***
Вей Юн собирает вещи в цзиньши. Ее не изгоняли, нет. Она все еще супруга Второго Нефрита. Старший брат даже разрешил ей остаться. Разрешил жить в их доме и все так же считаться Лань. Но Вей Юн все равно складывает одежду, деньги, еду, ноты, книги и флейту в сумки. Все равно переодевается в черно-красный наряд. Старый, но теплый и крепкий. Тот самый, в котором она пришла в ГуСу и в котором осталась. Она укладывает шелка и благовония. Целует лобную ленту с облаками, прежде чем оставить на постели. Она сбегает, как преступница. В темноте и тайне. Потому что не может и не хочет больше так жить. Не после ненависти и криков Лань Циженя, раздавленного, уничтоженного новостью о смерти племянника. Винящего ее во всем и готового самолично пронзить ей сердце за то, что вообще появилась на этом свете. Не после молчаливого внимания и настороженности со стороны адептов… Не после того, как рыдала на коленях перед Лань Хуанем, а он просто стоял и смотрел, не пытаясь хоть как-то утешить… Вей Юн уходит задолго до рассвета. За ней не следуют.***
Вей Юн помнит все это, как будто это было вчера. Но теперь… После целых лет в одиночестве и затворничестве, после снов, навеянных курильницей и после того, как увидела Лань Чжаня живым… Она помнит не только это. Она помнит хрупкие улыбки, поднимающие уголки губ. Сильные руки, легко несущие ее по малейшей просьбе… Красивое тело, шрамы на котором заставляли ее кусать щеки… Она помнит рассветы ГуСу. Розовое солнце, танцующее по ее скулам, ласковые губы, медленно вырывающие из царства сна… Она помнит тихие шаги, разрывающие тишину. Уютный кокон из одеял и теплый запах свежей еды, медленно наполняющий цзиньши. Она помнит свежий ветер, холодящий пол… И руки, которые растирали ее замерзшие ноги, специально щекоча и вызывая громкий, заливистый смех… Когда она вспоминает все это… Становится только хуже.***
*** В доме Вей Юн не пахнет сандалом. В нем пахнет озерной водой, семенами лотоса и одиночеством. И еще немного — совсем чуть-чуть — мыльным корнем. От кожи и от одежды. Девушка специально не покупает сандаловых благовоний. Слишком уж тяжело жить прошлым. Она и не живет… Только иногда… Просыпается утром. Ворочается. Утыкается носом в подушку. И дрожь пробивает от знакомого до последней нотки запаха. От ощущения, что вот только что встал он с постели. Половина еще теплая… И запах… Отпечатался давно, прилип к простыням и наволочкам… Но когда внимательнее принюхивается — ничего. Только чистота. Только пустота.***
*** В обед и вечером, домик наполняют запахи еды. Вей Юн готовит так, как любит. Как умеет. Как ее учила сестра… Она варит рис, рыбу… Добавляет по вкусу специй. На самом деле, она кладет так много перца, что вся еда становится красной… Но все равно… Ни разу у нее не вышло добиться того вкуса, что то и дело всплывает в памяти. Ни разу пленительный аромат не наполнил ее убежище… Все кажется не тем и не так. И это — почти привычно.***
*** У дома Вей Юн разрастается горечавка. Она появляется не сразу, но все же за одно лето. Пышные кусты охватывают все вокруг и вырастают так быстро, что начинают заглядывать в окна… Горечавка выросла сама. Заполнила собой все пространство… И Цзян Чен всегда ругается, когда приходит. Ругается, хмурит брови на такой заброшенный сад… Хотя это и садом-то не назовешь. Так, подступы к дому. Братец объяснений не слушает. Кривит уголок губ и хмурится. Как и всегда. Изредка бросает родное и теплое "Бестолочь", обнимая за плечи и прижимая к груди. А потом, когда они сидят под мягким солнцем, припекающим до позднего вечера… Он срывает осторожно темно-синие, индиговые с пурпуром цветы и худыми, горячими пальцами с грубоватой лаской вплетает их в сестрины волосы. - В цветах клана, - Шепчет чуть громче ветра. - Достойная дочь и достойная мать... Он должен был восхищаться тобой каждый миг. И любить тебя так же, как ты любишь и любила его. Все это напоминает о детстве и юности. Пусть слова и отдаются горьковатой сладостью, тревожа только начавшие подживать раны. Они почти всегда молчат в такие часы, отдавая дань прошлому. Смотрят на озеро. На белоснежные в лучах золотого солнца лотосы. И только болит в груди от того, что нет рядом еще одной тонкой девической фигурки. Не смеется тихонько Яньли, смотря на младших и прикрывая улыбку рукавом. Не заплетены ее волосы в новую прическу из-под рук Вей Юн… Не очищает она для них семена лотоса в мягкой, хрупкой тишине. Потом Ваньинь заканчивает. Вплетает последний цветок, рассматривает свою работу и удовлетворенно хмыкает, пропуская между пальцами густые, темные пряди. И Вей Юн опускает голову ему на плечо, жмурясь от солнца и вдыхая тонкий, нежный аромат цветов в котором смешиваются нотки травы и меда. Так они и сидят. Только Цзян Чен изредка прикладывается к Юньменскому вину и сестре его же подает. Пьют они из одного кувшина. Уже много лет. Вино в Юньмене особенное, лотосовое. Коварно-крепкое. Самую малость сладкое, но гораздо сильнее — кислое и соленое. Легкой прохладой разливающееся на языке. Обдирающее спиртом горло и приятным ароматом дурманящее обоняние. Усянь не может сказать, что любит его. Или что любила когда-то… Не ее. Но в такие уютные, размеренные вечера, она пьет. Пьет и вспоминает прошлое. Вспоминает свою долгую, но все еще столь короткую жизнь. Свои беды и печали… Свои радости и улыбки. Под закрытыми веками у нее расцветает Пристань Лотоса. Та, старая, не тронутая войной и пожарами. Освещенные солнцем, нагретые доски… И шуршание шелковых одеяний великолепной Госпожи… Пурпур ханьфу мадам Юй с ее гордой статью и пылающим, яростным нравом… Кроткая улыбка дяди Цзяна. Несдержанный хохот плескающегося в воде А-Чена и тихий смех сестры, звенящий серебряными колокольчиками. Вей Юн прислоняется к брату еще сильнее, опирается на его крепкое тело. Устраивает голову на груди. Прямо над сердцем, вслушиваясь в тихий, размеренный его стук. И Ваньинь поглаживает ее по спине, по волосам… И целует в висок чуть влажными губами, задерживая поцелуй на мгновение дольше, чем нужно. И на сердце у девушки, наконец, наступает покой.***
*** В дом Вей Юн рано заглядывает солнце. Оно пробирается сквозь любые занавески, прокрадывается к ее постели… И танцует золотыми зайчиками по ее лицу. Солнце щекочет ее кожу нежными прикосновениями. Дразнит знакомым теплом. Оно скользит осторожными губами к уху. Спускается по шее… Оно гладит ее по волосам, медленно перебирая спутанные пряди, пропускает их между пальцами и чуть массирует кожу головы. Оно согревает ее. Заставляет выворачиваться из одеяла и подставляться под ласку. Мурчать чуть слышно и жмурить глаза. Солнце шепчет ей на ухо чужим голосом. Шуршит чужими одеждами, почти неслышно. И нагревает чужими ногами светлый пол комнатки. *** Ветер треплет занавески и пучки трав — полынь, можжевельник, горечавка, розмарин и прочие — развешенные сушиться под потолком. Ветер у ее дома душный, теплый. Такой, каким она его помнит. Такой же, как в Юньмене. Ветер раздувает ее волосы и ласковой рукой оглаживает щеки. Ветер разговаривает с ней. Неслышными словами и знакомыми интонациями. Ветер наполняет ее дом звуками. Звуками чужой музыки, оживляющими ее прошлый дом… Звуками шелеста страниц книг и скольжения кисти по бумаге. Звуками чужого дыхания и размеренных, легких шагов. Иногда Вей Юн закрывает глаза… И ветер наполняет ее дом ее прошлой жизнью. Человеком, которого она когда-то любила. Которого похоронила…***
Озерная вода темная. Коричнево-янтарная. Не такая как в горах. По цвету, как глаза Сиченя… Того самого Сиченя, который говорил, что Облачные Глубины — ее дом. Который говорил, что Ванцзы любил ее. Всегда и до конца. Который так и не пришел к ней. Ни разу после того, как она ушла. И не посылал никого — тоже… На глаза Лань Чжаня озерная вода не похожа совсем… Но все же… Вей Юн смотрит на озерную гладь и вспоминает Пристань Лотоса. Вспоминает детство. Вспоминает сестру. А потом прикрывает глаза… И вновь перед ней покойный муж. Мальчик-подросток в изорванной одежде, в крови и грязи, который только что вытащил ее из пасти Черепахи-Губительницы. С темными от боли и усталости глазами. Жестким, напряженным лицом… Который нес ее на руках и укладывал у костра, проверяя прохладной ладонью температуру. Который позволил ей спать на его коленях и пел для нее долгие часы их заключения.***
Вей Юн часто ходит в леса. В самую-самую глушь. Она крадется тихонько, пробирается между деревьев. Ступает на звериные тропы, вслушиваясь в обманчивую тишину и позволяя миру вокруг рассказывать ей свою историю. Она улыбается чуть заметным следам и тихой поступи шустрой рыжей лисицы. Следит взглядом за пролетающими над головой, непуганными птицами... Выслеживает просто так, не собираясь охотиться, кроликов, засматриваясь на пушистые комочки на лапках, уморительно подергивающие крошечными розовыми носиками... Однажды она находит заброшенный улей. В нем огромные пласты сот и много густого, золотого меда. Она любит мед. Но все равно в первые мгновение все ее мысли не о вкусном обеде. В голове бьется набатом «Точно, как его глаза», а зрение немного плывет.***
Вей Юн тонет в озере. Зацепилась дура за что-то. И выбраться никак. Вокруг темная вода, сверху — рукой подать — поверхность. Но не вырваться. Воздуха все меньше и меньше, а зрение начинает отказываться. И в этот самый момент ее с силой дергает вверх. Так, что зацепившийся подол с треском рвется, а сама девушка резко оказывается на воздухе. Ее мутит. Тело скручивает кашель. Это так похоже… Даже странно. Будто она вернулась в прошлое и вот там, под ногами — Бездонный Омут в озере при Цайи. Вей Юн вцепляется в чужие руки, выплевывая воду и выдыхает бездумно, уверенно «Лань Чжань». Руки держат ее над поверхностью. Крепко и легко. Но потом девушка моргает несколько раз, возвращая себе зрение… И видит Вэнь Нина, смотрящего на нее испуганными, широко распахнутыми глазами. В одежде, мокрого насквозь. Сразу же сиганувшего в озеро за глупой подругой. И за радужкой его скручиваются такие тоска и сочувствие, что она замирает. Замирает на месте, не в силах пошевелиться. Вцепляется сильнее в рукава его ханьфу. Кусает губы… Что, черт возьми, с ней происходит?.. *** Она идет по торговой улочке небольшого города, куда выбралась за вещами первой необходимости. Бродит меж рядов, рассматривая ханьфу, гребни и ленты. За плечом у нее полупустой мешок. И останавливается она у ювелирной лавчонки. Засматривается на искусную, пусть и простую работу. Улыбается ярким камням в изящных брошах и заколках. Только взгляд на одной единственной останавливается — с янтарем. Ярким, сочным янтарем. Светлым и красивым. И пальцы сами тянутся. Торговец ей улыбается, задабривает. Спрашивает для кого. Вей Юн улыбается в ответ, привычно растягивая губы. — Мужу, дядюшка, — Смеется легко и звонко. — Мужу моему точно в цвет глаз. Он у меня как нефритовая статуя. Никого красивей в целом мире не найдешь. И улыбается на чужой смех. Почти искренне, почти живо. Отдает за заколку… Простую, строгую, но до слез красивую, пару монет. И прямо там, не уходя, вставляет ее в прическу, следя за тем, чтоб крепко держалась. — Что ж ты, девушка, — Смеется старик, наблюдая. — Мужу, мужу дари. Такой красавице заколка побогаче нужна! — Да, как же я подарю, дядюшка?.. — Вроде весело и беззаботно переспрашивает. Только с надрывом в звонком голосе. Только за радужкой скручивается что-то беспомощное, неестественное. Только что слезы в глазах не появляются… — Ведь муж-то мой — покойник.***
Каждый вечер Вей Юн с Вэнь Нином зажигают в доме светильники. Самые простые. Со свечами внутри. Они ходят по маленькому дому, зажигают осторожно фитили, без всякой магии… Развешивают светильники, наполняя пространство теплым, янтарно-золотым светом. Все это в молчании. Пока Вей Юн не зажжет последнюю свечку. Пока не повесит последнюю лампу. После этого… Она зажигает благовония. Не сандаловые, нет… И сжигает ритуальные деньги в маленькой жаровне, смотря на ровное, рыжее пламя. Она молится несколько долгих минут, шевеля беззвучно губами и чуть нервно дергая руками. Вей Юн не любит это. Но помнит, как благовония и деньги жгли для нее тринадцать долгих лет. Это та единственная малость, что она может сделать. Потом она возвращается за стол. Садится рядом с Вэнь Нином, приваливаясь к его плечу и едва слышно дыша. Эта тишина не несет в себе напряжения или боли. Она спокойная. Почти умиротворенная. Но девушка облизывает языком губы и начинает говорить. Едва слышно. Медленно. Почти через силу. Она рассказывает своему лучшему и единственному на всем свете другу о том, какой была ее жизнь в ГуСу. А-Нин уже многое знает. Но он знает плохое. То, как ее не любили. Как Цыжень кричал и ругался на Усянь за любую провинность… Как Ванцзы отдалился от супруги и погиб, так ничего и не объяснив. Он знает грустную и трагичную историю о непонятом и непринятом человеке… А Вей Юн хочется рассказать о том немногом хорошем, что согревает ее каждый миг. И она рассказывает. О завтраках в постель и темных одеяниях, сшитых для нее. О бальзамом на сердце ложащейся мелодии любви… Она рассказывает о подарках и послаблениях, о редких улыбках и уютных объятиях… О том, как ее защищали от всего мира не только на ночных охотах… Как носили на руках и заплетали волосы. Как подарили ей ленту… Туманно-белую, столь много значащую… А еще она рассказывает о совместных вечерах за книгами и бумагами… Об А-Юане, привычно устраивающемся в объятиях. О том, как Ванцзы в один момент поднимался с места и обходил все лампы в доме, зажигая свечи, а по воздуху плыл легкий аромат сандаловых благовоний. Они тихо разговаривали в такие вечера. Сычжуй рассказывал о своих заботах и уроках. О ссорах с друзьями и охотах, на которые ходил. Лань Чжань заканчивал с бумагами и устраивался рядом, вставляя изредка дополнения и не скупясь на похвалу для сына. Вей Юн смеялась и радовалась… — Я тоскую по ним, — Шепчет девушка, устраиваясь поудобнее в чужих объятиях и смаргивая слезы с ресниц. — По ним обоим. Вэнь Нин ничего не говорит в ответ. Только гладит ее по спине.***
А еще… Вей Юн пьет. Пьет едва ли не каждый вечер вино. Иногда цветочное. Легкое, сладкое, мягкое… Голову кружащее. Именно такое, как предпочитают аристократки, чтобы не захмелеть. А иногда — горькое, крепкое, пряное. Из Цинхе. От милого сердцу Хуайсана с его многочисленными веерами, порно книжками и слухами. От дорогого сердцу друга, который всегда знал, что ей нужно. Вей Юн пьет вино целыми кувшинами. Захлебывается, слизывает с губ капли и пьяно смеется, откидывая голову назад. Она большую часть времени одна, поэтому волосы — распущенны, а ханьфу и прочая одежда едва держатся на ослабленном поясе, сползая по белым плечам. Девушка пьет. Пьет, смеется и плачет. Рассказывает непонятно что непонятно кому неразборчивым, тихим и усталым голосом… Неискренне хохочет, пока соль сохнет на щеках. И снова пьет. А утром просыпается среди черепков и подсыхающего вина, которое не пила… Кувшины с которым не разбивала. И прикрывает ладонью глаза, горбя спину и склоняя голову. Только в горле стоит комок. И очень хочется пить.***
Иногда Вей Юн просыпается от тихой мелодии гуциня. От разливающейся в воздухе песни, написанной лишь для нее. Которая прогоняла печали и согревала сердце. Она жмурится, кусает губы… Но все равно слышит. Запускает пальцы в волосы, разминает переносицу… Она встает с постели, откидывая одеяло, переступает с ноги на ногу, привыкая к прохладе комнаты. Смотрит по сторонам, оглядывает пустой дом. Вдыхает запах засушенных трав и чуть ощутимый дым, оставшийся с вечернего розжига очага. Песня все бьется и бьется в голове. Вспоминается, сколько она так просыпалась в ГуСу. С улыбкой на губах. Под выученные наизусть ноты. Потягиваясь с наслаждением и ища глазами любимого, чтобы поймать взгляд его светлых глаз, наполненных счастьем и нежностью. А потом соскочить с постели и броситься к нему, обнимая и утыкаясь носом в шею. Сейчас все не так. И песня, скорее, вызывает мигрень, чем покой на душе. От тлеющей в груди надежды больно, будто она — эта надежда — и правда уголь. Крошечный, все еще ярко-красный уголек, обжигающий внутренности… И кончики пальцев, стоит лишь потянуться к нему в попытке прикоснуться. Вей Юн подходит медленно к окну, касается пальцами штор, скрывающих ее от внешнего мира. Ей страшно. Горько и сладко. Тоска отдается медом и горечавкой, однажды попробованной на вкус. Девушка все же сдвигает занавеску. И жмурится от ярких, слепящих лучей, которые выбивают слезы из глаз. Смотрит на озеро и берег в нескольких чжанах от дома. На мгновение. На бесконечно долгое мгновение, заставляющее сердце биться в заполошном, неровном ритме… Она видит высокую фигуру в белоснежных одеждах, сотканную из солнечного света, ветра и отблесков воды. *** Вей Юн живет в домике на берегу озера и убеждает себя, что все нормально. Что все хорошо. Что она в порядке. Даже после разбитой курильницы и нахлынувших воспоминаний. Ровно до того момента, как находит среди старых вещей шелковую ленту. Ту самую ленту, что оставила в цзиньши много лет назад. Ту самую ленту, которую повязали ловкие пальцы на ее запястье в день свадьбы… Ту самую, что белела росчерком молнии на чужом лбу… Которая грела ее одинокими ночами… Которую целовала она, рыдая в одиночестве, когда осталась одна. Лента легко скользит между пальцами. Гладкая, тонкая и прочная. Чистая, будто не лежала в свертке в дальнем углу… Вей Юн касается ленты и чувствует, как по руке вверх пробегает разряд. Чувствует, как в ней что-то встает на место. Чувствует горечь, заполняющую рот и тоскливую боль. Никогда не хотела она вспоминать все это. Не хотела вспоминать доброту, улыбки и нежность. Не хотела вспоминать первые минуты нового утра и последние — позднего вечера. Не хотела вспоминать ночевки у костра под одним одеялом и в кольце теплых рук… Тихие мелодии, создаваемые умелыми пальцами и покой отдаленного домика, пахнущего сандалом и пряностями… Не хотела она все это вспоминать. Все это помнить. Не хотела она помнить за что любила этого человека. Похоронила... В самом темном, отдаленном уголочке души, пряча даже от самой себя. Отстраняясь, запрещая даже думать… А теперь вот… Всплыло. Накатило. Обрушилось все разом, мешая дышать, думать жить… Потому что много. Так много… Мелочей, которые, оказывается, в тысячи раз важнее всего остального. Которые — и есть тепло и уют. Которые — основа отношений… Вей Юн помнит. Все помнит. От начала и до конца. И как теперь… С этим жить?..***
Вей Юн сидит на коленях у озера с лентой в руках и смотрит на ровную гладь, отражающую яркую луну. Это ночь призраков. Ночь, когда к тебе могут постучать с другой стороны. Вей Юн усмехается едко и зло, сжимая сильнее пальцы. Ну зачем… Зачем она вообще полезла в это?.. Отчего ей так хотелось узнать, каковы на вкус были губы ее мужчины в те годы, что она не застала?.. Как она могла позволить себе столь глубоко погрузиться… Утопнуть… Вновь. Не хотела ведь она вспоминать… Но в голове почему-то звучит прощальное и неисполненное «Скоро вернусь». И вспоминается мука на лице Сиченя и его тихое «Ванцзы любил тебя». Его руки, крепко держащие ее ладони в своих и тяжелая печаль, пронизывающая черты лица. «Единственное, о чем Ванцзы мог сожалеть…» Вей Юн рыдает взахлеб, сворачиваясь клубком в береговом тумане. Босая и простоволосая. В одних нижних одеждах. Невыносимая боль скручивает все ее внутренности, а едкие, обжигающие слезы бегут по щекам и капают на темный песок. Вей Юн дрожит. Вей Юн вовсе не сильная и храбрая. Вовсе не бесстрашная. Прямо сейчас она чувствует себя слабой, маленькой и беспомощной… На плечи ей опускается халат. Тяжелый, уютный халат. Насквозь пропахший сандалом. Это густой, чуть ощутимый аромат, забивающийся в ноздри. Умиротворяющий и успокаивающий… И халат… Белоснежный халат со светло-голубыми узорами знаком, кажется, до последнего шва. Девушка вцепляется в него изо всех сил, укутываясь в него сильнее. И воет чуть слышно, утыкаясь носом в ткань. И все же поднимает красные глаза. Прослеживая сапоги, одежды… Волосы. Останавливается на лице. На идеальном, будто у высеченной из нефрита статуи, лице… Таком взрослом. Таком мягком и наполненном глубинным светом и теплом. Сотканном из лунных лучей, ветра и отраженного в воде света, лице… На глазах. Прозрачных и красивых. Как мед из заброшенного улья. Как заколка с янтарем. В которых на самой поверхности, не скрываемое… То самое тепло, которое Вей Юн отчаялась увидеть. Которое разучилась замечать… Теплая, бережная и безбрежная нежность, захлестывающая, перебивающая дыхание. Тихое, боязливое восхищение… Всепоглощающая… — Я люблю тебя, А-Юн, — Проговаривает Лань Чжань медленно. Размеренно. Невыносимо ласково. Как всегда говорил с ней. Только уголки его губ чуть приподнимаются. Но Вей Юн слышит в его словах столько не находящих выхода чувств, что не может этого больше терпеть. Она закрывает рот ладонями, почти утыкаясь лбом в мокрый песок, будто пытаясь спрятаться. Глушит всхлипы, жмуря глаза. Это слова, на которые она давно перестала надеяться… Это… — Я знаю, — Шепчет Вей Юн все еще дрожа. — Я знаю. — Повторяет она, рыдая еще громче. — Я знаю-я знаю-я знаю… И ее обнимают. Ее спины касаются чужие ладони. Ее прижимают к крепкой, знакомой груди… Ее устраивают в уютных, родных объятиях… Отчего слезы текут лишь сильнее. Девушка знает, что тонкие пальцы перебирают ее волосы. Что губы касаются ее виска. Она знает — своим особенным сверхъестественным чутьем — что чужая одежда трется об ее кожу, а объятия надежны, как и раньше. Но она ничего этого не чувствует. Не чувствует тепла, не чувствует дыхания. Не чувствует мягкости волос под своими руками, обнимающими в ответ… Она ничего этого не чувствует и не может почувствовать… — Я люблю тебя, Лань Чжань, — Шепчут непокорные губы. На утро после ночи призраков Вей Юн возвращается с покрытыми песком ногами и красными глазами. Кутаясь в белоснежно-белую накидку с узорами плывущих облаков… И печально улыбаясь. Она возвращается живой.