На два мира. Филиал ада

Поезд ехал преступно медленно, постоянно останавливаясь на каких-то полустанках, чего-то ждал, а вместе с ним ждали и люди, лишённые нормальных человеческих условий. Как и предрекал Савелий, раненые умерли все, и их оттащили к мёртвым. Кто-то всё же ходил справлять туда нужду, и от этого в жарком душном вагоне становилось ещё смраднее. Воздух, мерзкий, словно прогорклый жир, стоял болотной мутью, его можно было черпать ложкой и намазывать на хлеб — был бы хлеб. Но не было даже глотка воды. Привалившись к стене, Брок сидел с закрытыми глазами и пытался отключиться от всего. Помедитировать хотя бы, потому что иного способа скоротать вечность в духоте у него не было. Его чувство времени дало сбой: Броку казалось, что прошли часы, как его запихали в этот ад, смердящий трупами. Бывал ли он в передрягах похуже? Бывал, конечно, какой военный не бывает в жопе хоть раз за свою карьеру? Поскольку карьера у Брока была сложная и странная, он с завидным постоянством попадал в передряги, где перспектива умереть от жажды и духоты в сраном вагоне была не самой худшей. Его, по крайней мере, никто не пиздил почём зря, не заставлял убивать беременных женщин и детей на потеху публике. Но что-то Броку подсказывало, что вся эта поездочка ничем хорошим не кончится. Перебирая в памяти события, относящиеся ко Второй мировой войне, особенно не связанные с Капитаном Америкой, Брок вспомнил, что немцы действительно вот так перевозили военнопленных. Но они свозили их на работы хоть и тяжкие, но не смертельные. А тут было что-то очень странное. Но работы так работы, Брок решил, что пока истерить рано: у него слишком мало информации, а окружающие вояки тоже мало что знали. Нужно было бы спросить у Савелия, какое сегодня число и, главное, год какой, но ждал, пока народ уснёт во всём этом пиздеце. Брок почему-то задумался о людях в других вагонах. Сколько из них выжило, что с ними будут делать, потому что матери с детьми откровенно хреновые работники, да и старики не лучше. Какой во всём этом смысл, если нужна рабочая сила? Никакого. Когда поезд остановился вновь, было темно. Брок настолько устал, что готов был провалиться в сон без сновидений. Но щёлкнул замок, лязгнула дверь, отъезжая в сторону, и люди рванули на свободу. Полились, обессиленные изнуряющей духотой, на низкий бетонный перрон. Брок не спешил: слышал команды немцев, которые переводились каким-то мужиком с восточноевропейским акцентом. — Встать, — гаркал переводчик, когда Брок аккуратно спрыгнул из вагона, стараясь не показать, что у него ещё есть силы. На них были наставлены прожектора, бившие почти слепящим светом. Броку даже не сразу удалось проморгаться, чтобы нормально видеть, а пока он перестраивался, измождённые люди в полосатых робах уже начали растаскивать прибывших под выкрики команд на немецком. Брок понял, что их делят на работоспособных мужчин, куда он попал по умолчанию, и остальных: женщин, детей, стариков. Эти люди были не нужны, но что с ними делали, Брок не представлял. Единственное, что он понял, это что его привезли в концлагерь для каких-то работ. Обычно тяжёлых и самых простых, типа каменоломен, рубки леса и тому подобного. Брок не очень много знал о концлагерях. Его знания ограничивались тем, что людей заставляли работать, плохо кормили, и те умирали если не пачками, то многие, не дожив до освобождения. Стив тогда боролся с Гидрой — более страшным врагом для всего человечества, и Брок его прекрасно понимал. Иногда нужно пожертвовать тысячами, а может, и десятками тысяч, чтобы выжили миллионы. Умозрительно всё выходило лучше не придумаешь, но вот попасть в жернова спасённых миллионов Брок никогда не планировал. А вот как всё обернулось. Под слепящим светом прожекторов, слушая жёсткие окрики, совершенно невежливое обращение с людьми, Брок понял, что ничего хорошего тут ждать не придётся, и прав Савелий: драпать надо отсюда, и как можно скорее. Но пока Брок не представлял, как и куда: нужна была хоть какая-то привязка к местности. Сажали их на территории русских, судя по разговорам солдат. Но вот сколько и куда везли, Брок не представлял. Народ гулко роптал, не понимая, что творится вокруг, что с ними будет дальше. Скомандовали оставить все свои вещи на перроне и выстроиться в шеренгу. Их было три группы: работоспособные мужчины, работоспособные женщины и все остальные. У матерей силой отбирали детей: стояли крики, плач; женщины уговаривали детей не реветь, сами растирая по грязным лицам слёзы. Кто-то отказывался и оставался с детьми и стариками. И вот они двумя шеренгами потянулись в какое-то здание. И тут одна женщина с каким-то непривычным говором, глубоко беременная, попросилась в туалет. Сказала, что больше не может терпеть. — Писай, — на ломаном русском приказал ей немецкий офицер. Женщина смутилась, пробормотала, что не может при всех. Она стояла, плечи вздрагивали от слёз, а немец ждал — но не дождался, похоже, того, чего хотел, и с силой ударил её прикладом в самый центр беременного живота, упиваясь своей властью. Женщина вскрикнула, упала на перрон, хватаясь за живот. А Брок видел, как под ней, в свете прожекторов, растекалась лужа далеко не мочи — а чёрной в этой страшной монохромной реальности крови. — Мальчик мой, — слышал Брок, хотя обычный человек не услышал бы никогда эти тихие всхлипы, — мой малыш. Брок инстинктивно дёрнулся помочь несчастной, защитить от эсэсовца, но не успел: к ней рванул другой солдат. Хотел помочь подняться, но эсэсовец не дал ему этого сделать. С выражением лёгкой досады на лице, он застрелил мужчину. Тот упал рядом с женщиной — ещё живой, захлёбывающийся своей кровью. А женщину скрутило судорогой боли. Она кривилась, стараясь не кричать. Кусала ребро ладони, чтобы не дать немцу надругаться над ней ещё сильнее. Броку стало очень тихо. Он слышал только стоны боли, чувствовал запах крови. Но он стоял в нескладном строю, чувствуя босыми ногами острые камушки, дышал сквозь зубы от злости — и смотрел. Смотрел, как извивается от боли женщина, пытаясь родить уже мёртвого, Брок был уверен, ребёнка. Желание рваться вперёд резко пропало, но Брок для себя решил, что этого он убьёт первым. — Мальчик мой, — едва слышно всхлипывала она, всё ещё держась за живот, а под ней растекалась лужа. Немец смотрел и улыбался, видя, как агонизирует женщина. Всё вокруг замерло, дожидаясь непонятно чего, где-то в толпе кто-то заплакал. Люди жались друг к другу, боясь даже близко оказаться рядом с умирающей в муках. Пока несчастная не испустила дух окончательно, все стояли, застыв от ужаса. Как и Брок, который понял, что он попал не в ту реальность, о какой рассказывали его учебники истории. Тут всё было гораздо страшнее. — Взять! — негромко скомандовал другой эсэсовец, и к почти умершей женщине подбежала овчарка. Носом зарылась в юбки, но вытащила, что хотела: мёртвого младенца, которого принялась пожирать с поистине жуткими звуками. Брок сделал пометку и для этого вояки. Этот умрёт вторым. От зубов своей же собаки. Брок никогда не был гуманистом. В армию вообще гуманисты не идут. Брок был наёмником, он участвовал в разных военных и не очень конфликтах на той стороне, которая больше заплатит. Но у него и его отряда была своя воинская честь: Брок не держал рядом с собой откровенных садистов и насильников, которых выгонял и старался испортить им карьеру, потому что ему претило творить зло ради зла. Сколько он повидал в каких-то нищих задрипанных странах насаженных на колья детишек. Мёртвых беременных женщин, которым просто вспарывали животы и доставали плод. Брок видел деревню, в которой все — абсолютно все, даже собаки и кошки, — были убиты с просто колоссальной степенью жестокости. Эти жуткие сцены потом снились ему в кошмарах, но тогда он был сильным, хорошо вооружённым мужиком, который находил и расстреливал изуверов. Однако, главное, что поразило Брока, — сам процесс подобной жестокости. Доселе он сталкивался только с её результатами. Но сейчас от выражения лица изувера Брока продрало морозом по всему хребту. Это был не человек — это чудовище, прячущееся под маской человека. Как и все здесь, кто строил людей и пересчитывал. Толкал в бок или спину, стоит тебе промедлить. Брок понял, что попал в филиал ада на земле, и решил во что бы то ни стало из него выбраться. И, если получится, вытащить ещё кого-нибудь. Наверное, Брок бы снёс увиденное, но собака, в окровавленной пасти которой исчезало тельце младенца, просто добила. Пленные тут не для работы, хотя Брок был уверен, что и дел хватало. Они просто живые мертвецы. Представление было окончено. Теперь все знали, все поняли, куда они попали, и что их ждёт, если не будет повиновения. У кого-то ныли или, хуже того, плакали дети, и матери старались их успокоить. Не допустить того, что только что случилось. Но как, не знал никто. Спасти всех этих людей Брок не мог. Не из своего положения. Но он уже цепко оглядывался, пытаясь сквозь свет прожекторов разобрать, что там дальше, за забором из колючей проволоки. Интересно, а под напряжением ли он, или через него реально продраться? Но сейчас это были лишние мысли. Брок бывал в плену один раз в жизни, и то это был плен Гидры, который он называл своей работой. И там он творил кошмар, а сейчас в кошмар запихнули его. Было ли это искупление за прошлые грехи? Нет, Брок не верил в такие вещи. Он не верил ни в бога, ни в чёрта. Не надеялся ни на кого, только на себя, а потом — ещё и на Баки со Златой. Но их тут не было, и появятся ли, придут ли за ним, неизвестно. Нужно выживать, и Брок решил, для начала, подчиниться правилам. Нужно понять, во что конкретно он вляпался. Пока он размышлял, шеренга узников входила в ворота концлагеря медленно-медленно. Каждый тут понял, что ему не жить, и пытался отсрочить попадание в филиал ада. Но не немцы, не конвоиры с повязкой-надписью “KAPO” на рукавах — что это значило, Брок не знал; выглядели они хуже немцев, но гораздо лучше узников в полосатых робах, — которые помогали строиться, а потом просто отошли в сторону и чего-то ждали. Очередь двигалась медленно, и какой-то из охранников пустил очередь в воздух. Все резко пригнулись, кто-то упал навзничь, за что получил ощутимый тычок, и как можно быстрее поднялся. Истощённые, вымотанные жарой и жаждой люди двинулись навстречу неизвестности. А с ними и Брок. Он бы очень хотел считать себя особенным. Но особенность его была лишь в том, что его могли просто шлёпнуть, не разбираясь, кто он и что он. Их загнали в барак, в котором едва светили лампы накаливания. Перед входом нужно было полностью раздеться, оставив свою одежду в куче тряпья, и по очереди сесть на табуретку, чтобы один из худющих, в замызганной робе пленников обрил тебя налысо, сбривая не только волосы на голове, но и бороду, усы. Брок, не окажись он в такой ситуации, даже пожалел бы о своей роскошной причёске и модной щетине, — но ситуация была такая, что живым бы остаться. “Не до жиру, быть бы живу”, — сказал как-то Злата, и Брок бы не запомнил, забыл бы поговорку, но та всплыла в памяти. Злата рассказывала о жестокости немцев, особенно эсэсовцев, но рассказывала мало, ведь тогда она была ребёнком. Ребёнком, у которого из живых родственников осталась только сестра, с которой они выживали в блокадном Ленинграде. Как сумели сбежать, вырасти, не в силах забыть кошмара войны. Неудивительно, что, пройдя такую школу жизни, Злата за всей своей нежностью и мягкостью прятала поистине вибраниумный стержень и могла быть крайне жестока к врагам. Мысли о Злате отвлекли, и Брок почти не заметил, как быстро — больно дёргая за волосы, кажется, даже вырвав пару клоков, — его обрили. Той же машинкой сбрили щетину и, толкнув в спину, отправили дальше по этапу. Следующей остановкой был душ, в который запускали партиями, давая на помывку всего пару минут, перед этим чем-то обсыпая. Хорошо, хоть не хлоркой. Две минуты ледяной воды после поезда показались раем. Брок даже успел сделать несколько глотков, и плевать, что вода была противная: он очень хотел пить. Вытолкнутый из душа, он получил комплект робы. А вот ботинок ему не выдали, и Брок решил разжиться обувью попозже, уверенный, что и тут есть своя мафия. А уж чем расплатиться, он найдёт. Несмотря на летнюю ночь, Брок поёжился — но не от холода, а от того, что его роба была не просто кем-то ношеная: ему казалось, что в ней кто-то умер. Она едва налезла ему на плечи, а штаны были коротки, хотя он и был не особо высок. Их, группу из чуть меньше, чем полусотни человек, погнали в какой-то барак, ничем не отличимый от других таких же, особенно в темноте. Внутри был длинный коридор и два ряда камер. Стояла охрана, но её было немного. Их затолкали в клетушку, где не было ничего, кроме бетонного пола и вонючей дырки в одном из углов. Лязгнула решётка, которая была вместо двери, щёлкнул замок — и всё стихло. — Спат, — выговорил один из охраны, которому русский язык был не просто не родной — он вряд ли вообще силился его изучать, выучив одно, может, два слова, — и погас свет. Брок понимал, что тут делают: отбирают у людей самих себя, превращая в послушных рабов, и не был уверен, что не сломается сам. Но он здоровый выносливый мужик, прошедший и пустыни, и джунгли, и степи, и в гости к чёрту лысому ходил. Поэтому он выживет, переживёт, а если понадобится — умрёт, но только отомстив за себя, забирая жизни мучителей. Или перегрызёт себе вены, если не останется ничего другого. Но это были запасные планы. Пока он собирался держаться. — Эй, командир, — позвали его, и Брок тут же припомнил, что это Савелий, хотя в темноте было не разглядеть. — Легай со мной рядышком, так оно теплее будет. — Halt die Klappe*, — рявкнул охранник, долбанув по решётке прикладом. Брок решил не искушать судьбу и прижал палец к губам, призывая к молчанию. Глаза быстро привыкли к темноте, и Брок подобрался к Савелию. Лёг рядом, радуясь тому, что на дворе лето, жаркое лето, и за день бетон хоть немного прогрелся. Было не так холодно, ему так точно, хотя Брок чувствовал, как дрожали озябшие после ледяного душа люди. Если и можно было тут уснуть, то только от кромешной усталости, которой Брок не чувствовал. Да и как тут уснёшь, когда вокруг звуки, которые не предвещали ничего хорошего, чужие люди, жмущиеся к тебе, и бетонный пол, на котором ты отлёживаешь себе всё, что можно, и хорошо, если не заболеешь. Тёплая ночь была недостаточно тёплой: она дарила прохладу разгорячённой земле, укрывала здания тёмным ковром, скрывала ужасы, пойманные в лучи прожекторов, и смерти. То, что большую часть людей, которые высадились из поезда, он больше никогда не увидит, Брок был уверен. Что-то подсказывало: кто-то из тех, кто сейчас был рядом с Броком, тоже не доживёт до утра. Кто-то кашлял так, что, казалось, готов выплюнуть лёгкие. Один был ранен, но скрывал ранение до последнего — видимо, так и попал сюда. Стараясь вообще ни о чём не думать, Брок закрыл глаза, видевшие слишком много, и попытался уснуть. Ещё было бы неплохо заткнуть уши. Брок не спал, как бы ни хотел забыться, мечтая провалиться в сон и очнуться да хоть с проломленной головой: Злата всё вылечит. Но нет, он чувствовал жесткий бетонный пол левым боком, смрадное от гнилых зубов дыхание соседа по несчастью, и копил в себе злость. Потому что иначе, он чувствовал, не выживет. Прогнётся под систему, перестанет быть человеком. А злость… Злость ему помогала всегда. И когда не мог пройти полосу препятствий, и над ним смеялись, когда работал на Гидру и понимал, что влюбился в идеальное оружие, когда… Да много у Брока было моментов, когда выезжал на злости. И сейчас надеялся, что вытянет. Казалось, он заснул. По крайне мере, провалился в мятежную дрёму. Но успел оказаться на ногах прежде, чем на пол хлынула ледяная вода. Люди закричали, повскакивали. Но было ещё темно, судя по тому, что в коридоре горел свет. Интересно, это такая побудка, или узники должны были продолжить спать? У Брока начали замерзать на холодном мокром бетоне босые ноги. Холод пробирал до костей, хотя Брок прекрасно понимал, что на улице тепло. Отыскав кусочек не самого сырого пола, Брок привалился к стене, посмотрел, как мучаются Савелий с капитаном, и тихо позвал их. — Эй, Савелий, — когда охранник прошёл дальше, зашипел Брок, — бери капитана, и дуйте сюда. В темноте Савелий присмотрелся к Броку, увидел в отблеске света, как тот сидит, и уже через минуту они с капитаном устроились у стены, откинувшись на неё. Остальные люди тоже расселись по стеночке. Всяко лучше намочить только жопу, а не всего себя. Был, конечно, неплохой шанс отморозить себе яйца и ссаться потом в штаны, это Брок уже уяснил. Однажды Брок читал книгу “Долгая прогулка”, где нужно было идти и не останавливаться. Просто идти, глядя, как умирают те, кто остановился. И почему-то казалось, что здесь точно так же: расслабишься — и получишь пулю, и хорошо, если сразу в голову. Сегодня он уже видел агонию двух человек, и это было только начало. Брок пытался вспомнить, что он читал о концлагерях, но помнил только то, что они были трудовые, и спасенные люди были худы — но не заморены, не избиты. Никто не рассказывал о таких зверствах. Да, в концлагерях было тяжело, но выживабельно. А потом Брок вспомнил, что рассказывала Злата о том, что только слышала, и у Брока про спине пробежали мурашки ужаса. По всему выходило, что он провалился не в свою реальность, а в реальность Златы. Или ещё куда, где было так же страшно и бесчеловечно. Но это совершенно не значило, что нужно опустить руки и смириться со своей участью. Брок Рамлоу никогда не смирялся с судьбой. Именно это и не давало ему сдохнуть всю жизнь, помогало выбраться из таких мест, откуда не спасаются. И отсюда он тоже обязательно выберется, чего бы ему это не стоило. Никто в эту ночь в камере не спал. Может, проваливался в тревожное забытье, но не спал, это точно. И даже Броку было страшно. Но это был не животный страх жертвы — а страх осознанный, когда нужно полностью собраться, чтобы преодолеть всё. Подняли их ещё до рассвета, снова облив пол холодной водой. Брок открыл один глаз, чтобы убедиться, когда уже другой охранник рявкнул, вдарив по решётке: — Flott*, — и Брок тут же подскочил, словно распрямилась туго сжавшаяся пружина, дёрнув с одной стороны Савелия, а с другой — капитана, имя которого так и не узнал. Подумалось, что и не важно, как его там зовут, потому что плох был капитан. С поезда ещё держался, а сейчас, после этой адовой ночки, сдал. — Вставайте, — громким шёпотом рыкнул Брок, и люди стали подниматься: кто тяжело, кто полегче. Сколько их тут будут держать, Брок не представлял. Но почему-то был уверен, что переживут это не все. Злата рассказывала, что живые никому не нужны — только те, кто может работать в таких жутких условиях. А значит, отсев начинался ещё в поезде и продолжался тут, как бы это место ни называлось. Все стояли и чего-то ждали, но сесть опасались. Брок был бы рад проверить, насколько можно не выполнять команды охранника, но явно не на себе. Значит, надо ждать. — Лежать! — рявкнул охранник с ужасающим акцентом, вдарив прикладом по решётке, и все — кто быстрее, кто медленнее, — легли навзничь. — Встать! Узники начали вставать. Брок старался не выделываться, не выкладываться вообще, а делать всё чуть медленнее самого быстрого, при этом дёргая вверх и Савелия, и капитана. Те запаздывали. Хорошо, они устроились так, чтобы быть не на самом виду у немца. — Лечь! — снова рявкнул охранник, и они легли. — Встать! Брок снова поднялся, делая вид, что не особо сведущ в подобном упражнении, но при этом глядел на каждого. Искал глазами, кто выдохнется первым, и чувствовал: ебаться ему с физзарядкой целый день, и хорошо, если к закату охраннику надоест. А ещё Брок слышал таких же узников в других камерах. Как они ложились и вставали под крики охранника. — Лечь! — рявкал он. — Встать! Лечь-встать, лечь-встать… Брок выполнял упражнение и понимал, что день будет долгим. Лечь-встать!