+++
Январь 1905-го года в Петербурге, так называемое «Кровавое воскресенье». Камила и её пятилетняя дочь уже год как живут в Петербурге: можно сказать, чуть-чуть освоились в городе. В этот раз они решили прогуляться до Нарвской площади. Точнее сказать, Камила искала человека, который, как говорили, может помочь найти работу, но Камила решила не говорить об этом дочке. Выйдя на Петергофскую дорогу, она не ожидала увидеть такое количество людей. Тут же она припомнила, как слышала про неудавшиеся массовые забастовки рабочих и про какую-то петицию, обращённую к самому Царю. Маленькая Луз, которая только-только начала говорить, не могла произнести ни слова. Её пугали эти люди, они выглядели злыми и устрашающими. Камила взяла её на руки и, пытаясь пробиться сквозь толпу, пошла против «течения» людей, решив, что сегодня не самый подходящий для поиска работы день. Но рабочие всё дальше толкали мать с ребёнком в направлении площади. Смотря через спину матери, Луз увидела других людей, одинаково одетых и с какими-то палками (как потом она поняла, то были «трёхлинейки»). Когда Камила обернулась, в её глазах был лишь ужас, она быстро смекнула, чем будут разгонять народ, поэтому стала быстро соображать, как выйти из толпы. Ничего лучше она не придумала и крикнула: «Бомба!». Как только ближайшие люди услышали это, они разбежались в стороны, открывая проход. Стиснув своего ребёнка ещё крепче, мать стремительно побежала и смогла выйти в уже менее людный поток. Накинув на голову платок, она уже шагом, но не сбавляя темпа, пошла наискосок, пытаясь пробиться к стене здания. Луз всё это время буквально вжималась в плечо своей мамы и пыталась не смотреть на происходящую вокруг суматоху. Но детское любопытство трудно перебороть, поэтому она с опаской открыла один глаз. Она увидела как люди уже не шли, а почти бежали в сторону эскадрона, размахивая знамёнами. Они все что-то кричали, но из-за стоявшего гула трудно было разобрать кто и что. Люди у ворот заметно засуетились, однако не двигались с места. Среди всего этого шума Лузия услышала какой-то другой голос. Он был тихий и хриплый, но грубый и, как лезвие ножа, он отрезал фразу, запомнившуюся ей до сих пор: «Вперёд, товарищи, свобода или смерть!» Это последние слова, которые услышала Луз. Повернув голову в сторону солдат, она заметила, как они направили «палки» в сторону толпы. Секунда… может минута… может быть час, девочка не понимала, сколько времени прошло, но то мгновение остановилось перед её глазами и, как казалось, длилось целую вечность. Несмотря на свой возраст, она понимала, что сейчас будет что-то нехорошее, поэтому от страха зажмурилась. Последовал взрыв. Дымок над ротой и тишина. Продлилась она недолго: крики и гул толпы возобновились. Потом ещё взрыв, и ещё, и ещё… Луз открыла глаза. На снегу она увидела алую кровь и лежащих людей, причём так плотно, будто они были частью дороги. Луз заплакала. Тем временем Камиле всё-таки удалось проскользнуть в переулок и скрыться. Дальше её ждала лишь пробежка по смрадным и грязным улочкам Петербурга, но она радовалась, ведь ей удалось спасти свою дочку и себя. Финальная картина отпечатывается в подсознании Лузии: женщина с плачущим ребёнком на руках бежит в переулок, а на фоне кровавый снег, убитые рабочие и упавший на землю транспарант с надписью: «Солдаты! Не стреляйте в народ!»+++
Луз проснулась и глубоко вдыхала воздух, пытаясь успокоиться. Осмотрев пространство вокруг себя, она окончательно вернулась в мир живых. Ей не хотелось вспоминать тот день: слишком много боли. Боль рабочих, их семей, солдат, которые были вынуждены убивать, и самое больное — это напоминание Луз о маме. Встав с пола, девушка отряхнула от пыли и без того грязный короткий тулуп и штаны и уселась обратно на подоконник. В надежде найти ещё одну сигаретку, она начала хлопать себя по карманам. Удача улыбнулась ей, потому что в дырку в кармане провалилась какая-то давняя и наверняка уже отсыревшая папироса. Луз достала спички, подожгла табак, вдохнула и с шумом выдохнула. Когда приятная расслабленность вернулась в её жилы, она обратно погрузилась в свои мысли. «Швали в кителях, да что с ними не так, будто они не люди?» — мысленно рассуждала девушка. «С другой стороны, у них такая служба, кто же кроме них будет защищать наших «служителей народа»? Не понимаю, как ещё ни одному полку не удалось поднять этих свиней на вилы? Ну держат они власть, деньги, права — а зачем? Ведь действительно: крестьяне работают за гроши на фабриках и в полях, солдаты готовы убить любого, кто посмеет подумать, что он достоин большего, тем временем бюрократы за бумажки смогут отмыться от любой грязи. Чинопочитание — проклятье русского народа. Одни лижут пятки другим, чтобы те кинули побольше сена в их хлев, третьи лижут вторым, четвёртые — третьим… Тьфу!» — Луз невольно сплюнула от этой мысли, будто сама живёт в хлеву с такими «людьми». — «Ну, верно, Бог знал и видел этот шабаш, а потому послал дьявола, чтобы тот вложил нам в руки наганы и винтовки. Очень скоро всё должно закончится. Скоро!..» В дверь постучали. Лузия напряглась и привстала с подоконника, потянувшись рукой к ножу в сапоге. Из-за двери послышались бурчание. Нож уже был в руке Луз, лёгкой и тихой походкой, как кошка, она подходила к дверному косяку. — Точно! — человек за дверью покашлял. — «Мой чёрный флаг чернее ночи!» — проговорил голос. Выдохнув и спрятав нож обратно в сапог, Луз ответила: — «…А намерения чисты, как ясный день.» Сейчас открою, — Луз подошла к двери и с силой дёрнула заглушку на двери. — Ты от времени зависишь, а-ли как? — «…отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня.» — с добродушной улыбкой процитировала женщина и зашла в комнату. Лузии оставалось только улыбнуться в ответ и обнять мачеху. Последняя ответила на объятия. Потом «хозяйка дома» отстранилась и осмотрела гостью. Женщину звали Ида, германские корни так и играли в ней, хоть та не хотела признавать это и гордо называла себя «русской женщиной». На вид ей не меньше 45 лет, хотя удивительным образом живость в движениях с возрастом она не потеряла. Седые волосы чуть вылезали из-под шапки, а глаза смотрели добро, как мать, смотрящая на своё дитя. Но было в них что-то загадочное, проскакивал какой-то желтый перелив, как огонёк перескакивает со спички на фитиль. Одета она была в чёрные сапоги, шинель, которая как будто переливалась красно-чёрным, а в ухе висела янтарная серьга. Она продолжила: — Ну, как ты тут? — Всё хорошо, спасибо, что пришла, — Луз отпустила мачеху и пошла в сторону стола, на котором располагалась керосинка. — Есть будешь? — Давай уж, но только если запивать твою похлёбку будем этим, — Ида сняла с себя мешок и достала из него бутылку водки. — Как ты любишь, анисовая. — Ай, старуха, знаешь же, что я не в силах отказаться! Распив треть бутылки и съев кастрюлю похлёбки, девушки согрелись и разболтались о хлебе насущном. Такое пиршество шло час к ряду, пока на небе не появились звёзды. — Ну, на сегодня хватит, душа сна требует, — сказала Ида. — Тебе мешок под голову не нужен? — Обойдусь, — ответила Луз. — Ты спи, а я полюбуюсь небом. — Сентименты, — усмехнулась мачеха. — Доброй ночи! — Доброй. Ида минут через 20 уже спала, а Луз всё смотрела и смотрела на Луну, на звёзды и на дым, плывущий над городом. Взяв со стола портсигар, принесённый Идой, она снова засмолила папироску: «Если меня пуля не возьмёт, так эта дрянь доканает… А я и не против». Улыбнувшись такой идее, Лузия курила и смотрела вдаль. «Да и катись в ад оно, пока есть цель — есть человек.» — заключила девушка. Она затушила недокуренную папиросу, спрятала её в карман и улеглась под подоконником, оперевшись спиной на стенку. — «Есть цель…» — прошептала Луз и уснула.