказывайся от неё. Хорошо? Тилль действительно не знал, как к этому отнестись, поэтому просто кивнул. Затем он нерешительно сказал:       — Я думаю… Я думаю, что хочу домой. Я имею в виду… вы же можете просто поработать над чем-нибудь ещё? Некоторые из предыдущих попыток звучали действительно хорошо…        — Гм… да, конечно, — Рихард пожал плечами. — Я передам остальным. Тилль почувствовал на себе его взгляд, когда начал собирать свои вещи и когда снова надевал велосипедное снаряжение. Он мог сказать, что Рихард всё ещё обеспокоен, но ему просто нужно было это пережить. Ему нужно научиться лучше держать себя под контролем. Бесполезно беспокоить Ришу, и последнее, что ему нужно, это его суетливость, какими бы добрыми ни были его намерения. Когда он закончил, Рихард всё ещё стоял и смотрел на него, и Тилль вздохнул.       — Шолле, я в порядке. Я обещаю. Просто плохой день. Хорошо? Рихард нерешительно кивнул.       — Просто… если тебе что-нибудь нужно, то ты можешь сказать. Договорились?       — Конечно, — Тилль солгал и крепко обнял его, в основном чтобы отвлечь. — Увидимся в среду.       — Я выйду с тобой, — сказал Рихард. — Нужно перекурить.       — Ты слишком много куришь.       — Я в курсе.