Истории, рассказанные в кафе "Надери"

Три пролета широкой лестницы. Шаги не стучат — шелестят по пышным коврам. Левое крыло, до конца по коридору, вверх по ступенькам в непроглядную темень. Скрип рассохшейся двери. По каморке под крышей движется белый силуэт — худой, нескладный, с двумя тяжелыми косами. Этой ночью Ширин опять пришла утирать слезы. Она наклоняется к старому матрасу, на котором лицом к лунному лучу спит мальчик. Платок бережно касается его щеки, уже покрытой едва заметным пушком. Так и есть, снова плачет. — Братик? — чуть слышно, чтобы не разбудить, шепчет Ширин. — Что тебе снится? Кто? Мама? Однажды Кабад доверил ей тайну. Больше было некому. Когда он ночует на чердаке, ему снится, как он обращается соколом и летит далеко-далеко, над серо-желтыми коробками домов, над дорогами, над цветущей степью, в горные ущелья. Долгий путь, непростой, а в конце его — хижина у самого края бездонной пропасти. В хижине этой для него всегда открыта дверь, всегда распахнуто окно. Там живет его мама, и сокол-Кабад прилетает к ней. Мама узнает его, гладит по перьям, говорит с ним, убеждает превратиться обратно в человека. Не получается. Как ни старайся — не получается. Мама начинает плакать, и вместе с ней страдает гордая птица, жестокий хищник. То есть птица сидит недвижимо, а мальчишка тринадцати с половиной лет, совсем не гордый и почти не жестокий, заходится горем, пытается протянуть к маме руки, забыв, что они стали крыльями. Он проклинает эти крылья, проклинает птичьи глаза, не способные плакать, проклинает птичий язык, не способный говорить… и пробуждается, видя перед собой только пыльную темноту чердака и белую сорочку кузины. — Опять, да? — спрашивает Ширин. Она догадывается, что брат уже несколько минут как проснулся. Ей жалко его. По-настоящему жалко, хоть она и не понимает, чего так страдать из-за снов. Наверно, чтобы это понять, надо самой… нет, об этом думать даже страшно. Но прежде всего ей нравится касаться его лица, собирать слезы с нежной кожи — больше пальцами, чем платком, разглядывать его волосы, его влажные ресницы, припухшие со сна губы. — Побудь со мной немножко. Ширин послушно садится на корточки и треплет его мягкие локоны, глядит на зареванное его лицо, глядит и сама чувствует себя беспомощной, бессловесной. — Братик, я не хочу, чтобы ты так страшно плакал… — ей сложно объяснить, почему. Она ведь противная, избалованная, эгоистка. Нет у нее ни жалости, ни сострадания, ни понимания. Только и ждет, чтобы вокруг нее весь мир крутился. Только свои хотелки и знает. Знает, что не хочет, чтобы Кабаду было плохо. Вот и все. — Я для этого тут и сплю. В комнате я маму не вижу. Никогда, — объясняет он и кладет голову на руку Ширин. Ей нечего ответить и нечем помочь. Она только решает, что всегда-всегда будет возле Кабада, когда он навещает свою покойную маму во сне, чтобы наяву утирать его слезы.