Sixteen tons

— И все же он был откровенным говнюком, мы все это знаем, церемониться смысла нет. — С плещущейся не дне фраз горечью скорее прохрипела Линдси, не отрывая взгляда от стакана, где на дне точно так, от круговых движений янтарной смолой плескались остатки жидкости. Нерешительно подняв взгляд, она все же закончила отстраненно. — Только вот. Все произошло так быстро. Так все и пронеслось, вихрем событий, наматываемых на вечное веретено, что оплетали тысячи нитей, по которым плелась человеческая судьба, с момента как Роберт покинул тесный подвал с истерическим подрагиванием рук, срывающимся в странный танец до возвращения взъерошенного и даже слегка испуганного, что было для него совершенно не характерно, Джерарда прошло не более пяти часов, и вот на стойку с глухим стуком приземляется бутылка, скорее всего, украденного виски. Одна фраза: — Они его убили. Три жалких слова, пустых в своей сути, но сокрушающих сознание при метком выстреле, и дело для них было не столь в человеке, дело в осознании быстроты уходящего, быстроты покидающего нас времени. И то ли по воде древних мойр, о которых сквозь года вещали древние греки, что перерубили те самые нити жизней, то ль по воле Господа, чьё имя воспевают в храмах, но жизнь оборвалась, унося за собой историю, о которой больше некому петь. — Тем не менее ты жив. — Продолжил осторожно Рэймонд, пытаясь угадать настроение присутствующих. — Это, наверняка, главное. Желание подорваться, уехать и спасти друга, первая мысль, оглушающая сознание. И после вторая о том, что смерть грозит им всем, если посмеют хоть двинуться в сторону того проклятого места. А после оно. Ужасное, убивающее ожидание на грани с истерикой, когда мысленно взявшись за руки, ибо на движения сил не было, Линдс с Рэймондом, попутно допивая отвратительнейший из всех возможных видов кофе, только ждали, веря, что он сможет, он выживет. Но все надежды вытесняло оцепенение в роковом ударе с мыслью о том, что сейчас тот, кто был всегда жив и идеен, задыхается от криков между бетонными плитами. Или что он бежал, утопая в крови, но бездыханно упал на дороге, не выдержав тяжелых травм. Все кажется проходящим, все кажется временным, но если вопрос стоит не в том, когда вернётся, а в том, вернётся ли вообще. — Ты знаешь, он виновен в смерти Марка, он не имел малейшего права продать координаты. — Меняя тему, Линдси опустила глаза, вспоминая что-то. Трепет первой любви, когда девчонка, выбравшись из провинции, влюбляется в юношу едва ли старше ее, только вот он наследник целого состояния. И она получает взаимность, не смотря на все предрассудки и страхи, когда счастье закручивает их в блестящем вихре жизни, когда назначен день свадьбы, ему приходится бежать, в одно мгновение в их жизнь ворвался звонок, разрушив все то кружево, что бережно ткали они вдвоём. И он бежал, с чемоданом в одной руке и конвертом от любимой в другой, прощается, желая скорой встречи. Он был готов бежать, только вот это не помогло спастись от свинца между рёбер, встретившего его на перроне жаркими объятиями, он простился с любимой, но не думая, что навсегда. И все обещания встретиться в скором времени, билеты на следующий недельный поезд вмиг были разорваны, как и два сердца, только одно морально, другое же физически, всего за секунду до свободы. — Он ведь всегда пытался тебя подставить, чуть не революционные движения подымал. — Как всегда не в попад добавил Сэмюель. Заговорческий шёпот, постоянный, что звенел в ушах ударами, словно иной манеры речи у Роберта просто не было. Или же чуть не декламирование монологов, длинною в пару десятков минут ,,Вы считаете, что можете доверять этому Джерарду? Что вы о нем знаете, такие, как он, уходят, наплевав и продав вас полиции! Откуда он, минимально как его фамилия, начнём с этого?!’’ — Но все же, он был ценным контактом. — Закончил Джерард, и он знал, что Роберт знал больше всех этих людей, то, что Джерард легко выставил бреднями да паранойей, имело рациональное зерно. Только вот Боб хранил информацию, в ожидании как ее использовать против юноши, только судя по неведению его нового начальства, все же промолчал под угрозой пыток, а то насколько красочными могут быть мучения в подвалах подобных господ, Джерард очень четко понимал. И он был ему благодарен как никогда, пусть только после его кончины. После, возвращаясь из мыслей и посмотрев на Бориса, дополнил, хлопнув в ладоши. — Но! Как говорят в России, про мертвых либо хорошо, либо ничего. — За Роберта, пусть и он найдёт своё прощение. — перекрестившись и подняв глаза к небу, которое заменял жалкий бетонный потолок, проговорил эмигрант тихим голосом и нерешительно поднял стакан. — За Роберта. — В унисон, но так же тихо, повторили присутствующие, вознося вверх посуду. *** Тонкий стук каблука о мрамор, элегантная шляпа с пером, короткое чёрное платье и переброшенная через руку шуба, что впрочем скоро перекочевала на передержку к высокому, приосаненному юноше из прислуги, уж очень явно не подходили под описание Нью-Йоркской зимы. Сидящий в кресле у кофейного столика хозяин дома исподлобья, не без легкой интонации обесценивания, наблюдал за действиями жены, попутно изучая свежий выпуск газеты. Получасом ранее женщина заявила, мол, желает его видеть у входа в дом, при том более ничего не прилагая к посланию. — Оставь нас. — Даже не обернувшись в сторону следовавшего за ней по пятам, бросила женщина, лишь слегка поднимая руку в чёрной тканевой перчатке, но ткань эта скорее походила на ситец, нежели на что-то уместное в данное время года. Беспрекословно повинуясь указанию, этот самый, даже слишком юный для работы прислугой, элемент удалился, и женщина изящно приземлилась подле мужа в кресле напротив. — И куда же ты собралась, при таком параде, что уж явно не по погоде? — Без каких бы то ни было эмоций отметил Фрэнк, отложив газету на стол, дабы скорее мешать связывать слова своим взглядом, нежели пытаться что либо понять. — Я уезжаю во Францию. — Не обращая внимания на колкости, ответила она. — Вчера я связывалась с братом, он был в Париже по вопросу налаживания поставок, он меня встретит в Ницце. Отчаливаю я через четыре часа, учитывая твою ситуацию со смертью. — Последнее она сказала с явным недовольством. — Тебе не стоит покидать пределы дома первое время, тем более являться туда, где проверяют паспорта и круглосуточно прогуливаются служители порядка. — Это все? — Уточнил Фрэнк, снова глядя на женщину, и все стало на свои места: и презрение в ее глазах, которое он раньше не мог понять, и нежелание проводить вместе вечера, и даже отсутствие попыток найти его тело для захоронения. — Так лазурный берег, замечательно, — с саркастичной радостью заметил мужчина. — думаю ты и там найдёшь способ как тратить мои деньги? Женщина вновь проигнорировала его скептический тон, напоминая: — Наши деньги, дорогой, наши. Прошло то время, когда жена была собственностью. Да и ты знаешь, что во многом нам помогли богатства моего папá. — На французский манер окончила она. — Но все же предлагаю избежать грубостей, думаю ясно, что разводиться нам смысла нет, но я больше не могу лгать в первую очередь себе. — Она уже встала, вымученно улыбнувшись с намерением уйти, но мужчина резко дёрнулся вперёд, хватая ее за запястье. — Все дело в этом малолетнем идиоте, так? — Въедаясь взглядом в собеседницу, процедил он, но лицо его жены было совершенно покойно. А жены ли теперь? — Фрэнки, Фрэнки. — Совершенно спокойно освободив свою руку из уже ослабевшей хватки и пересаживаясь ближе к мужчине, чуть не промурлыкала женщина, кладя руку ему на плече. — Не трогай мальчика, правда. Он ещё совсем юн и имеет надежды обхитрить весь мир. И раз уж я отпустила, хоть из-за его выходки показалась молодящейся старухой и дамой не высоких моральных принципов. А это такое оскорбление, каких я не получала. — Она замолкла вновь, впрочем, ненадолго. — А когда мне не пришло успокоительное письмо о твоей фиктивной смерти или даже звонка, я узнала об этом из газет, и знаешь что? Я не разбилась в сокрушительной скорби, я почувствовала. — Она задумалась, после язвительно продолжила, нащупав именно то, что искала. — То, что ты чувствовал, женясь на мне ради богатств моей семьи, и ведь ничего не переменилось, только вот клеймо ушедшей жены грызёт, так. Ты боишься одиночества, но не забывай о гостях нашего дома, если ты хоть за разменную монету их воспринимаешь. — Сорвавшись на слегка зловещий шёпот, женщина умолкла, но только на редкое мгновение, и с каким-то сочувствием на грани плача продолжила, уже обнимая мужчину и взяв его руку в свою. — Когда же ты поймёшь, если при таком богатстве ты не сумел удержать женщину, да ещё и ту, что тринадцать лет назад, будучи восемнадцатилетней идиоткой, была влюблена в тебя до безумия — дело явно не в мелких интрижках, которыми ты стал грешить куда раньше, верно. — Она закончила, выразительно глядя ему в глаза, и после оставив невесомый, но все равно какой-то медленный поцелуй на его щеке, и смахнула невесть откуда взявшуюся слезу, означавшую окончание важного этапа. Не оглядываясь она встала и, окрикнув прислугу, направилась к выходу, накинув шубу, скоро забрав ее из рук все того же юноши. — До встречи, милый. — бросила она напоследок, даже не оглянувшись, как она бросала это прислуге, как она бросала тому, кто уже никто, исчезая из жизни Фрэнка за этим проклятым деревом тяжёлой двери. Но он не пытался ее удержать, более нет, он все не сдвигался с места, даже не удосужившись оглянуться вслед. Значила ли эта женщина для него что-то великое, была ли это привычка? К черту, теперь это все стоило максимум тины на берегах Гудзона. Вглядываясь в ещё один из многочисленных семейных портретов, мужчина все больше улавливал отвращение в лице супруги, оно словно проступало сквозь полотно новыми красками и разливалось в новых мазках по площади картины. Подле него все ещё выносили чемоданы, словно из его души нещадно вырезали остатки пусть и редких, но теплых воспоминаний, люди ходили и мелькали рядом, позже и их шаги стихли, словно намотавшись на веретено времени, пряча под новым слоем нитей то, что не вернуть, сегодняшний день закончится, завтра семьи отгуляют Новый год, после пройдут недели, месяца, а вскоре наступит весна. Все забывается, мужчина повторял это и был почти уверен, что она не вернётся. И пусть, пусть любви не было, пусть душевной и телесной близости так же, только вот стало пусто до невыносимости, и эта пустота подобно вакууму затягивала огрубевшие наброски души. А что до него, он все глядел в этот портрет, не успевая понять, как мог все так скоро упустить. Это было ожидаемо, только вот все произошло так быстро. *** В указанное время, естественно с уже дважды дипломатическим опозданием, наш излюбленный герой, мысленно проклиная позднее время назначения встреч, стоял у тех самых ворот, что постепенно начали становиться ему родными. Встретил его уж явно не довольный подобным опозданием светловолосый юноша, локоны которого были уложены уж слишком франтовато как для прислуги, но впрочем кроме этой мелкой детали Джерарда более ничего не смутило, потому он скоро об этом и забыл. Вновь пройдя сквозь сад, а если быть точнее, часть его, что находилась перед домом, пустующий из-за позднего времени, они направились сквозь тяжелые врата в сторону той самой двери, к которой гостя в прошлую встречу любезно вели под руки. Естественно юноша не был идиотом и понимал, что каждый визит сюда может быть чреват пулей в голову, только вот, ему это было и нужно, он жил в риске, упивался им, тонул в этой сладкой патоке и не мог выбраться обратно, ибо сердце его билось лишь тогда, когда реальный ритм его ударов несчастного органа достигал высот от закипающего адреналина. Он ведь давно наплевал на ценность жизни, потерял ее целостность, какой-либо смысл, и когда многие избрали путь возвращения в жизнь под сладким сопровождением так сложно получаемого алкоголя — он нашёл свою зависимость, что горела сильнее любого спирта и притягивала его более, чем стакан пьяницу, он был опьянен жизнью, но жизнь он видел, только услышав смерть. — Входи уже. — послышался раздраженный голос из-за темной двери, и только двое очутились в том кабинете, что сегодня Джерард мог осмотреть повнимательнее, последовало продолжение раздраженной речи. — Когда ты запомнишь, идиот. Если не услышал отказ — заходи! Сидевший за длинным письменным столом, судя по всему, железного дерева с бархатной овальной вставкой на нижней части, и как-то обреченно обложенный со всех сторон бумагами, мужчина откинулся на спинку стула, даже не взглянув на вошедших, и раздраженно, но все же устало постукивал по столу в неосознанном движении перевернутым краем перьевой ручки, что сделана была судя по всему из бронзы. И обычно то, что является неосознанным, в его случае — столь небрежное отношение к изящной закованной в бронзе дани каллиграфическому искусству, так трепетно и сложно изучавшемуся в детстве, не венчается успехом. И при следующем, сделанным более жестким то ли ради пафоса, то ли просто от очередного взрыва густого варева бурлящего внутри, тонкий механизм решил высказать свою претензию, в последствии которой из капсулы вытекли чернила, но, не достав до самого пера, потекли вниз, по руке державшего, как говорили великие ,,сильнейшего инструмента воздействия на людей’’. С явным усилием преодолев желание грязно выругаться, он вернул в предназначенную для него подставку предмет своего неудобства. В тот же момент к нему подлетел юноша, до того внимательно осматривающий гостя, но став подле своего начальника, лишь развёл руками, ибо ни платка, ни банальной салфетки в близком доступе у юноши не было. И, как можно понять, подобные пробелы в мыслительных процессах до озверения раздражали хозяина дома. Потому презрительно улыбнувшись самому себе, не неся в этом никакого посыла, кроме как угрожающего, он шумно выдохнул, при этом четко взглянув в глаза юноше, и протянул руку в его сторону. Схватив его за белую ткань рубашки чуть ниже ворота, мужчина резко потянул его вперёд, от чего тот едва не свалился с ног, но вовремя словив равновесие, он относительно мягко приземлился на колени, впрочем быстро подымаясь, не сумев полностью разогнуться из-за того, что его все держали. Свободной рукой мужчина взял каменную подставку под перья, и уже даже не смотря на юношу, водрузил ее тому на руки, добавляя, при том небрежно вытирая остатки чернил о белизну ткани. — То, что из моего уважения к твоему отцу ты не должен пахать в саду, а лишь работаешь с бумагами — не значит, что тебе разрешено не мыслить. Запомни, идиот —если тебе ценно твоё место и твоя, видно лишь аллюзия на голову — соображай скорее. Насчёт бумаг — окончим завтра, скажи Смиту, пусть заберут. — он махнул в сторону многочисленных листов, лежащих на столе, при этом отпустив юношу, на груди которого теперь красовалось чернильное пятно. Лицо служащего на какое-то мгновение исказилось истеричной гримасой, но скоро вернулось в нейтральное положение, и слегка наклонив голову, он направился к выходу. И когда тот покинул кабинет, мужчина на секунду закрыл глаза, выдыхая. И после устало перевел взгляд на посетителя, уже совсем не понимая, на кой черт он говорил про девять вечера, то ли от желания нагнетать, то ли чтобы просто выдернуть в неуместное время юношу, что все это время наблюдал разложившуюся на импровизированных подмостках, устеленных Персидским ковром сцену, понимая, что в этот момент о нем благополучно забыли. Но мистер Айеро на тридцать шестом году жизни, довольно рано пройдя становление в обществе, идя в прошлом на многие жертвы и испытания, был почти уверен в благополучной скуке будущих дней, уж явно не предполагая, что его сможет обскакать невесть кто, и это ощущение противным прикосновением тёплой слизи все больше раздражало. Он знал одно — оружие этого идиота не в силе, при всем соблазне раздавить его, подобно жалкой мошке, сила физическая — стала бы фактическим проигрышем. В этом непонятном пока субъекте он, сам того не осознавая, видел угрозу с горькой примесью конкуренции. Он не мог его убить, и дело не в возможности знатного происхождения юноши, он вклинился в борьбу, борьбу, где он стоит с противником на равных, без своего статуса, ведь с ним не считаются, без помощи служащих, ведь это стало неким принципом, он должен был морально истощить юношу, чуть не выворачивая его наизнанку, а может он и желал его вывернуть, уничтожить, отправив жить дальше с ужасом и изломом, если только тот сам не залезет в петлю. Убить, пытать, нет подобные практики были слишком часты в его жизни, сейчас он желал вспомнить время, когда голова кипела от закручивающихся схем, когда махинации и аферы возгорались при виде богатства, пусть он не бедствовал. Вспомнить первую перестрелку, когда он стоял подле отца, первые манипуляции, вспомнить сладость отчаянья, когда, оказавшись на улице, он должен был доказать, что достоин жить и вернуться в мир комфорта и блеска. И он доказал, теряя людей, идя по головам, вплетаясь в налеты и авантюры нечеловеческой жестокости. Он занял своё место заслужено, вырвав право на жизнь из рук смерти, и украл право на покой из под Рома войны. Человек, что его не боялся — заслуживает мести, человек, что вторгся в его пространство — достоин смерти, человек, что разрушил его покой — достоин мучений. Но он решил делать лимонад из лимонов, преподнесенных жизнью, пусть сейчас не понимая, зачем ему нужен Джерард, скорее он хотел не давать спокойно вздохнуть ему, начиная месть, а после станет ясно. Этот идиот знал о нем больше чем нужно, а кто владеет информацией — тот владеет миром, а подобные ребята имеют замашки в сторону манипуляций и афер. Потому он решил, что пока будет откровенно издеваться, даже до смешного, просто превращать глупыми прихотями жизнь мальчонки в ад. — Так итальянец, Джерард? — Сам не понимая зачем уточнил мужчина, но необычное имечко и уж слишком яркая жестикуляция в купе с эпатажем наталкивали на подобные мысли. — Шикарное попадание. — Улыбнулся юноша, все ещё стоя у стены. — Как и перформанс, жаль только всем понятно, кто платит одежду для прислуги, так? — Язвительно окончил Джерард, вскидывая брови. Мужчина же, только шумно выдохнув, опустил взгляд на свой стол, оглядывая его, после он остановил взгляд на бронзовом пресс-папье, что когда-то стало подарком его жены, и на стопке бумаг и решительно взяв его в руку, мысленно распрощавшись с элегантной ящерицей из красной яшмы, что заменяла ручку. Отведя руку назад, он с явной злостью откровенно швырнул предмет в сторону Джерарда, что вовремя успел пригнуться, ибо с громким стуком предмет угодил в ту самую точку, где мгновение назад находилась голова юноши и, пробив красный шёлк на стене, упал на пол с грохотом. — Впрочем, это не так важно, — Продолжил Фрэнк, глядя на слегка испуганного, но все же вечно ухмыляющегося юношу, ведь для него подобные импульсивные поступки казались не более чем слабостью. Он взял в руки отколовшуюся голову ящерицы, разглядывая ее и при этом выпрямляясь, вновь став возле стены. — пойми, дорогуша, у тебя теперь выбора нет. Считай, что теперь бессрочно на неоплачиваемой службе, будешь хоть перестилать шёлк на стенах, если я тебе скажу, или пойдешь отстирывать ту самую рубашку, раз это вызвало в тебе столько эмпатии, а после — хоть на верную смерть по указанию. И пойми, тебя не убьют, нет. Но милейшую девушку по имени Линдси — может быль, или твоего дружка Рэймонда. Ну а что до этого эмигранта. — Мужчина помедлил, цепляясь за эмоции на лице стоящего напротив. — думаю вернется в Россию под расстрел или в лагеря — ему придется по душе, скучает наверняка. Итальянец, житель Америки, считай что это не имеет значение, теперь ты мой.