2004
Я люблю слушать. Вот, например, дождик стучит в окно, и его мелкие капли разбиваются о стекло с ненавязчивым, успокаивающим стуком. Но зрение лишь мешает воображению. А если закрыть глаза? Теперь это фея, живущая на облаке посылает землянам в подарок маленькие жемчужинки из своей драгоценной шкатулочки. Они совсем хрупкие и крошечные, отскакивают от окон и асфальта, тая из-за неподходящего им городского воздуха. Но их стук полон спокойствия и любви, старания быть лучшим подарком. А сейчас это уже не жемчужины, а крупные драгоценные камни. Очень настойчивые. Люди им не рады. Облачная фея умоляет принять её подарки: она ведь так старается их создавать! Но они пропадают без следа, разбиваясь о крыши домов и окна, сливаясь с лужами и теряясь в траве. Поэтому дождь с градом — очень грустное явление. Попытка феи порадовать человечества только вредит и раздражает его. В панельках, коими заросли все восточные районы Берлина, часто можно различить шум воды в водосточных трубах или гул лифта в шахте. Или же это дракон? Драконы живут подземельях замков, которыми маленькая я видела многоэтажные дома. Огромные чудовища спят столетиями, видят сны о власти и богатствах, и если пробудятся — захотят их заполучить. Тогда надежда лишь на смелого рыцаря из сказки. Поэтому меня до сих пор немного пугает тихий, постоянный вой за стеной. Он угрожает. А музыка? Пытаться распознать, что вложил в произведение автор — моя любимая игра. Вот по телевизору показывают классический концерт. Играют Баха, «Токката и фуга ре минор», если быть точным. О чём думал Бах, когда писал её? Что хотел донести до слушателя и какие эмоции у него вызвать? Я прям вижу, как композитор сидит за роялем, а за его окном ревёт буря. И он, восхищённый и взволнованный мощью стихии, бьёт по клавишам, ведомый своими эмоциями. А потом записывает ноты и отдаёт их оркестру. У всего есть свой звук. У эмоции, состояния, действия. А как звучат мои чувства? Иногда бывает сложно описать их словами, и от этого я не всегда себя понимаю. Разве что на очень поверхностном уровне: весело-грустно, страшно-спокойно… Это непонимание угнетает. Змеёй обвивает мою шею и шипит, подавляя любые попытки сделать что-то, чтобы почувствовать себя лучше. А чувствам тесно в моей грудной клетке. Они рвутся наружу плачем или криком, но, освободившись, вновь возвращаются. Иногда я пою. Тихонько, чтобы никто из домашних не услышал. Сочиняю тексты и мелодии на ходу, отчего они выходят бредовыми и ужасно нескладными. Пою, и тут же забываю, что придумала. Это то же самое, что и поплакать. Помогает, но ненадолго. Чтобы бороться с негативными эмоциями, нужно разобраться в причине их появления. Здесь всё довольно очевидно. Каждый день я испытываю страх быть избитой или наказанной по-другому. Я устала. Я не знаю, как улучшить своё положение, и пытаться сделать это мне стыдно: я заслужила всего, что со мной происходит. Я неблагодарна своим родным. Я глупая и ничтожная, и от этого хочется рыдать. Учусь ужасно и совершенно не понимаю, чем хочу заняться в будущем. Кажется, у меня один путь — попрошайничать под мостом. И умереть на улице. Так зачем тянуть? Может, просто покончить со всем прямо сейчас? Всем так будет только лучше. Семья освободится от обузы, а я найду свою маленькую родную планету. А что если нет? Вдруг я потеряюсь среди среди незнакомых звёзд? Или окажусь вдали ото всех светил… А что, если после смерти нет ничего? Это даже представить невозможно. Не будет ни мыслей, ни снов, ни чувств. Лишь тьма. Нет, и её не будет. Это страшно. Удушающе страшно и тоскливо. Вытираю слёзы и сажусь за стол. Самоубийство так заманчиво. Но я боюсь рискнуть: всё может стать только хуже. Беру клетчатый лист бумаги, ручку и пишу. Чернила сами собой принимают форму букв, слов, затем и строк. Я напеваю знакомую мелодию, подходящую стихотворению по ритму. Добавляю ещё одну. И так они смешиваются во что-то новое…Я пропавший человек, Что пропал в своей душе, Не найти меня во век, Растворившись в мираже,
Среди тысяч скучных лиц Я ничем не выделяюсь, Только у конца дорог, Постепенно растворяюсь.
Я иголка в стоге сена, Что исчезла навсегда, Я выстраиваю стены, Ото всех, идут года,
Я всё больше рассыпаюсь, Как песок в больших часах, И всё чаще просыпаюсь, Ночью, с пустотой в глазах…
Иначе моё состояние не описать. Я не знаю, для чего живу. Мама говорит, ради того, чтобы быть полезной семье. Но постоянно ругает, потому что у меня ничего не получается. Я бесполезна. Я могу только мучиться и причинять дискомфорт окружающим.Моя злость на свою душу, Мне покоя не даёт, Крики делаются пуще, Сердце изнутри гниёт,
Стыд, он словно голоса, Что застряли в голове, И ужасна полоса, Что пылает в той молве,
Иногда я разговариваю с собой. И каждый раз говорю себе, что лучше бы мне умереть. Ненавижу голос, произносящий эти слова. Но я с ним согласна.Я не помню своё имя, Я не помню зачем жить, Я не помню как мы жили, Я не знаю как мне быть, Разрезаю свои вены, Лезвие остро как нож, Я иголка в стоге сена И уже на труп похож…
И кажется, что это самый лучший исход для меня. Но что же будет после?Всё исчезло. Только слышу, Глины стук, земли, лопат, Бьёт по гробу как по крыше, Похоронный мой набат.
А в могиле очень тесно, Очень душно и темно, Боли не хватает места, Вот бы было здесь окно… Я б увидел мою маму, Что рыдает надо мной, Мой отец и мой братишка Лишь качают головой,
По крайней мере, я надеюсь, что маме будет не всё равно, если меня вдруг не станет.Ну, а младшая сестрёнка Только радуется: «Да! Больше нет того ребёнка, Её комната моя!» Боль, досада и обида — Мои лучшие друзья, Кроме голосов, конечно, Голоса забыть нельзя. Я иголкой в стоге сена Был, когда ещё живой, Я теперь лежу в могиле, Что же сделалось со мной? Многое переменилось, Раньше был потерян я Среди тысяч скучных зданий, У которых нет лица, А теперь вокруг — землица, Кости, черви, сырость тел, Скошены гниеньем лица, Беспощаден мой удел.
Это страшная ошибка, Больше нет пути назад, Я забыл, что есть «улыбка» Начался мой личный ад. Всё, что от меня осталось — Лишь черта промеж двух дат, Только камень, только гробик, Только мерзкий трупный смрад. Я теперь лежу в могиле. Я не спасся от оков. Раньше был потерян в мире, А теперь — среди крестов.
Гляжу на лист, тяжело дыша. Конечно, стихотворение вышло нескладным, и для ритма мне пришлось писать о себе в мужском роде, но… Я словно услышала, как дверь, ведущая на крышу со скрипом захлопнулась. Я не должна умирать. Если погибну — сделаю себе лишь хуже. И ничего не смогу изменить. Жаль, что я не знаю нот. Было бы хорошо записать придуманную мелодию и сыграть её… Как же сильно сочинение стихов и музыки влияет на моё состояние! Я должна научиться играть на каком-нибудь инструменте. Эта мысль добавила мне уверенности. Я буду писать музыку. Она поможет мне. Станет главным оружием против боли. Заклеет трещины в моём сердце. Навсегда избавит от мыслей о смерти и даст надежду. Я стану известным музыкантом. И моё творчество спасёт не только меня, но и моих слушателей.***
Я никогда не участвовала в школьной самодеятельности. Все эти спектакли, выставки и конкурсы пролетали мимо меня. И пока другие дети сближались и завоёвывали любовь не только публики, но и педагогов, способных помочь продвинуться в творчестве, я оставалась на заднем ряду актового зала. Мне было завидно, что я не могу выйти на сцену и тоже сыграть какую-нибудь роль. Было страшно. Вдруг ошибусь? Да и сил заниматься после уроков не было. Но в этом году я решила, что участвую в спектакле. Его всегда показывают на школьной новогодней ёлке, и на подготовку осталось всего три месяца. Текст-то я успею запомнить, а вот с нуля научиться актёрской игре… А может, не стоит пытаться? Я не пройду прослушивание, все роли достанутся тем, кто играет в школьных спектаклях постоянно… В следующем году попробую. Позанимаюсь дополнительно, и, может, потяну простенькую роль. А что хоть за постановка? Дурында, так рвалась участвовать, и даже не выяснила этого… Подхожу к доске объявлений. Здесь висит и афиша спектаклей.Школа 84 представляет!
МЮЗИКЛ «РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА» Знаменитая пьеса У. Шекспира в исполнении талантливых учеников нашего театрального кружка…
Мюзикл? Я обожаю мюзиклы! Никогда на них, правда, не была, но смотрела многие по телевизору. Мне нужно учиться петь, и это прекрасная возможность получить занятия вокала бесплатно. Я обязана попытаться. Может, меня заметят важные шишки из крутого театрального университета, которых всегда приглашают на эти спектакли. Или найду общий язык с одноклассниками. А если мама придёт на выступление? Будет ли она мной гордиться? Я всегда мечтала об этом… Вот я стою на сцене… Вся труппа выходит на поклон. Нам кидают цветы, зал тонет в аплодисментах… И вдруг ко мне поднимается мама. Обнимает меня, гладит по голове… Какие у неё мягкие и тёплые руки… И она не кричит. «Ты молодец, Вики! Я так тобой горжусь. И люблю тебя…» От того, что это лишь мечта, глаза немного защипало. Нет, не нужно плакать. Я обязательно её исполню. Я готова работать. И начать нужно прямо сейчас… Делаю пару глубоких вдохов и захожу в класс кружка. Здесь полно народу, и моё появление никто не заметил. Старосты пока не вижу. В толпе, бурно обсуждающей постановку, мелькнула копна кудрявых зелёных волос. Анджела! Сценаристка и дочь нашей учительницы музыки. Она очень добрая, и точно подскажет мне, что да как. — Анджела! — подхожу к ней. Девочка тут же поворачивается ко мне и улыбается. Мне всегда казалось, что настолько широкие улыбки — фальшивые. Но Анджела искренна. Интересно, а я когда-нибудь так ярко улыбалась? — Привет, Вики? Какими судьбами? — девочка неожиданно шевельнула руками, и я невольно отшатнулась. Она… Попыталась меня обнять? А мне померещилось, что ударить… — Ну… — слегка поднимаю уголки губ. Не вежливо корчить кислую мину, когда к тебе так приветливы. Но улыбаться, когда не хочется — так тяжело… Хорошо, что передо мной нет зеркала, и я не вижу своего скривившегося рта. — Я это… На… — кажется, что весь класс стих и выжидает моих слов. Сейчас, наверное, будут смеяться. Ну на что я вообще рассчитываю? — На прослушивание. Хочу поучаствовать в мюзикле. — Ого! Вау. Молодец! — подпрыгнула она, удивлённо вскинув брови. — Ты вовремя. Прослушивание начнётся через двадцать минут. — Повезло… А кто… Ну типа жюри? — Я, моя мама… Ой, то бишь фрау Бонке, и Паула. — последняя — староста кружка. Я с ней никогда не общалась, но слышала, как одноклассники называли её очень строгой в отношении к кружку. Придётся попотеть…***
Выхожу на сцену, сжимая в руках стопку листов с текстом. Анджела сказала мне выступить первой, так как я в театральном кружке — новичок. Вот же блин. Даже не дала мне мысленно порепетировать роли! И посмотреть, как себя ведут на сцене более уверенные в себе ребята. — Э… — единственное, что я смогла выдавить в микрофон. Последующие несколько минут — решающие. Если хоть один раз ошибусь — конец моей мечте. А вдруг всё будет настолько плохо, что в следующих годах меня просто не допустят на прослушивание?! И весь кружок будет смеяться. У меня подкосились колени. Я пошатнулась, но смогла удержать равновесие и не упасть. В мою сторону устремились десятки заинтересованных глаз. Если раньше ученики изучали роли, игнорируя моё присутствие на сцене, то сейчас они хищно, придирчиво глядят на меня. — Ну? — Паула настойчиво показывает на меня пальцем. — Ты роль читать будешь, или нам перейти к следующему? От неё веет каким-то морозом, вычурной, подавляющей строгостью. Паула всего на год старше меня, но выглядит как опытная начальница какого-то крупного бизнеса. Её светлые волосы собраны в высокий хвост, такой тугой, что кажется, её скальп вот-вот оторвётся от черепа; водянистые глаза изучают меня так досконально, будто у девушки уже есть на меня досье с полным списком моих недостатков в придачу. — Конечно, буду… — и, глубоко вдохнув, читаю: — Ромео! З-зачем же ты Ромео… — голос дал петуха, скрипнул, и прозвучала я не как Джульетта, а как злая старая колдунья из сказки. Покинь отца и отрекись навеки от имени родного… — гляжу в зал. Кто-то шушукается, смеётся, некоторые вообще не обращают на меня внимания. Учительница музыки то беспристрастно смотрит на меня, то что-то отмечает у себя в блокноте. Паула прищурилась и с омерзением поджала губы. А Анджела прыгает перед сценой и дергано жестикулирует. Наверное, пытается меня подбодрить, но только сбивает. Нужно сделать вид, что их здесь нет. Что я нахожусь не в актовом зале школы, а в поместье Капулетти. Я — Джульетта, я полюбила человека, чувства к которому строго запрещены. А ведь и в реальности мне нравится многое, что моя семья не одобряет. Например, аниме или мою мечтательность… Фантазии всегда спасали меня в трудные моменты. Поэтому слышать «хватит витать в облаках» — очень больно. Из-за этих слов я долгое время пыталась перестать примерять на себя образы сказочных персонажей, сконцентрироваться на реальной жизни. Но какой же она оказалась жестокой… Бежать от неё просто необходимо. Куда угодно. Хоть на другую планету, хоть в средневековую Англию… Я на сцене. Я Джульетта. Джульетту не бьют родители, над ней не издеваются в школе. Она любит. Несмотря на запрет. Как же и мне хочется любить без страха… Я и сама не заметила, как без запинки прочла выделенный мне фрагмент пьесы. В зале повисла тишина. Такая напряжённая, что ожидаешь взрыва или другого неожиданного удара. Не могу её слушать. — Мне п-попробовать исполнить какую-нибудь другую роль? — голос снова задолжал. — Нет… — качает головой фрау Бонке. — Ты неплохо справилась, но дело вот в чём… В чём же? Не томите! Я уже «неплохо справилась»! Теперь я готова услышать критику, какой бы ранящей она ни была. Хватит бояться. Я больше не упущу возможности себя проявить, и буду день и ночь работать, чтобы стать лучше. — Голос у тебя неплохой, может, ты даже спеть на сцене сможешь, но Джульетте он не подходит. Слишком… Глубокий, что-ли… А она юная девушка, и голосок у неё должен прямо звенеть. — Тогда я исполню другую роль. — сама же сказала, что я неплохо справилась! Ничего страшного, если мне придётся играть не Джульетту. Начинающих актёров редко ставят на главные роли. — Не думаю. — вмешалась Паула. — Может, талант у тебя и есть, но… Давай будем реалистами: никто в пьесе не выглядит как двухметровый комар. — Да, Вики, внешность у тебя непдохящая… — мнётся Бонке. Она хоть и учитель, но видно, что имеет меньший авторитет, чем староста кружка. — Может, в другом спектакле ты и подойдёшь на какую-нибудь роль. Но не в этом. И потом, ты очень нервничаешь… Мне не хватает воздуха. В горле крупный болезненный ком. Глаза вновь щиплет, а от слёз всё стало размытым… Я ведь так старалась… А моя внешность вообще не от меня зависит! И ведь я не смогу её изменить! Значит, любые мои старания не будут значить ничего! Я всю жизнь учусь сдерживать слёзы, но сейчас это особенно трудно. Хочется упасть на пол и закричать. Плакать, пока вся эта боль не выйдет… — Ну, а ты умеешь играть на чём-нибудь? — внезапно спросила Анджела. — Немного на виолончели. — я занимаюсь ей в тайне от родителей. В тайне, потому что они потребовали, чтобы половину зарплаты за подработку (по выходным я мою полы в одной кафешке) я отдавала в семейный бюджет. Пришлось соврать о размерах получки, чтобы оставить большую часть себе. Ложь это ужасно, но иначе мне бы не хватило на аренду инструмента, комнаты для занятий в нашем местном Доме Музыки и самоучитель. — Я занимаюсь где-то месяца два, но уже выходит неплохо. — Замечательно. Принеси виолончель завтра, покажешь, что умеешь. — подбадривающе сказала Бонке. — Будешь играть в нашем оркестре. Но ведь я хотела выступить на сцене… А так меня даже видно не будет: оркестр обычно остаётся за кулисами. Может, ещё есть надежда, что наши гости из театрального кружка оценят мою игру? Захотят позаниматься со мной бесплатно? На самоучителе далеко не уедешь. Я должна проглотить свою обиду и выложиться на полную, чтобы на меня обратили внимание. Поэтому с сегодняшнего дня — вон все мысли об актёрстве! Они будут только мешать готовиться к спектаклю! — Хорошо. Завтра обязательно принесу виолончель.***
— «Двухметровый комар»… — стою в ванной и смотрю на себя в зеркало. И правда, что-то комариное есть: длинные тощие конечности, какой-то куцый стан, огромные насекомьи глаза и длиннющий нос. Как хоботок. Я слышала, что у умирающих людей из-за обезвоживания заостряется нос. Но некоторые верят, что это потому что «смерть за нос держит». У меня, выходит, с рождения костлявая рука на носу. Так крепко вцепилась, что аж вытянула. И куда она меня тащит? На крышу… Ненавижу себя. Замкнутую, ни на что не годную, думающую о самоубийстве из-за любой неудачи, но дико боящуюся смерти! Ненавижу своё уродливое тело. Какое же оно нескладное, костлявое, как будто вытянутое на дыбе. Мне всего 14, а рост уже приближается к отметке 180… Вот бы отрубить себе часть рук и ног, чтобы они были покороче, покрасивее… Ладонь обжёг холод металлических маникюрных ножниц. Маленькое, но острое лезвие вбилось в кожу запястья и распороло плоть тонкой полоской. Ещё одной, и ещё… Теперь не существует ничего. Ни окружающего меня пространства, ни событий прошлого и будущего, только жжение и зуд, пронзающие руки вместе с лезвием; оставляемые им кривые кровоточащие полосы и желание кромсать собственное тело ещё и ещё. Оно заслужило. Я заслужила. Хочу содрать с себя кожу, перемолоть собственные кости, смешать слабые мышцы в бесформенную кучу, чтобы вылепить из всего этого красивую оболочку. Не очень низкую или высокую, в меру стройную, с аккуратным носиком и пухлыми губами. Вылепить Джульетту. На внешней стороне рук уже не полосы, а сеточка: алые полосы пролегли вдоль длинными реками. — Ну же, чего ты ждёшь… Режь вдоль, только теперь не просто кожу, а вену. Давай, вонзи эти чёртовы ножницы как можно глубже, покончи с этим всем, так будет только лучше, ведь тебе вообще не следовало рождаться!!! — шепчу я сама себе и заношу лезвие над запястьем. Что-то перекрыло дыхательные пути. В горле и носу — будто плотные комья земли. Я падаю в могилу. Отовсюду гремит стук земли о крышку деревянного ящика. Или это моё сердце? Сцена, виолончель, улыбающаяся мама… От всего этого меня отделяет целых два метра глины. А дальше — пустота. Или ад, в который попадают все самоубийцы… — Нет! — мне страшно! Я хочу жить! Хочу быть счастливой и радоваться каждой прожитой и грядущей минуте! Ножницы летят в стену. А падаю на пол. Всё ещё немного подёргиваюсь от всхлипов и как рыба глотаю ртом воздух. Я опустошена. У меня больше нет сил плакать. Хочу уснуть и не просыпаться, пока всё не наладится… Изрезанная рука просто горит. На блузке пятна крови. Нужно немедленно выстирать её, иначе родители… Даже думать страшно о том, что они со мной сделают. Во всех деталях представляю, как поднимаюсь на ноги, открываю шкаф, потом нахожу в аптечке перекись водорода и заливаю ей порезы. Потом заматываю руку бинтом и впредь ношу одежду только с длинными рукавами. Никто не должен знать. Иначе дорога в жёлтый дом мне обеспечена. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я нашла в себе силы подняться с пола. Кажется, я лежала на ледяной плитке целую вечность. За это время театральный кружок уже поставил мюзикл, гости из института театрального искусства уже выбрали самых талантливых учеников, а мама забыла обо мне и совсем перестала любить… Какая же я трусливая и жалкая. Всё ведь так просто: один шаг с крыши, и все проблемы решены. Люди за всю жизнь делают миллионы шагов. Почему я не могу сделать один? Зачем я вселила в себя такой сильный страх смерти? Чтобы избавиться от мыслей о ней? Не вышло. Нужно было и дальше мечтать о том, что гибель приведёт меня домой, на мою родную маленькую планету… Что она сделает меня счастливее, чем что либо иное. Мне нужен смысл жить. Пусть это будет участие в школьном мюзикле. Если всё сложится удачно — моё существование изменится к лучшему. А если выступлю плохо? Тогда просто убью себя.***
Все три месяца до выступления мне казалось, что времени на подготовку слишком мало. Все работали в комфортном темпе, репетировали, пока есть силы, и получали от этого удовольствие. Я помню только что постоянно была с виолончелью в руках. Носилась между Домом Музыки и школой, учила произведение, которое поручили сыграть нашему небольшому оркестру. А потом попросила собственный инструмент на день рождения, который был ровно за три дня до выступления. Маму пришлось долго упрашивать. Она не хотела, чтобы я тратила время на «какую-то там скрипку вместо уроков». Но потом сдалась: «считай это подарком за 14 Рождеств». Так как мой день рождения приходится на середину декабря, подарок на него и на Рождество я получаю один. За это я их и не люблю. Арнольду и Мотильду дарят по десять подарков на оба праздника, и каждое утро 25 декабря, они дразнят меня огромными яркими коробками. А я смущаюсь и завидую. Дни рождения мне тоже не очень нравятся. Потому что празднуем мы там, где хочется близняшкам. Я же старшая, я должна уступать. А потом приходят родственники и друзья родителей, они все вместе сидят за столом, громко и страшно смеются, смотрят телевизор и пьют. Однажды дядя напился так, что чуть не зарезал кого-то ножом. До сих пор помню, как все переполошились, начали кричать, вызвали милицию и долго пытались усмирить вышедшего из себя мужика. Иногда мне это снится. Только кончаются эти сны не приездом милиционеров, а ножом в моём животе… Перед концертом мне тоже снились кошмары. Каждую ночь. То я забываю ноты, то теряю инструмент, то мне становится плохо. За ночь до выступления я несколько раз просыпалась в холодном поту и долго не могла уснуть. Ближе к утру даже прекратила пытаться. И вот на циферблате будильника — 6:30. Сажусь на постели, не дождавшись его звонка. Смотрю в окно: снегопад. Ногами нащупываю тапки и наконец встаю. Включаю тусклую, но тёплую лампочку и вижу на простыне какое-то красное пятно. Вот блин. Откуда оно могло взяться? Наверное, во сне расцарапала порезы. Нужно спрятать испачканное бельё и постирать вечером. К сожалению, никто из моей семьи не сможет прийти на мюзикл. Но ничего, его запишут на видео. Надеюсь им понравится моя игра. Быстро умываюсь, надеваю чёрный школьный сарафан, который как и любая другая висит на мне, выглядя крайне помято, пуховик, беру чехол с новенькой виолончелькой и выхожу из дома. Завтрак решила пропустить: от волнения есть совершенно не хочется. Дрожу. Всё вокруг выглядит холодным и тревожным: и оранжевый, как приторный карамельный сироп, свет фонарей, строго выстроившихся вдоль дороги, и нависшее тёмное небо с клубящимися тучами грязно-рыжего оттенка, и очень резко с ними контрастирующий чистый снег. Его частички, летающие в воздухе, мерзко колют шею, попадая в воротник. Где-то далеко шумит дорога. Под ногами скрипит наст. Этот звук приятный. Напоминает… Хруст костей? А почему тогда приятный? Непонятный звук. И теперь какой-то тревожный. Портфель и чехол с инструментом давит на плечи. И ещё почему-то болит живот… Ничего страшного, пройдёт. От нервов, наверное. Далеко и поблизости появляются силуэты, тоже куда-то бредущие. Кто на работу, кто на учёбу, а кто просто гуляет. Интересно, среди них есть человек с подобными моим чувствами? Знай я, что есть, почувствовала бы себя чуть легче. Ведь я была бы не одна. В школу я пришла чуть ли не самой первой. И чуть не уснула от тепла, окутавшего уставшее тело, отделившего меня от бодрящего промозглого воздуха. Хорошо, что у выступающих сегодня нет уроков. А то я бы на них уснула. Мы успели ещё два раза всё отрепетировать. Всё идеально. Прямо как в профессиональном театре. Уже хочу посмотреть спектакль из зрительного зала, в записи… Я так увлеклась репетицией, что и не заметила, как боль в моём животе усилилась. Видимо, это не просто диарея от волнения. А вдруг аппендицит? Болит-то внизу, будто режет тупым ножом… А ещё эта кровь на кровати… Это что-то серьёзное! Нужно немедленно бежать в медпункт! А если вызовут скорую? Я пропущу мюзикл. Это ещё ужаснее, чем попасть в больницу. Нужно потерпеть. Всего часик. Сыграю и пойду к медсестре. Ничего страшного не успеет произойти. Я надеюсь…***
Из-за кулис зрителей видео не очень хорошо. Но я точно знаю, что в первых рядах — люди, способные изменить мою жизнь. Сейчас они услышат мою игру и… Либо не обратят внимания, либо заинтересуются и возьмут в ученики. Я справлюсь. Я обязана. В мой живот будто поместили несколько крупных острых, постоянно перемещающихся лезвий. Кожа покрылась потом. Как неприятно, когда потеют порезы… Их с первого раза стало ещё больше. Может, сбегать в раздевалку за пуховиком? Холодно… меня как в прорубь окунули. Нет, не успею. Анджела уже вышла на сцену, приветствует гостей, перечисляет роли и их исполнителей… Нельзя думать о боли. Только музыка. Только спектакль. Сжимаю смычок. Но руки почему-то обмякли. И ноги трясутся. Хорошо, что играю сидя… Лишь бы не выронить, лишь бы не выронить… Вот бы смычок сросся с ладонью. Касаюсь им струн. Другой рукой зажимаю их на грифе. Играю. Честно признаться, эта мелодия мне ужасно надоела. Она красивая, но я исполнила её, наверное, раз сто. И поняла, что в ней нет совершенно ничего мне близкого. Она меня не трогает, не задевает душу, как некоторые услышанные на концертах по телевизору, или из тех, что я сочиняла сама. Но это не имеет значения. Хоть я ужасно волнуюсь, руки не тронула дрожь. Они, наверное, навсегда запомнили выученные, отточенные до идеала движения. Я бы это сравнила с мытьём посуды: простой, механический процесс. Я — сердце мелодии. Скрипка, пианино, флейта и барабаны — остальные органы. Оркестр — единый организм. Всё происходит как во сне. Времени не существует. Только я и мой инструмент. Музыка звенит отовсюду. Всё громче и громче, расплывается эхом, а потом собирается в неразборчивый гул. Что такое? Я не чувствую в руке смычка! Меня тянет куда-то вниз… Темнота… Резкий запах колет нос. — Что случилось?! — вскакиваю я, и видимая картинка тонет в чёрных пульсирующих пятнах. Почему я только что лежала?! Где я? Вокруг всё белое, подо мной — твёрдая кушетка. Пахнет чем-то мерзким, хлоркой, кровью и спиртом. Я не чувствую своего тела. Вообще. — Тише-тише… — это наша школьная медсестра. Тычет мне в нос какой-то вонючей ватой. Голос её дребезжит. — Ты потеряла создание, и тебя принесли в медпункт. Потеряла сознание?! Не может быть! Мюзикл! Из-за меня он провалится! — Мне нужно бежать! — где моя виолончель?! Наверное, осталась в зале… Спрыгиваю с кушетки и сгибаюсь от боли. Онемение отступило, и я вновь ощущаю резь в животе. — Нет, нельзя! — хватает меня за запястье. Больно!!! Порезы, наверное, опять закровоточили… Хорошо, что на чёрных рукавах крови не видно. — Но у меня выступление! Прямо сейчас! — нельзя терять не минуты. Ещё не всё потеряно! Я на это надеюсь… — Оно уже закончилось. Ты упала в обморок минут за двадцать до конца. И Паула пыталась привести тебя в сознание самостоятельно, да так, чтобы не заметили зрители. Хорошо, что фрау Бонке это увидела, иначе ты бы до сих пор там лежала. Нет… Это очередной кошмар. Это не может быть реальностью! Но всё так правдоподобно… Но я не доиграла всего двадцать минут. Остального времени могло хватить, чтобы заинтересовать зрителей из института! Нужно пойти к Бонке и узнать, что они ей сказали… — А теперь скажи, ты вообще не следишь за своим циклом? У тебя довольно сильное кровотечение. Так что, я отправлю тебя домой на сегодня. — «Циклом»? Я только сейчас заметила, что ноги и юбка у меня мокрые. Крови стало больше. Кажется, я поняла, откуда она идёт… — А-а, — тянет медсестра, сделав менее серьёзное лицо. — У тебя такое впервые. Ты никогда не слышала о месячных? — Нет… — Ну, смотри… — она начала что-то долго и очень подробно объяснять, только я не могу понять её слов. Они звучат где-то далеко-далеко, в другом измерении, и будто предназначены не мне. Глаза стали мокрыми. Я не смогла. Так долго готовилась и не смогла… Ну почему я заранее не сходила к медсестре? Зачем я тешила себя надеждами, что стану музыкантом и получу внимание учителей, дружбу с одноклассниками и мамину любовь… А если из-за меня спектакль сорвался? Ребята из кружка меня убьют. Ну и пусть. Пусть отпинают за школой и разобьют мне голову об асфальт, пусть я умру от побоев и внутреннего кровотечения. Это будет больно, но я этого заслужила. К тому же, убить себя самостоятельно мне не хватит решимости. Мерзкая, трусливая дура… Выхожу из мед кабинета с пачкой прокладок и таблеткой обезболивающего. Не хочу её пить, хоть и кажется, что внутри вращаются тупые лезвия. Пусть распорют мне живот. Пусть я пусть я истеку кровью на глазах у всей школы. Чувствую на себе липкие, злые взгляды. Смотрите. Смейтесь. Издеваетесь. Я испортила вам мюзикл, вы имеете право на мне оторваться. — Эй, смотрите, Кровавая Мери идёт! — кричит кто-то, и ему отвечают смехом. — Вики! — голос Анджелы. — Вики, ты только не переживай. Мы без тебя нормально закончили. — гладит меня по плечу. Слишком по-доброму. Я не могу принять эту ласку. А под удар с удовольствием подставилась бы. А может, она просто притворяется милой, чтобы потом вонзить нож в спину? Не удивлюсь. — Давай, улыбнись, и всё пройдёт. Это такие мелочи… Мелочи? Мелочи?! Как я могу улыбаться, когда весь мой мир только что рухнул по моей же вине?! Почему мой смысл жизни сравнивают с мелочью, потеря которой тут же забывается? Неужели мои чувства — мелочь? Неужели я сама мелочь?! Да, так и есть. Я всегда это знала. Только признавать не хотела. У меня нет сил отвечать. Бегу от неё прочь, совсем не разбирая дороги. Нужно спрятаться. И больше не стремиться к чему-то большему. Мелочам нет смысла стремиться.