Школа

      Когда-то давно, в глубоком детстве, мать рассказывала ему про свою школьную жизнь. Про то, как над ней без конца издевались, про тех самых «авторитетов», которых все ненавидели.       Она была девочкой. Маленькой и слабой. Стоящей против всего класса, всех двадцати своих одноклассников. Терпящей весь этот ад в течение многих лет — почти каждый день.       Ее школьные истории были самыми разными. Но, несмотря на то, что ее гнобили изо дня в день, эти истории касались и позитивных моментов, что казалось таким странным… И сейчас, и тогда казалось. Как какой-то вечно веселящий всех пацан ручки в потолок втыкал перед уроком, как учителям серную кислоту в одежду наливали, как несли бред на уроках и мел жрали, чтобы ничего не писать, когда вызывали к доске.       Но парень-то знал, что рассказов с издевательствами над ней самой было в разы больше.       Казалось, что после такой школы хочется все забыть как страшный сон, хочется злиться на весь мир, хочется по ночам думать о том, как же можно было им отомстить, дать отпор, но… Эта женщина ни слова плохого не сказала ни про одного человека, который сделал ей плохо.       А внутри слушателя сих историй копились неприязнь и негатив.       Даня очень любил свою маму. И, естественно, где-то глубоко зарождалось чувство мести тем людям, что портили жизнь его родному человеку. Он завороженно слушал ее истории, гладил маму по коленке, когда та глубоко проникалась воспоминаниями из школьной жизни. Она говорила, что эти люди не виноваты, что делали все эти вещи. Всему виной то, что сделало их такими, и внутри каждого есть добрый огонёк, затушенный либо родителями, либо окружением с детства… Зеленоглазый, конечно, понимал, что это, возможно, правда, но твердо считал, что таких людей нужно ставить на место. Отсутствие внимания и прочие «детские травмы» — сугубо их проблемы, и выливать их в общество, сея негатив всем вокруг — хотя бы неуважительно.       В школу Данил шёл как на иголках. Ну, точнее, испуская эти иголки из себя. Гордо держа голову, он вошёл в класс, обводя каждого изучающим взглядом, и сел на указанное учителем место. Но, вопреки ожиданиям, его одноклассники оказались теми ещё сорвиголовами. Он быстро сдружился абсолютно со всеми парнями и девочками, несмотря на то, что сначала его все восприняли как этого самого «авторитета».       О-о, ну, а дальше…       Дальше ахуенные школьные годы жизни, пьяные тусы по ночам, шутки, стрелки с параллельными классами… Да, были индивидуумы, которые хотели всем жизнь испортить, но их быстро вытесняли из коллектива, прежде всех вытеснял Данила, ибо терпеть таких людей не мог.       Ах, ещё игры в «Правду или Действие» и опрометчивые — «бля-ять, как я мог это сказать…» — обещания в бухом виде. В какой-то момент Кашину пришлось сделать наколку на кисти. Вообще-то, только на кисти, но в самом тату салоне ему очень понравился предложенный вариант с надписью «D A R K» на пальцах, поэтому друзьям он вскоре показался в образе «веселого зэка-страдальщика». Почему «страдальщика»? В тот раз не только он языком намотал про наколки, поэтому как можно естественней Даня шипел и вскрикивал в помещении, где делали тату, пока его друг, сидящий за стенкой нервно кусал костяшки пальцев и боролся с желанием убежать. Да-а, до сих пор смешно вспоминать это…       Но не всё его окружение было таким клевым. За школьные годы он повидал очень многих людей. «ЧСВ», искренних и открытых, социопатов, желающих по-особенному выделиться. Их Кашин уже читал как раскрытую книгу и находил слабые места на раз-два.       В этой маленькой Красноярской школе у него было всё. Победы, поражения, друзья, враги, влюбленности… Вот только так получилось, что лишь в него.       За все девять лет единственного, что у него не было — так это первой любви. Да и любви в целом.       В классе шестом-седьмом его одноклассники уже заводили отношения, срались, расставались, мирились, снова ссорились… Ох, это прекрасное время подростковых чувств. Даня помнит, как утешал нескольких своих подруг, когда тех бросал парень. Как каждый год как минимум две девочки признавались ему в любви…       Но, во-первых! Это глупая детская влюбленность, не более. Даня был в этом уверен, но даже если не так…       Во-вторых, ни одна из них Кашину не нравилась. Причем, что самое странное, они были самыми разными. Одна милая и добрая, вторая чересчур энергичная, третья — замкнутая интровертка, чертвертая — вообще сука, любящая светить телом. И этот список можно продолжать ещё долго. Конечно, на каких-то пьяных тусовках вроде он кого-то ебал… Вроде. Но кто это был? Даня даже не помнит.       Но не много ли описаний? Обо всем по порядку.       Даня терпеть не может лицемеров и крыс.

***

      — Данил, вы понимаете, что за тако-ое отноше-ение к учёбе ва-ас могут исключить? — грузная женщина лет тридцати важно восседала перед парнем на кресле, сопровождая каждое свое слово тыком пальца, пока сам парень отсчитывал минуты этой пытки. Да лучше пойти всю школу выдраить, чем слушать ее нудную речь, в которой нет даже никакого поучения, одни угрозы и предупреждения. Ох, как она ещё слова тянет, м-м…       — Кро-оме того, вы подставляете своего товарища по ко-омнате — Тушенцова. Очень неуважительно с вашей стороны.       «Ага», — Кашин вскинул брови, пытаясь понять, как он сумел проявить неуважение к человеку, который даже не знает, что это такое.       Тем временем женщина, все время неустанно сверлившая его взглядом, продолжила.       — Исходя из э-этого всего, вы наказываетесь…       Кашин, из-за одного своего друга имеющий привычку зачастую задумываться над поведением людей с психологической точки зрения, скривился, совершенно не понимая, что эта леди от него хочет. Сделать так, чтобы он больше не опаздывал, или просто вывести из себя?       Но выжималка на эмоции прекратилась, и её однотонную речь, наконец, перебил двойной стук в дверь. Кашин не знал, что ему делать. Радоваться, злиться? Он уже не знал, что теперь хуже. Ибо лучше скорее дослушать её нудные тянущиеся слова и свалить вон, чем ждать, пока она наговорится с незваным гостем, и от нечего делать скоблить пальцами ее драгоценный стол из благородного дуба.       Он обернулся и увидел, как в комнату с видом директора сего учебного заведения вальяжно ввалился Тушенцов, сразу же остановил взгляд на рыжем, ухмыльнулся, и затем, переведя взгляд на завуча, каким-то издевательским тоном спросил:       — Вы меня звали, Лариса Николаевна?       На лице женщины промелькнуло какое-то отвращение и раздражение, и — о, боги! — рыжий впервые с ней солидарен.       Кашин безэмоционально отвернулся от двери, впервые за все время в этом кабинете не желая на нее смотреть. Ну, на самом деле, он просто не хотел показывать все, что он думает об этом человеке, в кабинете завуча.       — Да, проходите, Тушенцов. Итак, — на секунду она задумалась, будто пытаясь вспомнить, о чем говорила, — Ах, да…       Дальше Кашин слушал ее краем уха. Ну, точнее, слышимость была вообще сквозная, звук невозмутимо проходил через уши, не оставляя за собой ни следа информации.       Тушенцов.       Тушенцов? Это разве не депутат, который…?       — Данила, вы вообще меня слушаете?       Парень резко вышел из всех своих мысленных полетов и туманно уставился на женщину, не стесняющуюся показывать все свое недовольство.       — Так, все папки с информацией об учениках должны быть разложены с по-олным соответствием с правилами до десяти вечера этого дня, все понятно?       Сзади послышался смешок.       — Но так как Тушенцов был отве-етственен за ваши действия, вы наказываетесь о-оба в равной силе.       — Все понятно, я могу быть свободен? — рыжий вскочил с места как ужаленный. Слишком. Слишком много раздражителей одновременно.       — Свободны оба. К десяти доложить о выполнении.       Даня вылетел из кабинета, на мгновение замечая на себе не самый добрый взгляд. Он хлопнул дверью чуть громче, чем хотел, и, прислонившись к стене, стал ждать выхода Руслана. Но он почему-то не выходил.       — Руслан, сколько это может повторяться? Ты подставляешь меня раз за разом!       Кашин замер и, откинув пока на второй план задние мысли, стал вслушиваться в речь за дверью. Говорила точно женщина. Тихо, но довольно эмоционально.       — Лариса Николаевна… Ну я не виноват в том, что он такой безответственный… В этот раз-то?       Дальше тихий говор за дверью перебила гневная тирада мыслей Кашина.       Какого хуя он за него отчитывается, как за сына собственного? Как будто он тут ангелочек, сука…       — В любом случае, я не могу избавить от наказания только тебя. От Кашина оно тоже автоматически отпадает, потому что у тебя ответственность за него.       — Я согласен, — пауза и еле слышимый шелест, — Тут больше, чем обычно.       — Всё на твоей совести, Тушенцов.       Секундная заминка, и Кашин отлетел в сторону лестницы за несколько секунд, встал за стену и услышал, как в коридоре отворяется дверь.       «Вот же дочка депутата ебаная…» — Данил подождал, слегка прислонившись к стене, и, только успев заметить черную рубашку за поворотом, схватил опешившего Руслана за воротник и кинул в стену на лестничной клетке, тут же наступая на него и прижимая рукой к стене. Чтоб не убежал. Надо всего лишь поговорить.       — Молодец, принцесса, от наказания нас избавил, но есть ещё кое-что, — чувствуя нарастающее сопротивление под собой, Кашин отступил на шаг назад, давая Тушенцову выпрямиться во всей своей гордой манере и снова состроить эту высокомерно-лицемерную улыбку.       — Буду рад тебя выслушать.       Кашин сощурился.       — Ты совсем ничего не понимаешь? — рыжий подошёл ближе, а Руслан всего лишь выше поднял голову и сделал изумлённый вид, — Ты думаешь, я твою гнилую натуру на место поставить не смогу? Руся, я ещё не таких встречал. Ты не самый-самый, запомни это.       Кашин отошёл и усмехнулся его виду.       — И голову не задирай рядом со мной, смешно выглядит.       Руслан молчал и просто спокойно улыбался. Но это не та лёгкая улыбка, от которой становилось тепло на душе. Это та улыбка, которая заставляет задуматься.       Кашин развернулся к лестнице и скрылся где-то наверху, за поворотом. На улице уже было темно. Если бы не эта гребанная взятка, Даня не знал, как справился бы с огромной кипой бумаг…