+++
Четыре стены, будто бы гвардейцы, охраняющие парадные входы для царских вельмож, взросли над комнатой, обёрнутой во мрак, стоящей на улице ночи, а открытое окно, будто глашатай на площади, зазывал ветер внутрь комнаты, чтобы он наполнил её звёздным воздухом, таким же холодным, но и так же опьяняюще чистым, как лунный свет над крышами спящих улиц. Однако посреди всей этой мрачной атмосферы горела свеча, горела ярко, горела прерывисто, подобны этой свечке были и мысли девушки, одиноко сидящей в комнате. Воск, медленно стекающий с кромки свечи, был нерасторопен, плавен и так же тягуч, как поток её сознания, но сам фитиль, горевший светлым угольком на кончике, мог сравниться с сутью дум полуночной девицы — обжигающая своей натурой, однако ею же и притягательны. Она сидела, развалившись на столе, и осматривала свою комнату: «Я здесь как в сундуке на дне моря…» — думала она. — «Ничего. Ничего, кроме четырёх стен и сокровищ в сундуке». Эмити встала, развернулась к столу спиной, всё ещё опираясь руками на него, и продолжила осматривать комнату. Дорогие ткани, украшения, мебель, наряды, даже еда — это роскошь, которую ей никогда не хотелось бы иметь. Не такую. Однако альтернативы ей она пока не нашла, просто не знала какую «другую роскошь» она вообще могла желать. Девушка не знала: «Что в принципе я хочу желать?» Не чувствуя собственного тела, она, незаметно для себя, стала расхаживать по комнате, из угла в угол, от стенки к стенке, имея у себя в голове невообразимой величины ком из мыслей, и при этом чувствуя, что ни о чём не думает. «Разговоры обо всём и ни о чём». Но вдруг её взгляд падает на открытое окно, она чувствует холод, чувствует мурашки, чувствует ветер, настолько неожиданно, что мигом опьяняется этой ночью, фокусируя всё своё внимание на этой дверке, неизвестно куда ведущей, но точно известно, что ведущей к желанному. Не до конца понимая свои чувства, Эмития бросается к столу, как зверь к раненой добыче, в надежде догнать своё вдохновение, не упустить и толики своего удовольствия. Достав из ящика бумагу и карандаш, она принимается писать стихи, выводя каждое слово, каждую букву с необыкновенным блаженством, без труда путая его с безумием. Да! Безумной! Сумасшедшей она себя чувствовала, пока писала свои строчки, видя в них не грифельные символы, размазанные по бумаге, а свой, принадлежавшей ей одной, мир, в котором было то самое, желанное, недостижимое счастье. Она писала:«Ах, жизнь моя — чума без панацеи, Она — и смерть, и голод, и война. Она есть выстрел из ружья, но жаль, без цели, Она прыжок в овраг, да жаль, без дна. Но как хотелось, как мечталось! Хоть что-нибудь хотеть, о чём-нибудь мечтать. Из угла в угол я металась, Звеня цепями, чьих звеньев мне не подсчитать. Не чувствую я холода снаружи, Но чувствую снега, метель внутри. Хотела б вырваться из этой милой кожи И духом улететь, как птицы в ноябре. Но тщетно всё, все шрамы тут, со мной. Не шрамы от войн или баталий, Хотя и в этих есть дискуссионный гной. Теми дискуссиями меня порой пытали: «Как жить не будучи «чинушей»?» «И что ты в старости на хлеб намажешь?» «Должна быть красивой, а не клушей!» «Ты вечно мне наперекор встреваешь!» Таким речам я не находила счёта, И со всей серьёзностью скажу: Что все они из одного кошачьего помёта, И ни одной, из их забот, не дорожу. «А чем я дорожу?”- на тех словах я всё копаю глубже, Хоть не в почёте мне политиканить, Хочу себя я защитить и хочу я в этом быть подюже, Чем знать кому мне кашу сластить. А тут пока война идёт, новые партии сплетаются, Но к красным я идти не стану, Уж больно сладкими речами заливаются. Хотела к чёрным, но не к атаману. Идеологии прекрасны и возможны, Они бы исцелили этот мир! Но пока, с трудом я верю в эти догмы, Романовы пусть продолжают пир. Так что же мне — за что бороться? Я думаю: за батюшку Царя! Люблю Россию и то, как про неё поётся: «Нет вещи краше, чем здешняя заря…» Тогда всё решено, finito! По жизни путь себе нашла! Восславь себя, Пачита, Ведь завтра точно будет лучше, чем вчера!..
Эмития стояла посреди комнаты. Всё той же ночью, всё так же одна и всё та же температура за окном, пронизывала холодом, сквозь каждый слой ткани и кожи, но что-то определённо изменилось. Девушка ещё не понимала что именно, но что-то точно было. Жадно вдыхая воздух над столом, она смотрела на своё стихотворение, бегло просматривая каждую строчку, пытаясь найти это «что-то». Спустя пару мгновений, до неё доходит собственная подсознательная мысль, выраженная в этих рифмах. Она улыбается и, с особенным наслаждением, переворачивает страницу альбома.+++
Луз сидела на подоконнике, Ида развалилась в кресле, обшитом дорогими шёлковыми тканями и с невероятно удобными подлокотниками, жаль, очевидно украденном, ведь сама мысль о том, что такую мебель могла купить такая женщина, была просто смехотворна. В комнате царила тишина, её прерывали только похлюпывание рассола из банки и звуки просыпающегося города. В отличии от своей попечительницы, Луз сидела в некотором напряжении и с каждым глотком опохмеляющего напитка лишь сильнее сжимала банку. Она не знала, как будет лучше подсластить ту пилюлю, что она собирается преподнести женщине, кто растила её весь осознанный возраст, кто стала для неё практически второй мамой, как для Пушкина няня Арина Родионовна. Но к чему весь этот пафос, они люди простые, им ни к чему такие фамильярности, подумала Луз и начала шоковую терапию: «Ида, я хочу уйти…» Такой фразой Луз прервала нависшую тишь и будто после раската грома, тишь возобновила своё присутствие, но уже по-другому. Если ранее это было умиротворённое молчание, то теперь оно стало нависшим, как после выстрела в комнате. Ида почти не изменилась в лице, к необыкновенному удивлению девушки, а лишь переспросила, будто бы белую горячку встретила и не верит своим ушам: — Чего?.. — Евдокия, я больше не могу, — «Видимо, придётся с фанфарами» — подумала про себя Луз. — Я по-настоящему хочу славного будущего, без кровопролитий, в мире и покое. И я в действительности изучала, как полоумная, все документы, статьи и книги об анархизме. Узнавала новое и об этой идее и о мире в целом. И во всём этом ты приняла непосильное никому другому участие и сказать, что я тебе по гроб жизни обязана, всё равно, что промолчать! Но я так жить больше не хочу. Жить с незнанием, когда это произойдет, когда наступит то дивное будущее, к которому мы воспеваем… Мне нужно знать, что все эти мордобои и убийства, что я совершала, что все эти смерти и шрамы не напрасны… А как мне идти дальше, если я не могу справится с уже этой ношей?.. Ида, я… Душещипательную речь Луз прервали плаксивые всхлипы, ком в горле уже перекрывал поток воздуха и она уже не могла говорить, а лишь тихо скулить, заливаясь дождём своих слёз. Ида отложила банку с рассолом, подошла к Луз, за плечи повела и усадила её в кресло, дав свой платок. Сама же присела на подлокотник и поглаживала девушку по волосам, успокаивая взрослую детину. Как ни крути, Луз всё ещё оставалась лишь ребёнком, хоть и добровольно втянутой во все эти политические распри, но, очевидно, не готовой закончить этот путь. Ида изначально знала это, но всё отрицала, надеялась на то, что все их приключения не закончатся вот так. А теперь, видя девушку, которую сама вырастила, воспитала и заботилась о ней, как о собственном ребёнке, корила себя хуже некуда. — Луз… — было начала Ида, но тут же потеряла дар речи. Не зная, что сказать, что сделать, она продолжила гладить её по голове, даже когда последняя оторвала лицо от платка и водяными глазами смотрела и ждала продолжения. — Я тоже через это проходила. Через всю эту безумную, кровавую круговерть, и я помню фразу одного моего товарища, мол: «Ты либо способна с этим жить, либо берёшь перерыв, но оторваться от этого ты уже никак не сможешь…» Я думала, что всё это бред и, коли захочешь, так уйдёшь: поселишься в Богом забытом городишке, начнёшь заново жить и забудешь всё как страшный сон… Но нет… Каждый чёртов день меня преследуют призраки прошлого и я каждый день просыпаюсь со слезами… Мне жаль и товарищей, и наше растоптанное людьми миролюбие, и в особенности мне безумно жаль себя, что на всё это я потратила так много лет… Но уйти я уже не могу. Иначе я буду знать, что все эти жертвы были за зря… А ты, ты сможешь! Ты не так много потратила, тебе ещё есть что успеть, что сделать со своей жизнью! Поэтому эти слёзы, они не должны быть от страха или печали, они должны быть от счастья, — на этих словах Ида обняла свою дочурку, а та обняла в ответ. И действительно, это уже были не слёзы горечи, а слёзы искренней радости.+++
Двенадцатое число проходило спокойно у обеих героинь. Эмития, как аритократка, продолжала изучать тонкости манипуляции людьми и науки физические, но, как осознавший свою свободу человек, готовила побег из усадьбы. Недолгий, но достаточный, чтобы записаться в добровольническую армию и изменить свою жизнь. А заодно и встретиться с этой ошеломительно прекрасной бандиткой. «Чистейшими намерениями, ради поддержки нашей некой дружбы!» — убеждала она себя, однако дальнего угла мысль продолжала подсознательно плести свою паутину симпатии к этой удивительной девушке. Тем временем Лузия, смирившись со своим «отпуском», нашла работу, по блату устроившись в газетную редакцию к Юле. По своей сути была половым, с обязанностями «помоги — принеси», но в этом и был весь смак для Луз. Никакого грабежа, освоения оружием и изучения базовых знаний для агитки населения. Простая жизнь, простая работа, и то, что Носедовне больше всего понравилось — после рабочие прогулки. Ида никак не препятствовала нормальной жизни и была даже рада за неё, однако революция медленно подкрадывается и времени на приёмную дочурку стало в разы меньше, о чём анархистка, безусловно, жалела. И вот, в ночь с 12 по 13 число, обеим не спалось. Обе девушки думали и грезили об их встрече. Думали, что скажут и что там вообще будет происходить. И хоть Эмити боялась того, что грабительница её просто-напросто застрелит и замарадёрит её, однако Луз в равной степени боялась, что аристократка её сдаст полицмейстерам за её преступления. Никто из них не знал, чего ожидать, никто из них не знал, что скажут друг другу, но чувство, что они обязаны встретится, крепило их веру и под утро обе девушки наконец заснули, отдаваясь отдыху и надежде на счастливый случай.+++
Лузия, не предав своего обещания, поспала буквально пару часов, после чего на авось взяла еду, валяющуюся на столе, на всякий случай взяла с собой папиросы (не самые дешёвые, а подороже), и, опрокинув стакан водки, вышла с первыми лучами солнца. Наладив курс на Михайловку, девушка продолжала думать о своей, если вообще можно так сказать, подруге. Не зная только кто она, чем занимается и не ведьма ли она случайно (потому что по-другому было трудно объяснить их частые встречи и в таких обстоятельствах), Луз почему-то чувствует себя замечательно. «Верно, так и должно быть», — размышляла она и, наконец прекратив себя мучить догадками и вопросами, со свободной душой, девушка посвистывала и наслаждалась зимой. У Эмитии же не таким лёгким делом было выйти из дома. С собой, на всякий случай, она взяла: паспорт, провиант, блокнот и ручку, какие были наличности и, для самых непредсказуемых обстоятельств, коротенький кинжал с завитой стальной рукоятью и маленькой гардой. Заранее найдя максимально тёмные вещи, она оделась и через окно прокралась в сад. Она успела выйти ещё пока солнце лишь начинало просыпаться и выглядывать из-за горизонта. Надеясь на крепкий сон своих сожителей, по кустам и высокой траве она добралась до конюшни, где в стойле, рядом с другими животными, спал пьяный ямщик. Не будем говорить, кто разрешил вчера ему выпить лишнего, но этот человек, определённо радуясь собственному остроумию, взяла под узцы лошадь и ещё больше обрадовалась, когда в этой лошадиной морде узнала свою бывшую ездовую Патрицию. Это означало, что можно на привыкшей к тебе лошади гнать и гнать до самого Петербурга. Однако, только выйдя из конюшен, Эмития видит в 10 шагах от себя Евдокию, а та, очевидно видит её. «О нет. Сейчас пойдёт да расскажет небось!» — думала про себя Блайтовская. К счастью, служанка сделала вид, что ничего не видела, лишь подмигнула отважной беглянке и пошла обратно в дом. Благодаря судьбу, девушка проверила ездовые сумки на лошади и, залезши на Патрицию, мелким аллюром выехала сначала с территории усадьбы, а потом во весь опор по дороге к Петербургу.+++
Сидя на скамейке перед Мойкой, посреди пустого парка, Носедовна жевала ненавистные ею сухофрукты, но что ж поделать? Что взяла, то и ешь. Всё ещё раздумывая о мотивации своих поступков, её не могла не беспокоить мысль о будущем. — Не трачу ли я жизнь в пустую? — рассуждала она вслух. — Я конечно хочу хорошей, спокойной жизни, но не думаю, что такой. Приятно знать, что будет завтра, но тогда как-то и жить не в радость. Эх… Правильно ли я живу? — Не знаю, но пока мне всё нравится… — ласково прозвучал голос сзади. Лузия обернулась, выхватив финку из-за сапога и, уже угрожая незнакомцу, замахнулась ножом, но тут же её грозный вид переменился, узнав это нежно бледное лицо с горящими жёлтовато-карими глазами. Оно улыбалось, его уже было не испугать, а всю эту прекрасную фигуру ещё и так красиво освещал рассветом, что у Луз пропал дар речи. — Привет? — смешливо добавила Эмити. — Привет, — с дружелюбием ответила Луз и, постучав по скамейке, пригласила её к себе.