Чужая сторона

Только ночи страшны оттого, Что глаза твои вижу во сне я. (Анна Ахматова)

К вечеру Серафима извелась от волнения, измучила себя упреками. Она думала то о Голубкове, который сейчас неизвестно где, возможно, в руках большевиков, в тюрьме, а то и вовсе мертв, то о Хлудове — о том, что он теперь ее любовник, если называть вещи своими именами, и что, наверное, сегодня придет к ней снова. «Любовник… Какое пошлое слово… И я ведь совсем не этого хотела…» Как теперь вести себя с ним, она не знала — то, что вчера она сделала, совершенно не задумываясь, и что казалось таким естественным, как будто так и должно быть, сейчас было абсолютно невозможным. Потому что Сергей Павлович стоял перед глазами как живой и смотрел печально и строго, будто знал все — что она сделала и что при этом чувствовала. И Серафиме некуда было деться от его взгляда. Она собиралась сказать Роману Валериановичу, что ей нужно побыть одной, чтобы подумать — Боже милостивый, о чем? И как донельзя глупо это звучало… Однако Хлудов все понял без слов. Он ровным голосом пожелал ей доброй ночи и ушел к себе. В своей комнате Серафима долго молилась, глядя в окно, где на иссиня-черном небе ярко сияли звезды и почти полная Луна — огромная, какую в России никогда не увидишь. — Господи, спаси и помилуй рабов Твоих путешествующих, Сергия и Григория, сохрани их от всякого зла… Пусть Сережа вернется… только бы жив был! Матерь Божья, спаси его! Я знаю, что я дурная женщина… но за что же Сережу-то?.. Немного успокоившись, она принялась готовиться ко сну, но когда улеглась в кровать, ее тут же охватило щемящее чувство одиночества. А стоило закрыть глаза, как вернулись воспоминания о вчерашней ночи, и томление, и трепет. Она гнала эти воспоминания прочь, убеждая себя, что совершила опрометчивый поступок, не нужный никому… Хотела спасти Романа Валериановича от его страшных видений — но только все запутала… Он сказал: «Это лишнее…» — разумеется, он прав. А она виновата и перед Сережей, и перед ним… потому что не спасла — Серафима понимала, что призрак не исчез, что он по-прежнему где-то рядом. Да разве могло быть иначе? Ему нужен доктор — тогда, может быть, он и вылечится. «Он говорит, что здоров, но, конечно, это не так… Может быть, попробовать его убедить?.. — подумала Серафима. — А про вчерашнее надо просто забыть». — Забыть… — произнесла она вслух и ощутила, как слово отозвалось в груди тоскливой пустотой. — Да что со мной? Нет, надо взять себя в руки и не думать об этом. Ох, если бы Сережа не уехал, ничего бы этого не было… В конце концов она задремала, но сон не принес ни умиротворения, ни отдыха — ей снилось, что она дома, в Петербурге, в своей спальне, и что с нею мужчина, лицо которого она почему-то никак не могла вспомнить, ни во сне, ни потом, наяву — было в этом что-то пугающее, хотелось высвободиться и убежать, но она не могла даже пошевелиться. Хлудов наутро вел себя как ни в чем не бывало, держался подчеркнуто вежливо и спокойно. И ночью Серафима не слышала за стеной ни его голоса, ни шагов, хотя опять долго лежала без сна, в тревоге и тоске. * * * Серафима видела себя на Гран-базаре (1), только в качестве товара выступала она сама, стоящая на каком-то помосте у всех на виду. А продавцом был давешний грек, который говорил кому-то: «Посмотрите, это русская графиня, проигралась на тараканьих бегах и теперь идет с аукциона». Серафима хотела возмутиться, что она никогда не играла на тараканьих бегах — почему-то это показалось самым обидным — но не успела и слова вымолвить, как появился Роман Валерианович, молча вручил греку пачку денег и, взяв Серафиму за руку, так же молча куда-то ее повел. Они долго поднимались по какой-то узкой и шаткой лестнице, в конце концов забравшись на немыслимую высоту — посмотрев в пролет, Серафима почувствовала, как закружилась голова. Потом вошли в комнату, где стояла только кровать — двуспальная, красного дерева, и никакой другой мебели не было. Кровать Серафиме показалась знакомой — конечно, это же ее собственная, которая давно сгорела в печи холодной зимой восемнадцатого года. Ни подушки, ни одеяла — один полосатый матрас. Она села на кровать и только сейчас заметила, что совершенно голая. Однако Роман Валерианович, казалось, вовсе не был удивлен. Он положил руку на ее плечо и погладил — так гладят кошку. Серафима склонила голову набок и потерлась о его руку щекой, совсем как истосковавшееся по ласке животное. «Я должен идти на казнь. Но потом приду. Подождите меня здесь», — сказал он. Серафима вскрикнула: «Не ходите туда, останьтесь!» Он покачал головой: «Не могу. Я должен их всех запомнить». Тогда она взмолилась: «Хотя бы дайте мне что-нибудь, прикрыться!» Хлудов снял шинель и протянул ей, и Серафима тут же укуталась в нее, как в халат. Затем он ушел, и Серафима заметила, что в этой странной комнате не было и окон, только глухие стены. Внезапно дверь распахнулась, и появился Голубков, таща за руку Корзухина, который упирался, пытаясь вырваться: «Я не знаю никакой Серафимы Владимировны! И платить не буду!» А Сергей Павлович… Сережа вдруг выхватил нож и метнулся к ней, крича: «Если не мне, ты никому не достанешься, ни за деньги, ни без денег!» Серафима, замерев от страха, смотрела на размахивающего ножом Сережу — он сейчас был сам на себя не похож. «Ты же не убийца, ты не убьешь меня!» — крикнула она. Корзухин оттолкнул Голубкова со словами: «Он — убийца. Посмотри!» и показал вверх. Серафима подняла глаза к потолку — там, где обычно висит люстра, медленно качался большой черный мешок. * * * Она дико закричала и проснулась. Села, хватая воздух ртом и прижав руку к бешено колотящемуся сердцу. — Боже мой, что это за ужас?.. — пробормотала Серафима, вытирая мокрый от пота лоб. Ее знобило, в висках будто стучали молоточки. — Не хватало еще простудиться здесь, в довершение всего… И опять Хлудов… Опять он мне снится… Поднявшись с кровати, Серафима прислушалась, не разбудила ли она кого своим криком — но вокруг было все так же тихо, и из комнаты Хлудова не доносилось ни звука. «Должно быть, это только во сне…» — подумала она, зажгла свечу и принялась искать в тумбочке пирамидон (2), который ей дал Роман Валерианович, когда у нее однажды заболела голова. Потом снова улеглась, завернувшись в одеяло. Ей опять припомнилась та ночь. И стало горько от того, что она лежит здесь одна, что ей холодно и страшно… «Сережа, где же ты?..» Серафима попыталась представить себе Сергея Павловича — но его лицо расплывалось будто в пелене тумана. А вот другое лицо виделось отчетливо — и страшные серые глаза, полные нечеловеческого страдания и усталости. Хотелось, как тогда, прикрыть эти измученные глаза ладонями и прижаться к его губам своими жаждущими губами. «Почему? Я ведь люблю Сережу, правда, люблю. Хлудова мне жаль, и поэтому… Я не думала, что…» — дойти в этой мысли до конца не хватило смелости, щеки и уши вспыхнули, и она зажмурилась. И все же обмануть себя не получалось — не только сострадание влекло ее к Роману Валериановичу, ей хотелось снова почувствовать его. — Я действительно безнравственная… Странно, муж всегда говорил, что я холодная и такая добропорядочная, что даже скучно. А я и не знала, что это может быть так… Серафима уже давно старалась не думать о муже, забыть все, связанное с ним, но сейчас ей хотелось сделать себе как можно больнее, и она воскресила в памяти все до мельчайших и унизительных подробностей — начиная с первой супружеской ночи. Всю его нечуткость, пренебрежение ее скромностью, и собственную постыдную покорность. А ведь ей тогда было всего восемнадцать… Конечно, их брак с Корзухиным оказался совсем неудачным. Если бы у нее хотя бы был ребенок — но она так и не забеременела. Доктор, с которым она советовалась по этому поводу, ничего определенного не мог сказать, найдя у Серафимы лишь малокровие и склонность к чахотке, как и у ее матери, умершей вскоре после того, как отец — флотский офицер, служивший на миноносце «Безупречный» — погиб в Цусимском сражении (3)… А муж все реже проводил с ней ночи… Потом стало и вовсе не до того… Исхлестав душу воспоминаниями, как плетью, снова доведя себя до слез и проникшись отвращением ко всем мужчинам на свете, она повернулась на другой бок и наконец заснула. * * * Утром Хлудов спросил, хорошо ли она себя чувствует, и добавил: — У вас нездоровый вид. — Я плохо спала, — ответила Серафима и, встретившись с ним глазами, ощутила, как предательски, неудержимо краснеет. Его взгляд ясно говорил, что он все помнит, что он ее знает, какая она на самом деле. Она его тоже знает — и ничего с этим не поделаешь, забыть не получится. Но какая-то часть ее души — самая глубокая, самая потаенная, самая для Серафимы непонятная — и не хотела ничего забывать. После обеда Роман Валерианович ушел к генералу Кутепову. Серафима еще не допила кофе, когда за столик присели двое ее знакомых — учитель гимназии из Новороссийска с женой. Варвара Петровна однажды разговорилась с Серафимой в коридоре, причем без церемоний спросила, участливо глядя на нее: «А этот военный, с которым я вас вчера видела — ваш супруг? Он чем-то болен?» Серафима, придя в легкое замешательство, решила, что будет лишним посвящать случайных знакомых во все обстоятельства своей жизни, и с запинкой ответила: «Нет, он мой кузен. Он действительно не совсем здоров после контузии». Но, если не обращать внимания на чрезмерное любопытство, учительша была довольно приятной особой лет сорока пяти, жизнерадостной и добродушной. — Здравствуйте, Серафима Владимировна! — поздоровалась с ней Варвара Петровна. — Мы не помешаем? — Конечно, пожалуйста, — кивнула Серафима. — Мое почтение, — поклонился Ардальон Александрович. — А мы с женой, знаете ли, решили возвращаться в Россию. Серафима взволнованно повернулась к нему. — Я много думал… и не понимаю, почему я здесь, когда в России сейчас происходит то, о чем я мечтал всю жизнь. Я ведь, Серафима Владимировна, старый марксист, с Плехановым (4) когда-то был знаком… Не скрою, меня ужаснул лик революции, все эти грабежи, анархия, расстрелы… — Фонари… — прошептала Серафима. — Что, простите? — Нет, ничего… — Да… Хотя эти эксцессы были неизбежны, но… каюсь, смалодушничал. А теперь, когда там налаживается мирная жизнь… я хочу принять самое деятельное участие. В особенности мне, как учителю, интересно воспитание нового человека. Большевики поставили грандиозную задачу — переделать человеческую природу. — Как это? — недоверчиво спросила Серафима. — Это вопрос сложный, сударыня моя… Могу пояснить в общем и целом, так сказать… Старое воспитание основывалось на лжи и насилии. Порядок поддерживался штыками, попы обманывали неграмотный народ, который к тому же нещадно эксплуатировали… Ардальон Александрович говорил долго и взволнованно, Серафима в конце концов потеряла нить его рассуждений, недоумевая, что же заставило этого человека бежать от красных. То, что он говорил, она много раз слышала, пока жила в Петербурге, и на улицах, и у себя дома, когда рабочий, которого вселили в квартиру, читал вслух газеты и партийные брошюры. В политике она мало что понимала, но ей казалось совершенно очевидным, что прежняя жизнь была лучше для всех — потому что тогда ночью можно было спокойно спать, не слыша выстрелов и криков с улицы, не боясь, что в дом вломятся не то чекисты, не то налетчики… Можно было покупать в лавке хлеб и колбасу, а не получать в столовой по карточкам несъедобное варево, которое все же не давало умереть — у кого карточек не было, тем оставалось только пропадать… «Неизвестно, удастся ли им построить новый прекрасный мир, но старый они действительно разрушили до основания», — так сказал Сергей Павлович, когда они с Серафимой ехали в поезде… — Мы воспринимали «новых людей» Чернышевского, как какие-то феномены, однако в условиях социалистического общественного устройства такие люди станут нормальным явлением. Жить эгоистическими интересами будет невозможно… «Что делать?» Чернышевского Серафима когда-то прочла из любопытства — у Парамона Ильича в библиотеке эта книга имелась, он говорил: «Нужно досконально изучить врага, чтобы бороться с ним». Сейчас она смутно припоминала, о чем там говорилось — какие-то странные сны, швейная мастерская… В общем, книга показалась ей скучной, но почему-то запомнилось, что Вера Павловна любила чай с сахаром и сливками — Серафима такой терпеть не могла. А еще Вера Павловна была порочной женщиной — вроде бы она любила своего мужа, но при этом ей нужен был другой, по причине, которая Серафиме была не вполне ясна. А теперь оказалось, что она тоже порочная — любит Сережу, но не может перестать думать о Романе Валериановиче… — Коллектив, его интересы — вот что должно быть превыше всего! Искоренить эгоизм в зародыше, — продолжал тем временем Ардальон Александрович. — Место Бога и царя, которые в народном сознании существовали как не имеющие отношения к действительности химеры… Помните, у Некрасова — «высоко Бог, далеко царь»? Так вот, место Бога и царя отныне займет коллектив, перед которым индивид ответственен… — Почему? — невпопад перебила Серафима. — Ну, Серафима Владимировна, с царями революция покончила, Бога нет — мы же с вами образованные люди… А человек есть общественное животное, поэтому меры воздействия со стороны коллектива… Понимаете, если с ранних лет воспитывать бескорыстие, готовность к самопожертвованию, если подкреплять словесное внушение мерами общественного одобрения или порицания, то изменится сам человек! А по мере роста массовой сознательности… Серафима снова перестала слушать, лишь изредка кивая и уйдя в свои мысли. Она сама так хотела вернуться в Петербург! И, думая о счастливой жизни с Сергеем Павловичем — если он избежит всех опасностей путешествия и благополучно вернется — всегда представляла в мечтах свою прежнюю квартиру на Караванной… Или другую, но очень похожую: с зеленой лампой в библиотеке, с вольтеровскими креслами в уютной гостиной… Однако именно сейчас она впервые осознала, что того города, где она прожила почти всю жизнь, больше нет. И в доме на Караванной живут другие люди… А комнату Серафимы наверняка уже кому-то отдали. Да и не в комнате дело — а просто невозможно вернуться в город, которого нет… Так же невозможно, как снова стать маленькой девочкой. — Как я хочу домой, — донесся до нее голос Варвары Петровны. — Уже видеть не могу все это… И море здесь не такое, и небо… И крыжовника ни за какие деньги не найдешь. — Да… — отозвалась Серафима, испытывая неловкость оттого, что не слушала собеседников. — Я тоже. Тоже хочу домой… В Петербург. Только некуда мне возвращаться. Простите. Но я должна идти… Она встала и, с усилием улыбнувшись, поднялась к себе в номер. Разговор всколыхнул в ней воспоминания, от которых она хотела избавиться, сомнения и неясные опасения, которые гнала от себя — хотя бы о том, что она найдет в России, куда так стремится? Что там выросло теперь, на политой кровью земле? Хлудов воевал за то, чтобы не стреляли и не резали людей по ночам на улицах Петербурга, чтобы не продавали в подворотнях человеческое мясо, чтобы не валялись на тротуарах столицы трупы погибших от голода и мора (5)… Да, он был беспощаден — но и себя он тоже не щадил. Жизни своей не жалел, не прятался, шел под пули — Серафима знает, она сама видела шрамы на его теле… Не жалел и души своей, рвал ее на части… Теперь болит и истекает кровью его смертельно раненная душа. — Все ведь убивали, — прошептала Серафима. — У кого нынче руки-то чисты? Разве что у Сережи… Так он и в армии не был. А Хлудов с четырнадцатого года на войне… Господи, неужели нет для него милости?.. Корзухин тоже рук не марал, однако вовсе не потому, что добр и благороден, как Сережа… В февральские дни Парамон Ильич сразу прицепил к пальто красный бантик (6), и жене велел сделать то же самое: «От этого сейчас зависит все наше благополучие и сама жизнь. А ты, моя дорогая, крайне легкомысленна и нерасторопна». И как быстро он усвоил новую манеру обращения, звонкие революционные фразы… Что там говорил Ардальон Александрович о новом коллективном воспитании, которое будто бы лучше старого? Никого ведь в детстве не учили плохому, Корзухина тоже не учили лгать и предавать. И все считали его порядочным человеком — а он менял кожу, как змея… Да если бы Корзухину пришлось жить при большевиках — он бы снова сменил личину, нашел бы способ устроиться. Люди этой породы всегда были, есть и будут, они при всех условиях выживут и вскарабкаются наверх. В конце концов они посмеются и над белыми, и над красными. А когда советская власть окажется в руках таких, как Корзухин — они ее просто выгодно продадут, некому будет ее и защитить. Все можно купить, все можно продать… О да, он невероятно изворотлив и живуч, ее бывший муж. Можно сказать, бессмертен. А Хлудов смертен — она внезапно осознала это не как неизбежность, с которой всякий взрослый человек давно свыкся, но как сиюминутную угрозу — до ужаса, до пронзающей сердце боли… Смерть стояла за его плечом, нависла над ним — ощутимая, зримая, и все ближе подбиралась, чтобы набросить ему на голову черный мешок и увести туда, где царит свинцовая мгла. Серафиме стало невыносимо страшно за него, у нее даже руки похолодели. И когда Роман Валерианович вернулся, она обрадовалась так, словно он чудом избежал какой-то большой беды. И с облегчением заметила, что выглядит он немного лучше, чем раньше — пропала из глаз эта жуткая сосредоточенность на чем-то потустороннем, видимом только ему одному.