Чужая сторона

Но это только ты. А фон твой — ад. Смотри без суеты вперед. Назад Без ужаса смотри. Будь прям и горд, Раздроблен изнутри, на ощупь тверд. (Иосиф Бродский)

— Итак, это все же был сон… мираж… — пробормотал Хлудов, вернувшись в свой номер. — Ну, хотя бы какое-то разнообразие. Merci… (1) — он усмехнулся, надел шинель и собрался было выйти, но тут же передумал и, вынув из кармана пачку папирос, подошел к окну и закурил. — Да иначе и быть не могло. Какие-то слова, сказанные Серафимой в запальчивости, неожиданно задели его — куда сильнее, чем ее давнее «Я вас боюсь! Я ненавижу вас!» Тогда это скорее вызывало раздражение — глупая женщина, совсем как непослушный ребенок, который с болезненным упрямством стремится туда, где непременно погибнет или покалечится. Но сейчас разговор с ней будто царапнул душу, но почему? Потому ли, что она снова беспокоилась только о Голубкове, готова была мгновенно сорваться и ехать в Россию, искать его — без гроша в кармане, без какой бы то ни было ясности? Или… потому что, кажется, забыла о сегодняшней ночи? — Влюблен я, что ли? Под его грубой солдатской шинелью билось страстное, благородное сердце (2)… Только этого недоставало — чтобы трагедия окончательно скатилась в пошлый фарс. Грозный генерал Хлудов, «мировой зверь», как говорил Крапилин — несчастный любовник. Смешно. И декадентщиной отдает. Самолюбие ранено — вот и все. Роман Валериаович не привык лгать. Ни на службе, ни в частной жизни. Он не обманывал начальство, что ему порой выходило боком и в то же время создало репутацию человека, который сделает все, что может, и даже более того — человека, на которого можно положиться. Не обманывал он никогда и своих подчиненных, благодаря чему снискал в армии немалую популярность. Не привык он лгать и самому себе. Должно быть, именно это и стало причиной его болезни. Уже понимая, что дело Белой армии безнадежно проиграно, что последний оплот — Крым — тоже придется сдать, и каждая новая казнь не приближает к успеху, а усугубляет положение — он все же не мог остановиться. Как заведенный механизм, не мог свернуть с пути, ведущего в тупик. И в конце концов уже и сам не понимал, руководит ли им военная необходимость, интересы обороны Крыма — или просто слепая ненависть. Он даже перестал различать человеческие лица… Он и Серафиму-то тогда едва заметил… Можно было до бесконечности твердить призраку Крапилина, что он всего лишь попал под колесо, которое раздавило судьбы и жизни миллионов таких, как он… Но факт оставался фактом, и отрицать его было невозможно — в случае Крапилина не кто иной, как он, генерал-лейтенант Хлудов, повернул это колесо. Другие военачальники с обеих сторон — как его превосходительство генерал Кутепов, так и товарищ Троцкий — делали то же самое, вешали и расстреливали саботажников, шпионов, дезертиров и просто подозрительных лиц, но это ничего не значило. Хлудов не брался судить других, однако знал, что свою меру он превысил. Соломинка сломала спину верблюда. Вынули кирпичик — и дрогнула неприступная стена. Такой соломинкой — или кирпичиком — оказался вестовой, даже имени которого Хлудов не знал. — Надо было хотя бы спросить у Чарноты… Но какой смысл? Помяни, Господи, помяни всех… Имена же их Ты сам, Господи, веси (3)… Он так и не смирился с поражением. Отдавая последний приказ, он сам себе не мог поверить, что это конец, невыносимой горечью застряли в горле слова: «Крым сдан». И бесконечно унизительной и ненавистной была нынешняя тараканья жизнь — разбежались, забились по щелям, по константинопольским трущобам… Самыми счастливыми были те, кто погиб в бою — лучше так, лучше даже умереть от чекистской пули, но не жить сломленным, превратившись едва ли не в собственную тень и разговаривая с призраками. Смерть казалась единственным освобождением и искуплением. Только она могла избавить от тяжкого, давящего на плечи бремени, которое с каждым днем все сильнее корежило и пригибало его к земле. Пока он еще сопротивлялся изо всех сил, держался прямо — и терпеливо ждал. Нужно было так или иначе развязаться с Серафимой… И тогда Хлудов будет свободен. Вчера неотступный кошмар, терзавший его душу, внезапно исчез и с головокружительной быстротой сменился другим видением — соблазнительным и завораживающим. Серафима, расстегивающая платье, ее белая и нежная, перламутрово светящаяся в полумраке кожа, ее кружевное белье, изящные, как у фарфоровой статуэтки, руки и плечи, и маленькие стройные ножки… Нет, не видение, а женщина, живая и теплая, пробуждающая желание, о котором он почти забыл, для которого считал себя уже мертвым… Он не думал, что такое возможно. Хотя почему, собственно? Ведь он-то еще не стал призраком. Полураздетая, в одной тонкой батистовой рубашке, ничего не скрывающей, Серафима подошла и обняла его. А потом лежала рядом, целовала его, льнула к нему, сладко стонала в его объятиях… И утром простодушно рассказывала, как, брошенная мужем, жила в Петербурге при большевиках. Отступал безжизненный ужас серой безмолвной пустыни, когда рядом была эта женщина. Но все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Роман Валерианович и в этом хотел оставаться честным с самим собой. Только на минуту ему показалось, что отворились врада ада, отпуская его на волю — но, разумеется, он ошибся. Он видел, как помертвело лицо Серафимы, когда она услышала новость, принесенную Тихим — что Сергея Павловича схватили агенты ГПУ. Конечно, она любит Голубкова, она выйдет за него замуж, когда тот вернется. Если же не вернется… Все равно, самое разумное для нее — уехать в Россию, там она сможет устроить свою жизнь куда лучше, чем в Константинополе. — А что же было со мной? Просто пожалела, наивная женщина… Нет никакой любви и быть не может. Я не мальчик и не какой-нибудь болван-идеалист, чтобы верить во всепрощающую любовь, возрождение, очищение и прочий вздор… Да… Я вроде бы и не слушал Голубкова, а запомнил. В Галлиполийском лагере Голубков день и ночь твердил о своей неземной любви к Серафиме, как о единственном спасении, единственной надежде. И о том, что Серафима должна его простить — за что именно, Роман Валерианович не понял, а может быть, просто не услышал, потому что был занят с Крапилиным… Поначалу Голубков его раздражал, но постепенно Хлудов к нему привык, даже привязался, и относился снисходительно. Молодость, иллюзии, что с него взять? — Итак, это тоже было зря. Слышишь, Крапилин? Все так и будет, как мы договорились. Ну, что же ты все молчишь? Я помню, что должен сделать. Вот развяжется этот узел — и поеду. Ситцевая рубашка, подвал, снег… Готово! И тает мое бремя. А может быть, и ехать не нужно, револьвер — вот он, — Роман Валерианович достал револьвер из внутреннего кармана шинели, холодная сталь привычно легла в руку. — Какая разница? Устал я, Крапилин… Устал. Что — душа? Нет ни души, ни совести… Помяни, Господи… Но прежде он должен выяснить, что случилось с Голубковым… А потом — в самом худшем случае, если тот так и не вернется, отправить Серафиму в Россию. Только надо, чтобы она немного успокоилась, чтобы не бросилась очертя голову искать там Сергея Павловича. — Нельзя же, понимаешь, Крапилин? Нельзя, чтобы она попала к кому-то вроде меня… Последний раз поцелую ее руку. Ножку бы поцеловал, только напрасно это все… Потом и сам поеду. А чулки пусть купит, старые никуда уже не годятся… Голубкову же незачем знать. Хотя она ведь, пожалуй, проговорится… Не сможет промолчать. Глупая… Черт возьми, как она умудрилась, столько прожив с Корзухиным, остаться такой… чистой? В Серафиме совершенно не чувствовалось ни испорченности, ни развращенности. Хотя Роман Валерианович вообще-то был не слишком высокого мнения о женщинах. Нет, донжуаном его нельзя было назвать, но определенный успех у дам он имел и полагал, что достаточно хорошо их знает. Была в его прошлом и романтическая, совсем в духе Вертера (4), любовь — к сестре товарища по училищу, хрупкому белокурому созданию с большими серыми глазами, игравшей на рояле и обожавшей Бальмонта (5). У Романа Хлудова, молоденького юнкера, сердце замирало от восторга, когда ему случалось перекинуться с девушкой парой слов. О, в то время он не спал по ночам, смотрел на Луну и мечтал о своей возлюбленной, даже пытался сочинять стишки… плохие, конечно… Дошло до того, что однажды спрятал в карман оброненную ею ленту — и хранил как святыню. Бог знает, куда она потом делась… Брат барышни, Николка Щербицкий, посмеиваясь, говорил: «Ромка в нашу Катьку по уши врезался!» Все это осталось в другой, невозвратно исчезнувшей жизни. Штабс-капитан Николай Щербицкий был убит в феврале пятнадцатого года в Мазурии (6), Катя же давно вышла замуж за присяжного поверенного и вроде бы, как стороной слышал Хлудов, еще до октябрьского переворота уехала с семьей в Финляндию… А ему самому Луна уже давно напоминает только о фонарях. Да, тогда он любил, и больше уж с ним такого не случалось. И не случится никогда. Выжег сердце яростный огонь войны, задохнулось оно в петле, в черном мешке, застыло под сивашским льдом. Рук не отмыть от крови и грязи — и нельзя прикасаться к чистой женщине… Ничего не изменила минувшая ночь. — Это даже к лучшему. Я спокоен и трезв. Самолюбие и половая потребность — это нормально. Голубков простит... искренний человек. Нет, не надо ему знать об этом... Было — и больше не будет. И мы не будем вспоминать. С этими словами Роман Валерианович смял в пепельнице давно погасшую папиросу, запер дверь и вышел из гостиницы. Он собирался, как и обещал Серафиме, переговорить с генералом Кутеповым, но сначала нужно было узнать, когда тот сможет его принять. * * * Вечером от него не укрылось, что Серафима взволнована и не находит себе места. Но он держался с ней так, как будто между ними ничего особенного не произошло — и заслужил ее благодарный взгляд. — Роман Валерианович… Вчера… я не знаю… Давайте… — начала она и тут же умолкла, залившись румянцем и глядя в сторону. Он понял, что она хотела сказать — что-то вроде: «Давайте сделаем вид, что ничего не было, и останемся друзьями» или еще какую-нибудь глупость наподобие этой. К собственному удивлению, он даже ощутил что-то похожее на разочарование. И эти ее испуганные, виноватые глаза… — Меня не нужно жалеть, Серафима Владимировна. И нянчиться со мной тоже. Право, это лишнее. Доброй ночи.