Легенды и мифы о живом мертвеце

      Андре показалось, что он на мгновение прикрыл глаза в попытке не потерять Сакуноске в слепящем красновато-золотом свете. Вот только его противник, трупы врагов да союзников и яркий пурпур пропали, сменились запустением, одиночеством и лунным серебром. Глядя на своё тронутое разложением тело, он не принимал собственную смерть. Тёмно-серая безжизненная клякса, запачкавшая выщербленный пол, не могла быть им. Жид тогда ещё разочаровался: безупречный план и безупречный человек всё же не исполнили его желание.       Другие умерли, а он — нет.       Как он понял, что стал настоящим призраком? Андре этого не помнил. Между «пробуждением» и осознанием причины, по которой он остался в смертном мире, зиял тёмный, как могила, провал.       Их не погребли. В отличие от мафиози и Сакуноске в частности, о похоронах Имитаторов некому было позаботиться. Их могли прикопать в саду особняка, но не сделали этого. Наказали. Поэтому Жид стал незримой тенью.       Он был везде и нигде, ни жив, ни мёртв, как Шрёдингерский кот. Он не получил ни долгожданного покоя, ни целительного сна перед новым рождением. Он не увидел ни райских садов, ни развалин военного Ада. Новое существование не особо отличалось от той жизни, что претила Жиду. Разница была лишь в том, что теперь он не мог убивать и его не могли убить. Последнее невыносимее всего.       Это походило на бессонницу: ты желаешь спать и даже впадаешь в дремотный транс, однако что-то удерживает тебя от погружения в сон подобно тому, как страховка не позволяет канатоходцу провалиться в бездну.       Раздражает.       Обратиться за помощью было не к кому. Монахи, священники-иезуиты, редкие католики не видели и не слышали Андре. Изредка какой-нибудь ребёнок, подросток или взрослый зябко ёжился, когда проходил сквозь него или задевал рукой плащ. На него обращали внимание лишь кошки. Они щерились, обнажая тонкие клыки, и топорщили шерсть на выгнутом дугой хребте.       Привыкать пришлось не только к ненавистному бессмертию. Призраки видели мир по-другому; отныне он потерял чёткость и наполнился живыми цветными пятнами, обведёнными тонким контуром, позволяющим понять форму здания, человека, животного. Андре будто попал в картину, которой художник ещё не успел придать реалистичный вид, и затерялся среди её грубых мазков.       Тусклая зелёная безысходность. Иссиня-чёрная, с лаковым блеском, депрессия. Серебристая радость, искрившаяся на свету разбитым зеркалом. Золотые крупицы счастья, похожие на пирит. Тёмно-багровый гнев. Алые вспышки раздражения. Розовая, как сахарная вата, влюблённость.       Обычно вся эта фантасмагория клубилась, пульсировала, смешивалась и не смешивалась. Встречались эмоции статичные и наслоенные друг на друга, напоминавшие скол на фасаде дома, окрашенном каждый год в разный цвет. Или в виде точечного мутного узора на поглощающем его тёмном фоне.       Будь Андре живым, то от мешанины красок непременно получил бы головокружение. Он чувствовал себя раздражённо. Цветной хаос был везде — в каждом закоулке, в каждом парке, даже на ночных улицах и в порту.       Покинуть Йокогаму, это гнездо болезненно ярких смертных страстей, не удавалось: не отпускало неупокоенное тело. Стоило нарушить неведомые границы — и Жид снова смотрел на свои останки. Проклятый якорь в тёмной кляксе гнилостных жидкостей.       Лишь на кладбище ему было спокойно. Оно как бы выражало японскую скромность и тягу к экономии пространства: минимум просветов между могилами, вместо претенциозных спящих львов и скорбных ангелов вперемешку со скромными арками надгробий — строгая однообразная геометрия камней с красными пометками и фонарей-пагод. Здесь чувства людей притуплялись общей нейтрально-серой атмосферой. Здесь ничего не злило. Здесь не было шипящих кошек.       Прекрасное место. Андре хотел бы уснуть здесь, но вот незадача: он уже спал.       «Он тот, кому погибель не дана,       Кто, встретив смерть, в смущеньи клонит взоры,       Кто видит сны и помнит имена».