Отработки

Голова гудела от непрошенных мыслей, словно водопадом врывающихся в сознание и топивших глубже в опустошение, привычное и уже родное, неотрывное. То самое опустошение, с которым он просыпался и засыпал. Интересно, когда резистентность появится и к нему? Каждый день, каждый чертов день, начинался, мучительно длился и заканчивался одинаково: серо и безвкусно, по расписанию. Оставалось плыть по течению, изредка балуя себя какими-то радостями, мимолетными и лишенными глобального смысла. А потом опять по-старому играть одну и ту же мелодию кровоточащими пальцами по истертым струнам. Отчаяние. Слово, немного солоноватое на вкус, вертелось в и голове, и на языке, не давая покоя. Слово, что неразрывно сплелось с каждым капилляром и неустанно выбрасывало в кровь новые порции уныния, словно метастазы разнеслось по телу, в каждый орган и лимфоузел, прижилось и теперь неустанно росло. Когда он перестал радоваться новому дню, почти подростковой свободе, успешной карьере, любимой работе и уважению, льющимся из окружающих пышущей радугой? Когда вся эта красочная, праздничная мишура превратилась в мусор, неопрятной кучей валяющейся около двери? Кажется, не так давно, чтобы сойти с ума, но уже достаточно долго, чтобы поднадоесть. Однако… все-таки было в его жизни то маленькое, светлое и родное, ради чего стоило просыпаться утром и безропотно встречать новый день. Ходить на работу, корчить губы в улыбке и нетерпеливо наблюдать за ползущем временем. Дима. Его единственный сын, который терпеливо ждал отца каждые выходные и с детской настоящей радостью и озорным авантюризмом соглашался на любое его предложение, который дарил тепло и мягкость, который одним своим присутствием сглаживал острые углы отношений с бывшей женой. Настолько, что это уже не резало, а просто слегка подтачивало. Время мимолетно бежало к семи вечера, скоро должно было начаться дежурство и бессонная ночь, наполненная не только привычной механической работой, но и испепеляюще-яркими коридорами и операционными. В аудитории пахло вкусно и легко: поздней весной и только что собранной малиной. Несмотря на мягкий янтарный свет уходящего солнца, что бил в глаза и заставлял щуриться, кабинет был однотонный, бесцветный и практически пустой. Андрей Александрович перевел глаза и наткнулся на переливающийся шоколад русых волос, ниспадающих больше на правое плечо, так как студентка слегка наклонила голову. Тихое лирическое сопрано стройным потоком затапливало помещение, но ни единое слово не капнуло в сознание преподавателя. Что ж, видимо, отрешенные мысли окутали его непроницаемым вакуумом — пора заканчивать мучать девушку. — Я вас понял, этого достаточно. Антипов немного поерзал на стуле, стараясь принять максимально удобную позу, чтобы мгновенно с него соскочить. Повертел между ловкими пальцами ручку, в болезненной задумчивости нахмурился. Тело изнывало от продолжительного бездействия и требовало кофе, на этот раз лавандово-ванильное латте и покрепче. — Главная особенность чрезнадкостничной резекции ребра? — Простите? — слабый писк, заставивший поднять глаза. Варламова была сбита с толку неожиданным вопросом: это безошибочно угадывалось по стальному непониманию в карамельно-карих распахнутых глазах и бегающей по лицу растерянности. Когда отвечали другие студенты, менее подготовленные и оттого менее самодовольные, несмело пересказывая наскоро прочитанный скачанный реферат, девушка выглядела совершенно по-другому. Мужчине нравилось ставить на место выскочек, уверенных в своих феноменальных знаниях и оттого снисходительно-презрительно относящихся к остальным менее способным студентам, и при этом имеющих наглость отсутствовать на занятиях, очевидно, считая, что и без этого блестяще сдадут экзамен. В его группе такие были, неизмеримо гордые, вечно готовые и язвительные, словно в сосудах не кровь текла, а концентрированная желчь. Возможно, это неправильно, непедагогично, непрофессионально, но он научит их такту. — Какие проблемы? — Ваш вопрос не относится к теме моего ответа. — Но он относится к теме пропущенного вами занятия, разве я не прав? Кажется, вопрос был исчерпан. Исказившееся в смешанных чувствах лицо девушки и повисшая тугая тишина были ярким тому доказательствами. Она густо зарделась, как-то опустошенно взирая на него, не мигая и едва дыша. Преподаватель был уверен, что никакого сколько-нибудь вразумительного ответа не последует, поэтому, бросив взгляд на наручные тяжелые часы, черканул в блокнот напротив фамилии беглый, но уверенный ноль. — На кафедре вывешено расписание отработок. Можете выбрать любой удобный для вас день. Не опаздывайте. И не забудьте подготовить реферат. — На тему? — Пожалуй, что-нибудь про резекции ребра, на ваш выбор. Он озорно подмигнул, поднимаясь из-за стола, в немом намеке на то, что отработка закончилась. Варламова не была глупой, схватила висящую на стуле сумку и вылетела из кабинета, распаляя на многие метры то ли обиду, то ли ярость.

***

Где-то внизу, на десять этажей ниже, простиралась безграничная горящая яркими разноцветными цветами Москва. Танцевала и веселилась в пятничном пьяном звоне, неукротимая и такая живая, молодая и красивая донельзя. Кирпично-оливковое небо прорезывали лучи света и прожектора, а мелкая липкая морось ложилась на асфальт лужами, отражающими бесконечный поток огней. Пропускать между пальцами октябрьский ветер, стоя на обшарпанном вытянутом балконе, было неописуемо приятно: отвлекало от мрачных мыслей и от миллиона страниц материалов по фармакологии. Препараты и их применение вылетали из головы вместе с огненно-оранжевыми листьями, срываемыми с деревьев и уносимыми куда-то за дымчатый горизонт. — Да не кисни. Варламова криво усмехнулась, силясь не прыснуть в безнадежной презрительности. Коротким движением отбросила волосы, непросохшие после душа, развернулась к подруге, любующейся столицей с таким же немым благоговением. Она не могла не киснуть, не разлагаться, не рыдать навзрыд, вспоминая количество долгов по учебе, расписание смен и недавнюю отработку по оперативной хирургии. Ни один предмет не отвращал ее настолько сильно. И ни один предмет она не открывала с такой регулярностью. — У меня четыре отработки, понимаешь? Две из них по фармакологии, а я еще не выучила ни один холиноблокатор. — Я тебе говорила, что совмещать работу и учебу очень сложно. Маша знала, где раны не успели затянуться и кровоточили особенно сильно, поэтому била безошибочно и жестко. Прямо в цель. Чтобы до Ани, наконец, дошло, что она безнадёжно пытается сесть сразу на несколько стульев, а по итогу промахивается по обоим. Давлетова приобняла подругу за плечи, уткнувшись носом в угол между шеей и плечом, не зная, куда деть свою поддержку, чтобы она выглядела не так убого. — Если бы не ОПХ, у меня все было бы просто прекрасно. Если бы не экзамен в конце года, то я бы даже не думала закрывать пропуски. Да и тем более, я ему все ответила. Он не слушал. Мудак. Просто одним словом — Антипов. — Ань, причитаниями делу не поможешь. Если он будет продолжать кобениться, поймай его после пары и спроси, в чем дело. — Вот еще. Общаться с ним лишний раз.

***

Ночью в отделении стоял привычный переполох: медсестры носились по палатам и коридорам, принимали только что прооперированных больных и раскладывали их по койкам. С началом каждого месяца отчего-то дежурства были насыщенными. Редкие находящиеся в сознании пациенты растерянно взирали на медицинский персонал из-под грубого одеяла. Аня, уставшая от постоянной смены постельного белья, передвижения мобильных кроватей, чистки уток и таскания бесконечного количества учетно-отчетной документации, скрылась за дверями отделения реанимации и интенсивной терапии, сползая по стене в опустелом застывшем в полумраке коридоре. Прохлада перехода холодила вспотевшую кожу лица и зудящую воспаленными мыслями голову. Ей не хватало сна, сил и нервов. Ей патологически не хватало спокойной жизни. Проводя руками по лицу, девушка в очередной раз подумала о долгах по учебе, наскоро вызубренном материале и Андрее Александровиче, чей голос, перемешанный с чужим баритоном, раздался где-то рядом за стеной, прямо у кофейного автомата. Она могла разобрать только приглушенные усмешки и лишь отголоски воспоминаний о только что проведенной операции. Очевидно, преподаватель беседовал с дежурным реаниматологом. Варламова устало прикрыла глаза, проводя руками по лицу, не в силах сдержать ни морозящей злобы, хмурящей брови, ни обжигающей обиды, наполняющей глаза слезами. Такими постыдными и колючими, что Аня быстрым движением их смахнула. Отработки. Если завтра она не придет на пару по оперативной хирургии, их станет больше. Только вчера, едва проснувшись ближе к полудню после очередной выматывающей смены, девушка заставила себя написать семистраничный реферат про резекции ребер. Буквально пинала себя и бранила пока шла по улице, глубже кутаясь в шарф, отдавая деньги в фотоцентре, чтобы этот реферат распечатать. И из последних сил прочитала его содержание, наскоро слепленное с нескольких источников. Аня выдохнула, едва различая тихие удаляющиеся шаги. Так даже лучше. Она мечтала о тишине и одиночестве. Оперативная хирургия, отработки по ней и вездесущий Андрей Александрович были не единственными проблемами, отдающими керосином и готовыми взорваться в самый неподходящий момент. Настоящей головной болью был предстоящий коллоквиум по фармакологии, к которому она была допущена лишь благодаря двум почти бессонным ночам. Что ж, ей определенно тоже нужен кофе. И недельный отдых в джакузи с огурцами. — Доброе утро, коллега. Полные губы изогнулись в приторно-сладкой улыбке, демонстрируя ямочку на правой щеке. Совершенный переполох расплавленной меди на голове и дымка усталости в серых глазах. Безукоризненно сидящая объемная хирургичка и ароматный латте в руках. Практически доктор Хаус. Практически само обаяние. Варламова заставила себя подойти к автомату, излучая волны кипучего недовольства. Почему он не ушел вместе со своим приятелем в тьму перехода? Или шестое чувство подсказывало, что он еще недостаточно жизней угробил этой ночью и поэтому необходимо остаться?.. — Здравствуйте. На выдохе, словно сейчас рухнет в обморок от недостатка сил. Руки едва слушались, судорожно доставая из кармана банковскую карту и оплачивая концентрированное чистое эспрессо, которое ошпарит язык и вернет к реальности. Хотя бы еще на полтора часа, чтобы докончить смену и уснуть на лавке в больничном парке или на автобусной остановке. — Надеюсь, ваш реферат уже готов? — Не сомневайтесь. Я внесла всю душу в его написание. Потратила почти три минуты. — Какая честь, Варламова. Я польщен. Он улыбался. Устало и искренне, словно понимая ее состояние, словно замечая круги под глазами и подрагивающие от напряжения руки, словно ее внешний вид был настолько отвратителен, что издеваться было неприлично. Взаправду улыбался, а не ухмылялся или ехидничал. Аню передернуло не только от горькости черного напитка, словно ядовитой змеей скользнувшего изо рта дальше по пищеварительной трубке. Ей не нужна была ни его слабая улыбка, ни его сочувствие, только закрытое занятие и, наконец, возможность вздохнуть полной грудью. Потому что пока отработка, словно стальной винт во время трепанации, закручивалась глубже в мозг, повреждая не только кость, но и мягкие ткани. Терпимо, но неприятно. — Андрей Александрович, мне ведь и тройки хватит. Тихо прошуршала Аня, разворачиваясь к преподавателю, облокотившегося бедром об автомат и мерно потягивающего кофе. Вся его фигура — облачная безмятежность и легкая усталость, дымка спокойствия и аромат мяты с карамелью. Сладко. Приторно. Противно. — Мне не хватит, Варламова. — Причем тут вы? Я просто хочу закрыть пропуск, получить балл, быть допущенной к экзамену и сдать его. Вы же видите, что я учу, отвечаю и… — Вы не отвечаете на вопросы… — Да Господи! Аня почувствовала, как руки закололо от заструившейся под кожей ярости, а голос задрожал и сорвался на неприлично громкое восклицание, электрическим разрядом промелькнувшем по длинному коридору. Она вперила ожагаливающий взгляд в мужчину, нисколько не удивленного подобной реакцией. Словно он ее ждал, будто ее и добивался. Эта гигантская несправедливость доводила Аню до истерики не первый раз. Только сейчас она не могла позволить себе безвольно упасть на кровать и тихо глотать слезы, не желая будить давно спящих соседок. Только сейчас у нее есть возможность глядеть в дымчато-серые миндалевидные глаза, непроницаемые в полумраке, выговаривать в бесстрастное лицо то, что гложет и не дает уснуть. Но разве это кому-то нужно? — Один вопрос, всего один. Вы считаете это нормальным разворачивать меня из-за темы, нисколько не касающейся моего повествования? Или вам больше не за что было прицепиться, да? — Варламова, встретимся на отработке, — оттолкнулся от автомата и возвысился над ней, твердый, непроницаемый и настолько по-новому холодный, что она не могла поверить в контраст между ним сейчас и ним на парах. — Будьте готовы, что вопросов будет не единичное количество.

***

Карина откинулась на спинку жесткой лавочки, мимолетно отрываясь от телефона и назойливых мыслей, клубившихся словно мушки над скотом. Сознание болело, будто по нему наотмашь ударили твердым предметом и необратимо размозжили ткани. Вдох. Выдох. Нужно еще раз, пока пар — не из легких, а из головы — не выйдет наружу и не даст ей чуточку остыть. Благо, бездвижно сидя на лавке под порывами пронизывающего ветра, сделать это было нетрудно. Нужно было отвлечься от переписки, очередной ссоры, банальной и глупой, обидной и удручающей. Глубокие голубые глаза поймали блестящую платину вьющихся волос, маленькие пухлые ручки, сжимающие перекладины качелей, и саму фигуру сына. — Ты чем-то недовольна, а? Рядом обыденно не вовремя рухнул Андрей, протягивая — она знала, поэтому против воли улыбнулась, — ароматный какао со взбитыми сливками. Рухнул вместе со своими вопросами, такими некстати и такими застигающими врасплох. Но его забота трогала теплыми руками сердце, заставляя зайтись. — С чего ты взял? — У тебя было очень красноречивое лицо. — Надо же, оказывается ты разбираешься в этом. Зачем? Зачем она, взрослая состоявшаяся женщина, с завидным упрямством обиженного ребенка продолжает вставлять шпильки в слова, в него самого? Карина не знала ответа и не собиралась тратить силы, чтобы его найти. Скорее всего, причин было великое множество, бесконечные миллиарды, бережно накопленные за более пяти лет совместной супружеской жизни, существенных и не очень, серьезных и глупых, забытых и оставшихся с ней навсегда. Тех, что, в конце концов, привели к двухсторонне болезненно пережитому разводу, к витавшему между ними напряжению и сознательной вины перед сыном. — Проблемы со Стасом? — Тебя это не касается. Насупилась блондинка, складывая руки на груди и наблюдая, как Дима, торопливо перебирая ножками и радостно улыбаясь, бежал к ним. Сколько в ней плещется горячей всепоглощающей любви к сыну и сколько душевыворачивающей противной обиды к его отцу… Трудно было вместить в себя столько, поэтому и то, и то выходило наружу постоянно, в своем лучшем виде. — Карин, уйти от одного мудака к другому — это не лучший выход. — Господи, просто молчи. Женщина закатила глаза, улыбаясь шутке лишь внутренне. Улыбаясь кровоточащими искусанными и изодранными в клочья губами, неподдающимися и ноющими, как ни один ребенок. Потому что. Это была слишком горькая и несмешная правда. — Прошу тебя, когда поедете в зоопарк, следи за ним внимательно. Чтобы он не полез кататься по шее жирафа, словно это горка, и не залезал в пасть ко льву. Справишься? — Прошу тебя, когда поедешь к своему ухажеру, следи за ним внимательно. Чтобы он больше не обижал тебя, наивно полагая, что это сойдет с рук, и… Он вздрогнул и от неожиданности замолчал, когда ее холодная тонкая рука погладила тыльную сторону ладони, обжигая ледяными прикосновениями. Мужчина не отводил взгляда от лица женщины, улыбнувшейся легко и непринужденно, понимая, сколько внутренних сил и терпения было приложено, чтобы подарить ему это прикосновение. И смог опомниться, когда еще одна пара родных маленьких рук обвила его шею.