Чужая сторона

И падали два башмачка со стуком на пол, И воск слезами с ночника на платье капал. И все терялось в нежной мгле, седой и белой. Свеча горела на столе, свеча горела. (Борис Пастернак)

Если бы Серафиму Владимировну спросили, любит ли она Голубкова, она ответила бы: «Конечно! Сережа — единственный человек на свете!» Его она ждала, обвиняя себя, что это из-за нее он уехал в Париж, где непременно пропадет. Хотелось обнять его и никуда больше одного не отпускать — если только он вернется… И тогда они наконец смогут забыть обо всем, что довелось пережить за эти месяцы безумного бега неизвестно куда, к кому и зачем… Ну не может же судьба быть такой жестокой и несправедливой! Мужа Серафима почти не вспоминала и считала себя свободной от каких-либо обязательств перед ним. Все хорошее, сколь бы мало его ни было, перечеркнуло его отречение — или даже это случилось еще раньше, когда Серафима ночью в пустой холодной квартире с ужасом прислушивалась к выстрелам на улице, когда бежала проходными дворами домой, удачно обменяв купленный перед самой революцией модный теплый жакет на три фунта муки, а за спиной слышала топот догоняющих ее ног — чекисты устроили облаву на «спекулянтов и мешочников». Видит Бог, тогда она мечтала, чтобы муж скорее приехал и забрал ее оттуда… Да просто чтобы был рядом, все-таки близкий человек — чтобы можно было сказать: «Мне страшно…», всхлипнув, склонить голову на плечо, и чтобы ее обняли в ответ. Но Корзухин уехал и надолго пропал, а когда Серафима наконец встретилась с ним — отказался от нее не моргнув глазом и тем самым почти обрек на смерть. Недавно Серафиму до глубины души поразила мысль, что если бы Роман Валерианович Хлудов тогда не приказал ее арестовать, она преспокойно уехала бы с Корзухиным, и сейчас жила бы с ним в Париже, даже не подозревая, что муж совсем ее не любит, что ему верить нельзя… Так что даже хорошо, что сама судьба ее развела с ним. Тетушка Лиза, наверное, назвала бы это Божьим Промыслом. Она вообще любила рассуждать на подобные темы, причем у нее выходило, что Божий Промысел имеет самое прямое отношение и к сломавшейся рессоре в коляске, и к порезанному пальцу. Да ведь и жизнь тетушке выпала спокойная, она умерла еще летом четырнадцатого года и не знала, как скоро закружит любимую племянницу водоворот грозных и страшных событий. Романа Валериановича Серафима уже давно не боялась, а жалела. Она поняла, что его душа не выдержала крови и смертей, которые он видел и которые причинял сам — и бессмысленности всех принесенных жертв. Он убивал — и теперь был от этого болен. Заглянув на мгновение в призрачный ад его видений, она ужаснулась и не смогла оставить его там… Однако сейчас она была не в состоянии сама себе до конца объяснить произошедшее между ними. Умывшись, Серафима сидела на кровати в одной сорочке, не торопясь одеваться. Натянула на левую ногу чулок и, уронив руки на колени, задумалась. Ей никак не удавалось вернуть ясность в мыслях и покой в душе — пусть этот покой был печальным и холодным, как замерзшая гладь озера, однако он был привычен и понятен. А сегодня лед оказался разбит, и она не могла обрести твердую опору под ногами. Сережа… Вчера утром она плакала, потому что ей стало ясно, что Сергей Павлович не вернется. Сегодня… нет, Серафима по-прежнему готова была все отдать, лишь бы он был жив — но возникло что-то еще, чему она сама не знала названия. Она поймала себя на том, что не может отрешиться от воспоминаний о минувшей ночи, напротив, ей хочется снова думать об этом, перебирать в памяти подробности. Как она, стоя в дверях, обнимала Романа Валериановича, как, забрав у него шинель и повесив на вешалку, зажгла свечу — включать свет под потолком не хотелось, а маленькая лампа была давно сломана — и принялась расстегивать платье. Когда платье упало на пол к ее ногам, за ним последовал и корсет, который Серафима носила по давней привычке. Вынула шпильки и встряхнула головой — отросшие за год волосы рассыпались по плечам. Присев на край кровати, она торопливо, чувствуя, как горят щеки от стыда, сняла туфли, чулки и панталоны, оставшись в одной сорочке — и все это время Хлудов не сводил с нее лихорадочно блестящих глаз, однако не сделал к ней ни шагу. Тогда она, мелко переступая босыми ногами по ковру, подошла к нему сама. Обняла, прижалась и уткнулась лицом в грудь — без туфель на каблуках она едва доставала ему до подбородка. И почувствовала по каменной твердости мышц, что он весь напряжен и дрожит, но хочет это скрыть. Взяв ее за плечи, он немного отстранился, глядя на Серафиму так, как будто впервые видел ее. Посмотрел пристально в глаза, словно хотел спросить, не пожалеет ли она завтра об этом. Серафима не отвела взгляда, а, встав на цыпочки, потянулась к нему и обвила руками шею, затем неумелыми пальцами расстегнула пуговицы его кителя. Он обнял ее, неловко погладил по спине через тонкий батист сорочки — она чувствовала, какие горячие у него руки. Потом поцеловал долгим, глубоким и жадным поцелуем — так жаждущий припадает к роднику. После этого будто очнулся и, сняв китель и рубашку, бросил их на кресло. Ремень мягко стукнулся медной пряжкой о деревянный подлокотник и соскользнул на пол. Серафима чувствовала себя так, будто зашла в холодную воду — и надо либо плыть, либо скорее бежать обратно на берег и закутаться в теплое полотенце. Но берега, как и полотенца, не было, да и бежать было поздно. Она откинула покрывало и легла, прикрыв глаза и глядя на Хлудова сквозь ресницы, невольно отмечая, что он худощав, но мускулист и широкоплеч. На груди, поросшей темными волосами, сверкнул в колеблющемся пламени свечи серебряный крест. Его лицо сейчас казалось совсем молодым, несмотря на прорезавшую лоб глубокую морщину, несмотря на то, что голова почти седая — да он ведь и правда еще молод, Роман Валерианович. А губы у него даже красивые, и подбородок немного выступает вперед — Серафима когда-то читала брошюру по физиогномике, где утверждалось, что это признак волевого человека. — Свеча… — почти беззвучно прошептала она. Он кивнул, потушив свечу, и в наступившей темноте Серафима с замирающим сердцем подвинулась к стене, чтобы он мог лечь рядом. Она с легким страхом ждала, что последует дальше. Желая согреть, успокоить и защитить от мучающих его призраков и толком не зная, как это сделать, она приготовилась к тому, чтобы с терпением и лаской позволить ему то, что делал муж. Не то чтобы она была уверена, что это поможет — одно только знала, что нельзя оставлять его одного. Но совершенно неожиданно его прикосновение наполнило ее трепетом, пронзило невероятным, ни на что не похожим, никогда раньше не испытанным ощущением. Она вскрикнула и обняла его крепче, прижала к себе, желая раствориться в этом новом чувстве без остатка. Он что-то шептал, зарывшись лицом в ее волосы и целуя шею и грудь. Она не понимала, что он говорит, потому что горела и таяла, как тает воск на огне, это было почти мучительно сладко. И почему-то совсем не стыдно… С ее губ сорвался стон, а глаза наполнились слезами — и время замерло, мир исчез, или исчезла она сама, превратившись в чистое пламя, став маленькой живой искрой в бесконечном потоке. Потом, медленно приходя в себя, она слышала, как стучит его сердце — совсем рядом с ее собственным. Кровать была узкой, но это не причиняло неудобства, наоборот, ей хотелось быть к нему как можно ближе — а ведь с мужем Серафима всегда сразу же отодвигалась. Она повернулась на бок, обнимая его одной рукой, и, ощутив под пальцами грубый рубец на животе, шепотом спросила: — Что это? — Где? А, это… это от пули, с Чонгарской гати… — Это от раны? — ахнула Серафима. — А не больно? — Нет, — его голос был нежен и насмешлив. — Боже мой! И здесь… — она нашла еще два шрама — на груди и на левом плече. — И здесь… — Как решето… — он усмехнулся. На глаза Серафимы вновь навернулись слезы, ей хотелось сказать ему что-то нежное, но в горле встал комок, и она только осторожно коснулась губами шрама на груди и прижалась головой к его плечу. А вскоре поняла, что устала и хочет спать, закрыла глаза, продолжая гладить его. И сама не заметила, как сладко заснула. Почему-то ей приснились слоны, виденные в детстве в Зоологическом саду — туда маленькую Симу водили мама с папой, когда еще были живы — и во сне она улыбалась. * * * Серафима очнулась от своих мыслей и словно увидела себя со стороны — сидит дама на кровати в одном чулке, непричесанная, и неизвестно чему улыбается. — Что же это я… размечталась… Надо одеваться. Ох, и чулки-то расползаются, даже штопать уже бесполезно… Она торопливо начала собираться и вскоре, полностью одетая, с уложенными в прическу волосами, стояла у зеркала, озабоченно поправляя воротничок блузки — на шее обнаружилось красное пятнышко весьма компрометирующего вида. А губы улыбались помимо воли, и глаза блестели так, что хотелось спрятать этот блеск под вуалью. «Не к добру это веселье…» — мелькнула в голове непрошенная и странно отчетливая, как будто пришедшая откуда-то извне, мысль, и сразу как будто окатило ледяной водой. — Что это, мне тоже, что ли, мерещится? — пробормотала она и потерла виски пальцами. Потом подумала — и достала из чемодана маленький флакончик парижских духов, где оставалось совсем немного, несколько капель. Поднесла к носу, вдохнула пряный аромат и чуть тронула пробкой за ушами. Но ее приподнятое настроение уже пропало, сменившись тоской и неясным чувством, словно она в чем-то виновата. И в эту минуту она вдруг будто воочию увидела перед собой Голубкова таким, какой он был во время их долгого пути из Петербурга до Крыма — застенчивый, немного неловкий, в пальто и шляпе, в очках… Весь его облик был настолько интеллигентно-петербургский, до нелепости неподходящий к окружающей обстановке, к вагону, битком набитому красноармейцами и матросами, деревенскими мужиками и бабами, а то и вовсе личностями разбойного вида… Как трогательно-влюбленно он смотрел на нее, как благоговейно пожимал руку… А сейчас его глаза из-под очков выражали упрек — совсем как тогда, когда он увидел ее в притоне с греком… Взгляд Сергея Павловича был строг, словно изобличал Серафиму в тайной безнравственности. Воспоминание о греке заставило сердце сжаться от стыда. Когда раздался стук в дверь, и Серафима бросила на себя последний взгляд в зеркало, то увидела бледное лицо с погасшими глазами. Открыла дверь, и ей бросилось в глаза, что Хлудов как будто тоже чем-то обеспокоен. Она с тревогой взглянула на него, но не стала задавать вопросов — по коридору как раз навстречу им шел бывший член Государственной Думы от партии кадетов (1), самарский адвокат Вахлаков со своей толстой, прокуренной табаком супругой. Они недавно поселились в гостинице и сразу привлекли всеобщее внимание своими скандалами. На первом этаже дожидался Тихий. Приподняв шляпу и любезно улыбаясь, он поцеловал Серафиме руку, а Хлудов, отодвинув стул для нее и усаживаясь рядом, кивнул, приглашая Тихого тоже присесть: — Прошу. Им принесли кофе, лепешки и сыр, а также помидоры, огурцы и перец, крупно порезанные, посыпанные зеленью и щедро политые острым оливковым маслом. Все приступили к еде, но Серафима время от времени озадаченно поглядывала то на Хлудова, то на Тихого. Наконец Роман Валерианович сказал: — Итак, господин Тихий, благоволите сообщить Серафиме Владимировне то, о чем вы мне докладывали. Тихий изобразил на лице скорбную мину. — К моему глубочайшему сожалению, мадам, я имею сведения, что генерал Чарнота и господин Голубков схвачены в Париже агентами ГПУ. В первую минуту Серафима не поверила своим ушам. «Не к добру веселье-то, не к добру…» — снова мелькнуло в голове утреннее. — Что?! — она закрыла лицо руками. — Нет, не может быть… Это неправда! Скажите, что это неправда! — Полагаю, эти сведения нужно еще раз проверить, — голос Хлудова был тверд и сух. — Постойте! — Серафима выпрямилась, потрясенно глядя на Тихого. — Это ведь вы!.. Вы все-таки втянули Чарноту в свои дела? И Сережу тоже… Господи! Неизвестно, что произошло бы дальше — возможно, она накинулась бы на Тихого — но Хлудов крепко взял уже вставшую с места Серафиму за локоть и почти силой усадил обратно. — Тише, Серафима Владимировна. Ведите себя спокойнее, кричать о таких вещах не нужно, — сам он голоса не повышал, однако Серафима снова его послушалась. — Итак, господин Тихий. Подробности? — Всех подробностей не знаю, ваше превосходительство, — Тихий, по-видимому, перетрусил и зачастил скороговоркой: — Человек, вернувшийся из Парижа, сообщил мне, что они были арестованы месяц назад… Но я тут ни при чем, мадам, ни сном ни духом, — добавил он, с преувеличенным сочувствием глядя на Серафиму и для убедительности даже смахнул слезу, которой не было и в помине. — Что за человек? — перебил Хлудов, устремив на Тихого тяжелый взгляд. — Человек этот уже отбыл во Францию. Имени его я назвать не могу, поскольку государственная тайна… — Тихий перешел на шепот. — Осмелюсь напомнить, что вашему превосходительству я более не подчиняюсь, а Лига борьбы… да вы сами изволите понимать. — Очень хорошо, господин Тихий, я вас не задерживаю. До свидания, — Хлудов поднялся из-за стола и подал руку Серафиме: — Пойдемте. Тихий ретировался, а Серафима и Хлудов вновь поднялись в ее номер. — Он врет… — Серафима сжала руки на груди. — Мне тоже так показалось. Но что вы имели в виду? Куда Тихий втянул Чарноту? — Я вам не рассказывала… Это было… да, дня за два, наверное, до того, как… вы меня нашли в «Кафе де Пари». Я была дома, стирала… Чарнота только что пришел с базара. И Тихий — он говорил не прямо, а намеками… Говорил, что у меня будет все — и ничего делать не надо, только расписку дать. Возможно, от меня потребуются некие услуги «чисто делового характера», как он сказал. И что если я не соглашусь, то рано или поздно дойду до… «института проституции». Так и выразился. — Предложение сомнительное. — Да просто гнусное и грязное! — Пожалуй, без грязи бы не обошлось. Ну, а Чарноту он чем пытался привлечь? — Он только сказал, что предложение распространяется и на генерала. После этого Чарнота спустил его с лестницы… А он кричал, что уполномочен какой-то Лигой борьбы… — Понятно. Видите ли, Чарнота вынужден был уйти из армии, потому что Тихий донес главнокомандующему о том… происшествии в контрразведке. Показал все с наиболее выгодной для себя стороны. Правда, ему тоже предложили уйти. — Я все это знаю, — Серафима нетерпеливо махнула рукой. — Вы, кажется, забыли, что происшествие в контрразведке напрямую касалось меня. — Нет, я ничего не забыл, Серафима Владимировна. Итак, если Тихий приходил к вам, как вы говорите, незадолго до их отъезда в Париж… то могу вам сказать с уверенностью, что генерал его предложение не принял. У них почти не было денег, но было какое-то знакомство на пароходе. И у меня они взяли немного денег на дорогу… — Да, вы говорили, я помню… И медальон. — Именно. — Ну, а Сережа тем более не мог на такое пойти! — воскликнула Серафима. — Согласен. Однако история весьма странная. Поэтому попробую что-либо выяснить сам. Генерал Кутепов и полковник Самохвалов скоро отплывают в Болгарию, но пока они здесь (2)… — Послушайте, Роман Валерианович, — перебила его Серафима. — Я должна ехать в Россию, я должна найти Сережу… Вы недавно сказали, что я могу спокойно возвращаться… Дайте мне денег взаймы, я вам потом пришлю! — Нет, денег я вам на это не дам. — Но почему? Клянусь, я верну… — Мне денег не жаль. Но вы глупостей наделаете. Куда вы собрались? Где будете искать Голубкова? — Я… я пойду в ЧК, к начальству! В тюрьму… Я дойду… — Даже не сомневаюсь, что дойдете. Но ничего не выйдет, только неприятности себе обеспечите. — Но какие?.. Вы же сами говорили… — Говорил, что в Россию вы вернуться можете. Но с ГПУ вам связываться не стоит. Все контрразведки одинаковы. А если ваш визит в ГПУ будет в таком же роде, как ваше появление в моей ставке… то я ни за что поручиться не могу. — Да как вы… — задохнулась Серафима. — Извините. Но вы действительно часто ведете себя неразумно. Поэтому денег я вам не дам. Серафима открыла было рот, чтобы возмутиться, но тут ее поразила страшная догадка. — Послушайте… Вы сказали, что все контрразведки одинаковы… Вы имеете в виду… Сережу расстреляли? Вы думаете, его расстреляли? Да? Да?! — Этого я не сказал. Все-таки сейчас не война. — Боже мой… — А вот у Григория Лукьяновича, если он действительно в руках большевиков, перспективы куда мрачнее. Однако, Серафима Владимировна, прошу вас успокоиться. Пока ничего определенного не известно. — Вам легко говорить! — вспыхнула она и тут же, взглянув на его застывшее лицо, осеклась. — Простите… — Да, мне легко, — согласился он. При этом щека его несколько раз дернулась. — Простите меня… Я… — Серафима уже раскаивалась, что вспылила. — Понимаю. И все же постарайтесь взять себя в руки. Надо ждать. — Сколько же можно ждать?! Все бессмысленно, Сережа погиб… или в тюрьме… Зачем я отпустила его? — Он взрослый человек, Серафима Владимировна, взрослый мужчина. Что значит — отпустили, не отпустили? А? Успокойтесь. — Только бы не расстреляли… — она взглянула на Хлудова умоляюще, словно все зависело от него. — Я вам сказал, надо подождать. Да, о деньгах. Вам нужно купить новые чулки. Вот пять лир (3) — не знаю, сколько они стоят, но надеюсь, этого хватит, — он положил купюру на тумбочку. Серафима вспыхнула. — Что?! Как вы… — она умолкла, вспомнив, что уже который месяц питается за его счет. Однако этот жест показался обидным и унизительным. — То есть, вы мне не хотите одолжить денег на поездку в Россию, а на чулки… — Может быть, вам еще какие-нибудь мелочи нужны? Я этого не учел, прошу извинить. — Но это… неприлично, в конце концов. И… — она покраснела до ушей и отвела глаза, — раньше вы так не делали… — Потому что раньше не видел. Что? Вы обиделись? Серафима до боли закусила губу. — Я понимаю… теперь… — заговорила она с усилием, стараясь не расплакаться, — когда вы видели… И думаете, что можно… Позволяете себе мной руководить — в Россию не пускаете. Силой удерживаете… И указываете, что мне купить… Он выпрямился, глядя на нее со странным выражением в глазах. Потом наклонился и поцеловал руку. — Серафима Владимировна, я всегда относился и по-прежнему отношусь к вам с величайшим уважением. И я обещал позаботиться о вас. Однако сейчас ехать в Россию я вам не позволю, у вас истерика. — Да вы сами… — Благодарю вас. Я ненормальный. Но и ваше состояние нормальным назвать трудно. Прошу меня извинить. Он повернулся, чтобы уйти. Она схватила его за рукав. — Подождите… Я не хотела, то есть… я не то хотела сказать. Простите меня… — Да, да… Надо набраться терпения, все выяснится. Приложу все усилия. И сообщу вам. Честь имею. С этими словами он вышел и закрыл за собой дверь. А она всхлипнула, потом взяла оставленную Хлудовым купюру и убрала в тумбочку. «Пусть лежит тут. Не буду я чулки покупать! И как только заметил? Ну да, он же генерал — на плацу солдаты стоят, а он все замечает, у кого пуговица оторвана, у кого сапоги не начищены…» Она усмехнулась сквозь слезы, потом снова зарыдала. — Господи… Это я виновата, что с ними беда… Если бы я тогда не пошла в это кафе, если бы я их дождалась дома… Отговорила бы ехать. Это я во всем виновата. И вчера… что это такое было? Какая же я глупая! И порочная, к тому же… Как все запуталось… Немного успокоившись, Серафима умылась и долго терла глаза полотенцем. Никуда она не пойдет, заштопает чулки уже в который раз — а что делать? Переоделась в халат, уселась на кровати, поджав ноги, и принялась за работу. «Он прав, надо взять себя в руки. И я почему-то не верю Тихому… Но где же тогда Сережа? И Гришу как жалко… Неужели все-таки их в Россию увезли? Боже, хоть бы что-то узнать наверняка…» Она некоторое время шила молча, потом с досадой отложила иголку с ниткой, встала и открыла чемодан. — Нет, это невозможно! Чулки эти она покупала уже здесь, в Константинополе, оставалась еще пара более или менее приличных, но вообще-то действительно нужны были новые. — Все-таки придется купить. Глупо изображать оскорбленную невинность. Он обещал заботиться обо мне… Сереже обещал, — Серафима покосилась на кровать и очень смутилась, потому что по телу, как напоминание, тут же прошла легкая дрожь, и сразу бросило в жар. — Нет, он не виноват, конечно, это я сама… потому что порочная… Вот бежала я, бежала, и прибежала… Как тогда Чарнота сказал?.. К Роману Хлудову под крыло. Его превосходительство зовет ее своей и даже покровительство оказывает ей… (4) Вспомнив эти куплеты из старинного водевиля, услышанные когда-то в театре, Серафима расхохоталась. — Господи, да у меня действительно истерика, прав Роман Валерианович… И разговариваю сама с собой, как он. Ах, Роман Валерианович… Что же это со мной делается? Она чувствовала, что сейчас снова заплачет. Что же это за злая судьба у нее: и Сереже она принесла несчастье, и Чарноте, который спас ее из контрразведки, тоже. И у Хлудова, который и без того нездоров, повисла на шее бесполезным грузом… а он ее капризы терпит. Серафима руками сжала голову до боли. Потом решительно встала, оделась и постучалась в номер Хлудова, намереваясь попросить прощения. Никто ей не открыл, за дверью была тишина. — Ушел куда-то… — она растерянно пожала плечами, после чего вновь зашла к себе, взяла из тумбочки деньги и отправилась в лавку на Пере (5), которую держала пожилая француженка мадам Бижу. Именно у нее они с Люськой как-то покупали и чулки, и мыло, и разные необходимые дамские мелочи. Серафима после этого еще несколько раз заходила в лавку, узнать у хозяйки, не нужны ли ей помощницы, но та качала головой — нет, мадам, увы. Она купила три пары самых лучших фильдеперсовых чулок телесного цвета, а на оставшиеся деньги — миндальное мыло. Мадам Бижу была очень любезна и, многозначительно подмигивая, предлагала ей еще взглянуть на недавно поступившие в продажу панталоны, расшитые кружевом. Серафима покраснела и отказалась — и опять спросила насчет работы. «Non, Madame» (6), — с сожалением ответила хозяйка. Возвращаясь в гостиницу, она заметила за столиком в кофейне на первом этаже пару, которую раньше не видела: черноусый и черноволосый с проседью казачий есаул и женщина, видимо, его жена. Они просто сидели рядом, но было в них что-то, сразу приковывающее взгляд — и даже не потому, что женщина была необычайно хороша собой. Серафима почему-то подумала, что этих двоих связывает крепкая и долгая любовь. Проходя мимо, она услышала обрывок их разговора. — Зараз в Африку (7), Ксюша, а опосля — что Бог даст… — Где же эта Африка, Гриша? — испуганно спросила красавица-казачка. — А черт его знает. Далеко. У лестницы Серафима еще раз оглянулась. «Господи! Пусть у них все будет хорошо!» — пожелала она мысленно.