Ease My Pain

«Что такое справедливость?» – спрашивает Юрий у папы, когда достаточно подрастает для того, чтобы осознать: именно ради этой загадочной штуки папа оставляет их с мамой посреди семейного похода в кино, ради этой непонятной справедливости он вновь уходит на работу, едва успев вернуться и пообедать. И папа ему объясняет: это самое важное, ради чего стоит жить, рассказывает он, это значит защищать того, кто не может защитить себя сам, и останавливать зло, когда никто больше не осмеливается встать на его пути. Герой, мужчина должен быть отважен, силен и милосерден, чтобы суметь спасти тех, кто попадает в беду, говорит папа, – и Юрий слушает, затаив дыхание, и горячо клянется себе: он вырастет и станет храбрым и благородным, как папа, и будет помогать другим людям – так же, как он. Юрий тайком коллекционирует карточки с Мистером Легендой, и отец посмеивается и треплет его по волосам. Конечно же, он знает – нет ничего, что папа не знал бы и не умел. Юрий иногда мечтает о том, как в нем пробудится сила НЕКСТа – не может не пробудиться, ведь Юрий так хочет помогать людям бок о бок с папой, и так несправедливо было бы, если бы Юрий оказался обычным человеком! – и он тоже станет ловить преступников вместе с отцом, и будет видеть папу не по паре часов в день, а постоянно, и мама, конечно, немного расстроится, ей же тогда придется оставаться дома совсем одной, но все равно будет им гордиться. Она ведь тоже верит в папину справедливость. Когда папа впервые замахивается на маму, хлесткий звук пощечины рассекает мир застывшего, онемевшего Юрия надвое – тот почти чувствует, как сместилось его мироздание, сдвинулось и накренилось, словно здание с подрубленными опорами. Что же такое справедливость, если главный ее защитник сотворил и продолжает творить – такое, самое ужасное, самое невозможное? Юрий не знает. Ему больше не у кого спросить. Вот она, справедливость, думает Юрий, прячась за дверью в гараже, пока отец месит кулаками покрытое кровоподтеками, посиневшее и распухшее тело мамы. Синяками по нежной маминой коже, пятнами от выпивки по полу – вот она, справедливость, вот ее скрижали, и вот ее пророк. «Отважен, силен, милосерден», – отдается в ушах голос отца – слабым, едва слышным эхом. Юрий глядит застывшим взглядом в чашку с холодным, подернувшимся пленкой чаем. Силен ли он? О да. Сильнее самого Легенды, а это немало. Отважен? О нет. Быть отважным – значит перебарывать страх во имя чего-то большего. Юрию нечего бояться, потому что ему нечего терять. Милосерден? Он убивает, а не спасает; он выходит на свою охоту во имя справедливости, а не сострадания. Нет в Юрии больше милосердия, да и сердца, наверное, тоже уже не осталось. Сердце плакало и болело, мешало сражаться и карать – а Юрий умеет преодолевать помехи. Он не герой, как отец. Он убийца, и каждую минуту, каждый миг он горит пламенем не менее мучительным, чем то, в котором отправляются на суд Танатоса осужденные им преступники. Юрий вполне этим доволен. Его тошнит от героев. Но у Котецу Кабураги – свое мнение о справедливости, не так ли. Кабураги – неуклюжего идиота, теперь еще и практически бесполезного к тому же. Кабураги – раздражающе жизнерадостного, отвратительно идеалистичного, безнадежно простодушного; Кабураги, едва ли не молящегося на знаменитого Мистера Легенду; Кабураги – похожего, слишком похожего на идола справедливости и милосердия, которому Юрий поклонялся в детстве – до того, как треск пощечины разрушил его мир до основания и оставил его истекающим кровью под обломками. – Эти люди заслужили правосудие, – говорит Кабураги Юрию, стрелой застывшему над корчащимся на земле преступником и его пособницей. Те полными ужаса глазами глядят на него снизу вверх. Его перебитая нога вывернута под неестественным углом, а лицо залито слезами и кровавыми соплями. Она размазывает тушь по пошедшему красными пятнами лицу. Он убил десять человек ради их драгоценностей и бумажников – в одном из них было восемнадцать долларов и билет на автобус. Она укрывала его, сбывала товар – ее дорогая помада куплена на запачканные кровью деньги. Юрий взводит арбалет. Кабураги бессильно наблюдает за ним – его минута вышла двенадцать секунд назад. Юрий нажимает на курок. Дикий Тигр и Барнаби Брукс все-таки приперли его к стенке, и Юрий не может не досадовать на себя, на свою беспечность и неосторожность. Прогнать мешающую сосредоточиться на поисках выхода досаду не удается – и Юрий тщетно озирается вокруг, ища лазейку. Его правая рука безвольно висит, и его арбалет валяется неподалеку кучкой обломков. Брукс держит его за горло; глаза его маски холодным синим светом мерцают в ночном полумраке. Дикий Тигр привалился к стене, поднял маску, пытаясь отдышаться: Юрий определенно не сдался без боя. По крайней мере, хотя бы этим он мог утешиться. По виску Кабураги ползет темная струйка крови. Брукс молчит, не поднимает маски – но Юрий почти физически ощущает исходящие от него волны ненависти. Ох уж этот Барнаби с его склонностью по-щенячьи привязываться к людям: сперва Маверик, затем Кабураги… Маверик разочаровал тебя, не так ли, мальчишка, думает Юрий. Трудно тебе было поверить, что самый надежный, самый мудрый – оказался предателем, укравшим у тебя все: семью, дом, воспоминания, наконец? Никогда никому не верь. Особенно – самым близким. Самым любимым. Но Кабураги не разочарует Брукса, думает Юрий со внезапным уколом боли в сердце. Он уж было решил, таких не существует: таких бестолковых, таких отважных, таких верных. Он уж было решил, отец лгал во всем. Но вот он, Кабураги – живое доказательство правдивости отцовских слов, тяжело дышит, сползая по стене, и лицо его все белее в тусклых лучах лунного света. – Банни, – говорит Кабураги, и мальчишка рывком поворачивает голову к нему. Швырни ему палку, Кабураги, думает Юрий. Держу пари, он кинется, принесет. – От… – хрипло выдавливает Кабураги, хватается за горло, – от…пусти его. – Что?! – неверяще-возмущенное восклицание Брукса сливается с недоуменным, подозрительным возгласом Юрия. Котецу хватается за стену, силясь выпрямиться; пошатываясь, преодолевает несколько шагов, отделяющих его от Барнаби с Юрием. Протягивает руку к маске Юрия… та нерешительно замирает в дюйме от его лица. Наконец Кабураги убирает ладонь, слепо хватаясь за доспехи напарника; тот немедленно обвивает его закованной в металл рукой, не давая осесть на землю. Несчастный Брукс, такой жалкий в своей фанатичной одержимости, напоминающей чем-то первую влюбленность, бедняга Брукс – в свои двадцать шесть лет все еще подросток, нуждающийся в кумире для поклонения. Кабураги глядит на него, и Юрию становится неуютно – будто тот видит его даже сквозь маску. Кабураги говорит: – Уходи, Лунатик, – в его лице ни кровинки, и на ногах он, кажется, держится одним только усилием воли, – уходи… на этот раз. – Ты помог мне… тогда, когда все меня забыли, – и Юрий почти чувствует, каким мучительным стыдом загорается лицо Брукса, даром что его вины в случившемся нет, – я не знаю почему, я не знаю зачем, но я… – Кабураги кашляет, и на губах его остаются темные пятна, – я не забываю долгов. – Встретимся… в следующий раз, – обещает он – и даже едва не теряя сознание, Кабураги находит силы ухмыльнуться, вскинуть два пальца к виску. Юрий недоверчиво делает прочь шаг, другой – никто его не останавливает, Брукс уже забыл о нем, занятый напарником. Юрий отпускает свое пламя и взмывает ввысь, видя, как Кабураги измученно оседает у Брукса на руках. Быть может, думает Юрий, рассекая холодный воздух над ночным Штернбилдом, в следующий раз я оставлю мою жертву ему. В конце концов, так будет только справедливо.