Отработки

Если бы Андрею Александровичу прямо сейчас сделали обзорную рентгенографию, то непременно обнаружили множественные чаши Клойбера, обширные отеки слизистых и складок тонкого кишечника и крутые «арки» с жидкостью в их коленях, потому что другого объяснения преподаватель не мог найти. Ему было физически плохо, будто изнутри что-то по кусочку надрывало и распирало, живот крутило, как и машину на резких поворотах по заметенным дорогам. В жилах от переизбытка токсинов закипала кровь, убивая каждую клеточку мозга, и мужчина буквально захлебывался желчью. Дежурства в сердечно-сосудистой хирургии всегда были выматывающими, но сегодня жизненные силы высасывали не инфарктники, пребывающие будто с конвоя, а мысли. Они слизко змеились по сознанию, пока руки уже рефлекторно заводили зонд через бедренную артерию ретроградно в коронарные сосуды. Мужчина провел целую ночь, воображая предстоящий тяжелый разговор. И именно это заживо изъело его почти до остова. Бросив машину напротив дома, чей молочно-бордовый контур отозвался вспышкой боли в душе, Антипов только со второго раза набрал правильный код домофона и влетел внутрь. Как давно его здесь не было… после того, как грубо и спешно вынес свои вещи из совместной квартиры, прошло уже больше года. Больше года… Около трех лестничных пролетов мужчина преодолел стремительно и яростно, но после пятого ночная усталость сконцентрировалась жжением в мышцах, поэтому, подойдя к нужной двери, он прислонился гудящим затылком к прохладной поверхности черной стали. В искусственном свете лестничной клетки поблескивали бусинки пота и болезненной синевой оттенялись неравномерные мешки под глазами. Антипов уже два дня пытался усмирить истошно вопящую гордость и нервозность. Настолько вымотался, что задергался глаз. И вот он тут, поехавший и запыхавшийся, даже не заправивший белую хлопковую футболку в черные свободные брюки и не удосужившийся в мороз застегнуть шерстяное тяжелое пальто. Сдержанно постучался. — Андрей? — столько несмахнутого сна и удивления в голосе, что он улыбнулся. Карина, растрепанная и заспанная, стояла перед ним в своей неприлично милой атласной пижаме, под которой — он знал — не было нижнего белья. И это даже не пощекотало подушечки пальцев. Не колыхнуло в нем ничего. Неужели?.. — Напомни мне, когда ваш самолет приземлился? — изогнув кустистую светлую бровь, сухо поинтересовался, скребя голосом по слизистым, грузно облокачиваясь плечом о дверной косяк. Он не был зол. Просто какая-то огромная часть души непомерно соскучилась по маленьким пальчикам, чьими стараниями создаются такие сложные и необычные фигуры из конструктора, по широкой и неподдельной улыбке, от которой щемит сердце. — Я забыла написать, — молчаливым жестом позволяя войти, поморщилась Карина. — И тем более, — она вцепилась в него взглядом дерзко — глаза вызывающе блестели в густом полумраке прихожей, — я думала ты сам проявишь инициативу. Дима уже весь изрыдался. Женщина открыла дверь ванной и, взяв белоснежный банный халат, тут же утонула в нем, скрывая бронзовую загорелую кожу, резко контрастировавшую с выгоревшими под знойным солнцем белокурыми короткими локонами. Невыспавшаяся, а оттого еще более невыносимая, чем обычно. Не так он представлял их встречу. Андрей выдохнул, сбрасывая ботинки: — Извини, я не умею читать мысли. — А мыслить? Мыслить ты умеешь? — нарочито тихо кинула голубоглазая, устремившись на кухню. Антипов закатил глаза, сдерживая неожиданно пробравшую ухмылку, ускорил шаг и, придерживая бывшую супругу за локоть, заставил вновь повернуться к себе лицом, окунаясь в возмущенный омут сощуренных глаз: — Я не настроен ругаться. Произнес тихо, едва наклонившись и с горечью отметил, как по коже заходили мелкие мурашки. Будет лучше, если он не будет распускать руки и касаться ее, пока не определится окончательно — отпустил или нет. И, черт возьми, весь годовой прогресс уже пошел насмарку. — Извини. За окнами еще не поднялось из-за сгущенных молочных облаков солнце, поэтому на кухне, в которую они переместились в тишине, царил растапливающий полумрак. Здесь ничего не изменилось, кроме штор — женщина сразу их утилизировала, как только за Антиповым закрылась входная дверь. Он знал — она ненавидела их стирать, и вот повесила вертикальные серые жалюзи в тон кухонного гарнитура. Мужчина поспешно опустил глаза, поджимая губы. Разум тут же прошибли воспоминания: когда он был свободен от работы, и от преподавания, и от отчетной документации, и от внебольничных пустячковых обязанностей, они вместе готовили, изваливаясь в муке и потом подолгу вымывая тесто с рук, и Дима усердно старался между приемами пищи выкрасть конфеты из верхних ящиков, и они по обыкновению втроем веселились за воскресными завтраками… Черт, этого так много в памяти, болезненно задыхающегося. Карина поставила чайник на плиту, выдохнув, тяжело опустилась на стул и сжала волосы в кулаках, низко опуская голову. Защемило сердце. И повинуясь инстинктивному порыву, Антипов присел рядом на корточки, стараясь заглянуть в грязно-голубые нарочито спрятанные глаза: — Что-то случилось, Карин? Спросил тихо, между тем разум истошно орал и надрывался, когда осознал, что рука приземлилась на неприкрытую коленку бывшей жены. Ты чертов мазохист. — Прости, — она откинула волосы и посмотрела на него, слабо и горько улыбнувшись. — Прости пожалуйста. Антипов напрягся. — Это… по правде говоря, было ужасно. Ужасно-отвратительный отпуск. Мне сложно прийти в себя и не срывать злость на окружающих. С тобой у нас и так все натянуто, поэтому я не хотела усугублять. Андрей, вглядываясь в хорошо изученные ирреальные глаза, копался в ощущениях, вбирая каждое слово. Попутно гладил гладкую тонкую кожу, ощущая под большим пальцем плавные контуры надколенника. Чувства, которые в груди вызывали слова бывшей жены, были настолько противоречивы и разношерстны, что он не мог точно определиться с тем, что испытывал. Одно он знал совершенно точно — вчера с Аней был подчеркнуто холоден. Так трусливо и по-дурацки, совсем ненужно. — Где Дима? — набравшись сил, спросил Антипов, выпрямляясь и чувствуя, как затекли уставшие после дежурства ноги. Голова гудела от количества непрошенных мыслей, и он знал, что скоро провалиться в сон. Интересно, успеет ли доехать до дома. — Я подумала, что ему надо немного отдохнуть от меня и отправила к бабушке, — убирая витиеватую прядь волос за ухо, вздохнула женщина. Андрей понимающе покачал головой, облокачиваясь бедрами о кухонную тумбу и цепляясь в прохладные шершавые бортики руками. Сглотнул. То, что хочет вырваться наружу, мешает дышать, словно злокачественная здоровая опухоль, обтурирующая просвет глотки. — А Стас? Ему захотелось влепить себе под ребра, чтобы задохнуться. Не потому, что имя все еще отвратительно склизкими змеями ворочалось на языке и отдалось сероводородом на вкусовых сосочках, а потому что Карина вздрогнула и помрачнела. Кажется, он обо всем догадался. Полегчало. — Он решил, что ему тоже нужно отдохнуть от меня. В общем-то, в последний раз мы общались в аэропорту, — Карина прикусила пухлую нижнюю губу, поднимаясь и выключая закипевший чайник. — Андрей… хорошо, что ты приехал — мне так одиноко. Она развернулась к нему, и едва Антипов успел поднять глаза, порывисто обняла его, прижавшись всем телом. У мужчины сперло дыхание. Эфемерную потрепанную душу словно разделило с таким же потрепанным телом, потому что он не мог заставить себя пошевелиться и разжать побелевшие от напряжения пальцы, судорожно сжимающие сделанные под темно-серый мрамор бортики столешницы. Зачем он это сделал? Зачем приехал? Почему не мог просто позвонить для начала? Черт возьми. Выдохнув скопившийся в груди воздух, Антипов запоздало обнял женщину в ответ. Как странно не чувствовать врезающиеся острые гребни тазовых костей в боковые подвздошные области, не ощущать под руками почти разрезающие кожу ости лопаток. И пахла она не гелиотропом и жасмином, чьи едва уловимые ноты он чувствовал, залезая в машину. Она пахла насильно забытой типичной долгой палитрой цитрусовых.

***

Сознание откликнулось душевыворачивающим криком, когда Аня узнала то чувство, что скреблось по стенкам средостения. Два года назад она имела неосторожность боязливо и трепетно смаковать его долгими сентябрьскими вечерами во время совместной подготовки к занятиям по анатомии с одногруппниками, сидящими почти друг на друге в душной костной комнате с различными препаратами по дисциплине, дрожащими руками разворачивать кричащую яркую упаковку и впитывать. Упиваться до мурашек и кашлять, захлебнувшись. Она резко сорвала с себя наушники и уселась в кровати, ощущая несколько впившихся в ягодицы пружин. Дефективная. Глупая. Дурочка. — Маш… Позвала тихо и неуверенно, потому что не считала нужным давать этому вырываться фонтанами наружу. Потому что сама скрывала это, стараясь упрятать подальше. Ей это было не нужно. Соседка посмотрела на подругу, отрываясь от придавливающего учебника по патологической анатомии и боясь сделать лишнее движение, чтобы многочисленные пособия и карточки с препаратами не рассыпались по неметеному полу. Забившись в угол кровати, поджав коленки с багрово-фиолетовыми синяками, расплывшимися на коже под выступающими костями, Варламова выглядела по-новому пришибленной. Кожину это пугало. — Да? Аня выдохнула и поморщилась. Слова заполонили рот, мешая двигаться языку: столько всего между ними несказанного и вибрирующего в свежем воздухе комнаты, что наворачивались слезы. В последнее время Аня много пряталась и от себя, и от друзей, боясь коснуться до дверей собственного разума. Между тем, эти самые двери изнутри яростно выламывали мысли. Но она не выдержит больше и часа в состоянии страха и неопределенности. — Ты вся бледная. И у тебя такой мертвецкий голос, что мне страшно лишний раз взаимодействовать с тобой — развалишься. Бережно складывая труды светил медицины, девушка встала с кровати и, подойдя к кухонному столу, включила электрический чайник. Попеременно открывая небольшие коробочки чая, искала подходящий для Ани вкус. С бергамотом или с чабрецом? Варламова горько усмехнулась. Все это — правда, которую она боится. — Потому что мне надо сказать тебе очень многое. Например, я в панике, — нервно сглотнула, чувствуя, как кожу груди стало адски припекать. — В чертовой панике от того, как за несколько месяцев учебы изменились отношения в моей группе: со мной нормально общается только Даня, иногда Катя. Девушка спустила ноги, зарывая руки в распущенные шоколадные волосы. Глубоко вдохнула, ощущая, что уже не может контролировать слова, патронами вылетающими с языка, словно это — настоящий крупнокалиберный пулемет. — Но ее часто нет — она болеет, и наше общение больше похоже на обмен сплетнями про сокурсников. Меня ненавидит Леша, осуждает Ксюша. Осуждает за то, что мы с Лешей были вместе раньше. И, черт возьми, я готова провалиться сквозь землю, чтобы вернуться в прошлое и прыгнуть под машину сразу после поступления, чтобы не дать себе возможности начать с ним отношения еще раз. Это было отвратительно… мерзко… мне сейчас очень больно… Голос не слушался и звенел, рискуя сорваться на разрывающий горло шепот, из глаз катились огромные слезы, которые невозможно было контролировать и которые жгли кожу раскрасневшихся щек, словно это раскаленный металл. А мысли… Боже, сколько в ней кипящих и затвердевающих мыслей, своей тяжестью размозжающих черепную коробку, еще немного и ее надежда — массивная краниотомия. Варламова обхватила себя руками, чувствуя, что еще мгновение — и побежит к окну, на окно, за окно… Туда, где не будет этих болезненных гнилостных мыслей, перемешанных в кровавое смердящее месиво. Туда, где ее не будет волновать этот Леша и где она не будет драть зубами губы, стараясь промолчать и не высказать ему в лицо все, что думает о нем. А сколько она о нем думает… столько нельзя думать об этом человеке… А был ведь еще один человек. — И… О боже, — она вцепилась в Машу, тут же подбежавшую и подсевшую рядом, как в спасательный круг, но чувствовала, что все равно тонет — водоворот боли тянул ее ко дну, — самое нелепое и самое смешное то, что я стараюсь… хочу… ищу встречи с человеком, которого совсем не знаю. Которому может даже наплевать на меня еще больше, чем Леше. Который такой взрослый и недоступный для меня. И я не знаю, что мне делать с этим, потому что… потому что… Икота прервала ее. Она была рада, чувствуя спасительные подергивания диафрагмы, зная, что больше не скажет лишнего — слова оставляли на коже глубокие шрамы, ни в чем не уступая мыслям. Маша, оторвавшись на несколько секунд от всхлипывающий и икающей подруги, дотянулась до бутылки воды и протянула Ане. Ждала, наблюдая, как она осушает емкость, чувствуя руками, как беспокойные костлявые плечи перестают дергаться — истерика медленно отступала. Они обнялись, закинув руки друг другу на плечи, и Мария, желая сменить тему, решила в отместку поделиться своими душевными терзаниями по поводу предстоящего экзамена по оперативной хирургии. И даже не подозревала, что тема-то изменилась лишь частично. Прошло еще много времени, прежде чем подруга пришла в себя, осушив стакан разбавленного холодной водой чуть теплого чая и, рассыпав крошки по всему мягкому пледу, накушавшись имбирного печенья. Кожина все время старалась быть ближе и то гладила девушку по спине, то перебирала шелковистые шоколадные волосы, заплетая их в косичку. — Кто это? — наконец, поинтересовалась Маша, видя спокойные колебания дыхательной клетки. Аня закрыла глаза, вертя имя на языке, раздумывая. Облегчить душу и не знать, как отреагирует подруга? Отмахнуться и позволить недомолвкам дальше возводить между ними стены? Между ними, что прошли вместе самые сложные моменты учебы на первом и втором курсе, что помогали друг другу несмотря ни на что и даже в ущерб себе, что столько дурачились и веселились, закапывая друг друга в снег и делясь впечатлениями, делая в парке снежных ангелов, что считали звезды на крыше общаги жаркими летними ночами, зная, что на практику вставать уже через два часа. — Это преподаватель из нашего универа. Маша загадочно прыснула и, обняв подругу крепче, долго молчала. Аня знала, что сидит внутри соседки — таких сказок в жизни не бывает. Придавливало ли осознание всей несуразности своей влюбленности? Пожалуй, она ее чувствовала по-другому, по-новому: просто хотелось слушать бархатный стройно льющийся голос и видеть почти монолитную серую уверенность, невероятную увлеченность собственным делом, ощущать, насколько велико его превосходство над ней в частности и над всей группой в целом. Умный, мудрый и взрослый. Как Олимп, недосягаемый. — Ань, я надеюсь, что на этом секреты между нами кончатся, — прошуршала Маша, поглаживая по голове. — Но я не хочу знать, кто это, — она самостоятельно догадалась, ведь только про одного преподавателя Кожина слышала язвительные комментарии почти каждый день. — Кто знает, может быть у вас что-то и выйдет, и, чтобы не было соблазна трепаться, я, пожалуй, останусь в неведении. Теперь деловито прыснула Аня — пергаментная надежда полоснула по коже болезненным глубоким шрамом. Она не верила. — Ты, кстати, немного округлилась. Продолжай в том же духе и тебя скоро перестанет сдувать ветер… Маша залилась хохотом, когда Аня, неожиданно вырвавшись и ретиво схватив подушку, несильно ударила ее.

***

Аня помнила слишком много мрачного и болезненного, чтобы, сворачиваясь клубком в кровати, мгновенно проваливаться в благоухающие спасением сны. Мысли, запутывая ледяные руки глубже в сознание, не отпускали его за золотые с тонкими прутиками ворота царства Марфея. Единственным плюсом в бесконечном океане минусов и делений было то, что Варламова наконец-то восстановила нормальное сбалансированное питание, купила комплекс витаминов. Тонны пыльных страниц по оперативной хирургии откладывались на затворках сознания быстрее и полнее. В реанимации было привычно прохладно и серо. Даже воздух, пропитанный запахом безжизненных приборов, длинных трубок и преждевременно состарившихся тел, был свинцово-тяжел: им трудно было дышать. Аня неосознанно поежилась, уже седьмой раз за полтора часа проходя мимо палаты, из которой раньше ей приветливо махал тот самый пациент. Девушка прикрыла глаза и пронеслась мимо. Когти не так самозабвенно ковыряют свежую воспаленную рану, если не называть имя. Коридор встретил облегчением и неосознанной улыбкой. Она ждала это: копна спутанных от постоянной хирургической шапочки светло-русых волос, отчего-то стиснутых в слегка подрагивающих пальцах, мятная хлопковая хирургичка, безразмерная, но все-таки натянутая от напряженной позы, в которой застыл ее обладатель, и… впервые без обволакивающего запаха свежеприготовленного кофе. Улыбка исчезла, и Аня прикусила губу. Он не заметил ее тихое появление, не уловил ее плавные движения и не почувствовал колебания воздуха, когда девушка присела совсем рядом. Ее, словно холодной водой, обдало отчаянием. Так много, словно прорвало дамбу. — Андрей Александрович? — неощутимо мягко, словно проводя по впалой выбритой щеке. Она бы провела. Обязательно провела, если бы не сжимала в руках свежеприготовленное карамельно-банановое латте, что до слез жгло чувствительную кожу. Обязательно провела, если бы была неслабачкой. — Добрый вечер. Едва слышный смешок, разорвавшийся горечью в сознании. Захотелось сплюнуть, но настолько быстро и глубоко впиталось, что было поздно. — Вы выглядите расстроенным. Я подумала… — она замялась, кусая губы, отрывая зубами верхний слой эпидермиса. — Я взяла вам кофе. Это новый вкус. Мне нравится. Сладко. Сладко было бы подарить преподавателю такие запретные объятья, утонуть в собственных слезах от счастья и навсегда сбежать от проблем, грозовыми облаками стянувшимися над ними. Сладко было бы впервые сразу же провалиться в сон, только коснувшись щекой подушки. Сладко было бы, не будь ты такой наивной идиоткой. Антипов опять усмехнулся, всыпав очередную порцию горечи в вены. Жгло и разбегалось по сосудам. Захлестывало. — Буду тебе должен, Варламова. Студентка безучастно покивала, вымученно улыбнувшись и пряча от себя свои же руки. Их было некуда деть. Словно это и не ее. Мысли тоже было некуда деть, поэтому они бесконтрольно оживали на языке, тут же соскальзывая: — У вас что-то случилось. Кивок головой. Сухая констатация факта. Даже не вопрос. — Это не важно. И не касается темы завтрашнего занятия. Но это касается вашего сердца. И меня. — У меня перерыв, — ложь, если старшая медсестра не обнаружит ее в отделении, она оторвет ей голову. — Вы могли бы поделиться. — Очередной пациент. Умер. На очередной операции. Варламова больше удивилась от бесцветности голоса преподавателя, чем от произошедшего. Но, закусив губу, заставила себя проглотить до слез горькое возмущение. — Как это было? — Нелицеприятно, — коротко отозвался Антипов и глубоким глотком отпил кофе. Они сидели на одной лавочке, близко-близко друг к другу, практически соприкасаясь ногами, будто старые знакомые празднично обсуждая тему, настолько отдаленную от их обычных тем, что у Варламовой закружилась голова. Она внимательно изучила подчеркнуто спокойный профиль преподавателя, медленно скользя глазами по коже. Примечательно, что неглубокие едва заметные морщины залегли поперек широкого лба, у переносья четко по контуру мышцы, в простонародье названной «мышцей гордецов», в уголках глаз. — Я бы хотела послушать. Вдруг, — Аня закусила губу и, склонив голову, посмотрела преподавателю в глаза, добавив совсем тихо, — это когда-нибудь коснется темы будущих занятий. Он усмехнулся, заметив в прищуренных ореховых глазах лукавый огонек. Собрался с силами и глубоко вдохнул, выстраивая линию повествования: — С самого начала было понятно, что оперировать будет трудно, — мужчина опустил глаза на шершавый стакан, беспокойно вертя его в руках. — Мы раскрыли грудную клетку и увидели, как билось сердце. Вернее, съеживалось из последних сил, и трубки были подсоединены к АИК. Мы заменили митральный клапан, но никак не получалось восстановить естественное кровообращение. Мы уже использовали и адреналин, и вентилировали. Естественно, наши действия были рискованными. Мужчина неожиданно откинулся на спинку лавочки, царапая ровными резцами губы, словно не просто обдумывая и припоминая всяческие мелочи, но и вновь всецело переживая каждую секунду трудной операции. Девушка участливо облокотилась плечом о спинку, слегка склоняя голову вбок, замечая малейшие изменения в лице преподавателя. Еще чуть-чуть и она наберется смелости, буквально толкнет себя сделать что-то рисковое, равноценное прыжку с парашютом. Потому что в их ситуации любое проявление чувств, выходящих за пределы деловых отношений, — это прыжок с парашютом. — Так и получилось, — мужчина горько усмехнулся и покачал головой, — в левой коронарной появился воздух. Пришлось вставлять иглу в аорту, воздух сразу запузырился. Мы добились стабилизации давления. Лучшего момента для отключения АИКа было не найти. Все замерли в ожидании. Самсаров — наш анестезиолог — застыл у экрана, следил за давлением и сердечным ритмом. Мы стали извлекать катетер из сердца — оно билось слабо и неровно, — анестезиолог кусал губы, но выслеживал определенную закономерность на ЭКГ. Это не внушало особого воодушевления, но мы все равно принялись зашивать, надеясь, что сердце справиться. А затем давление стало падать: где-то явно открылось кровотечение. Его было не определить на глаз: возможно оно было маленькое, но непрерывное, и где-то сзади, куда мы не могли подобраться из используемого нами доступа. Это было неудивительно: даже сквозь наружную стенку аорты было видно бляшки. Вот этот момент — Аня буквально кожей почувствовала, — и девушка слегка коснулась тыльной стороны руки Антипова, мерно лежащей на ляжке расставленных ног и все еще сжимающей опустевший стакан из-под кофе. Повсюду мурашки, волнами ходили по позвоночнику, а преподаватель, казалось, не обратил даже внимания. — Опять риск — мы решили приподнять сердце, чем вызвали фибрилляцию желудочков. Анестезиолог заметил ее на ЭКГ сразу, к счастью, пластины дефибриллятора медсестра подготовила еще когда увидела снижение давления. Тридцать джоулей. Шестьдесят. А потом оно замерло — промокший бумажный пакет. У меня задрожали руки. Я просто выхватил шприц с адреналином и вколол его через правый желудочек в левый. Начал прямой массаж сердца, чтобы кровь попала в коронары. Швы, что мы только что наложили, прошли проверку, но вздохнуть с облегчением было критической ошибкой: часть аорты, куда устанавливали катетер, не выдержала. Аня инстинктивно сжала его ладонь, закусывая губу в продолжении. — Меня обдало кровавым фонтаном, я только и успел что зажмуриться, лампы операционной, простыни, потолок — все было в крови, словно в нас только что зарядили из керхера. Никто не успел даже пальцем ткнуть в аорту — сердце опустело. Об аутогемотрансфузии речи и быть не могло: нам просто неоткуда было брать кровь. Самсаров принялся вливать пакет за пакетом эритроцитарную массу в вены пациента. Мы еще надеялись. Но на ЭКГ прямая линия. Это было безнадежно. Риск составлял процентов шестьдесят, но наша квалификация и аппаратура должны были частично нивелировать его, — вновь эта горькая улыбка, и Антипов только покачал головой. — Что ж, я всегда был самонадеянным. Не то чтобы это случилось впервые. Просто раздражает, что это вообще случилось. Остается надеяться, что наши действия ни родственники, ни врачебная комиссия не посчитают ятрогенными. По крайней мере, было сделано все, что зависело от нас. — Мне очень жаль… — тихо и до зубного скрежета банально, зато ее рука в широкой и теплой ладони Андрея Александровича, и это было невыносимо приятно. Антипов раздосадовано опустил взгляд, споткнувшись глазами о данный факт, и не удивился, несильно сжал только узкую бледную руку. Приятно было чувствовать чье-то участие и даже не хотелось разбираться в природе, его вызвавшей. Приятно было принимать как должное чью-то, пускай и запретную, заботу и поддержку. — Просто знай, что у каждого хирурга есть свое кладбище. У кого-то маленькое, у кого-то — нет. Рассказ был тяжелым и монолитным, буквально придавливал к полу. И лицо мужчины — смесь разочарования, цельного, его можно было ведрами набирать из серого омута глаз преподавателя, напряжения и сожаления. Все буквально выплескивалось, бушуя внутри, не умещаясь в нем. Естественно, столько не могло уместиться в одном человеке. В этом человеке всегда будет столько. Неиспитого. Столько, что она никогда не коснется дна, что ее просто расплющит от давления, ежедневно оказываемого на преподавателя. — Мне жаль… что я ничего не могу для вас сделать. Преподаватель усмехнулся, провел большим пальцем по нежной коже, чувствуя податливые вены. Это было так просто — держать ее ладонь в своей, словно и нет этих предрассудков и бешеного расстояния между ними. Так и должно быть? Аня закусила губу, проследив за взглядом преподавателя. Действительно, будто в сосуды что-то всыпали. Что-то что теплотой и спокойствием впитывалось в душу, наполняя аномальными ощущениями. Пожалуйста, больше. — Не хотел тебя грузить. — Вас бы кто-нибудь разгрузил, Андрей Александрович. Вырвалось против воли, потому что всем тем чувствам, что взрываются внутри, некуда больше деться, кроме как выплескиваться наружу. Потому что она видела, как ему тяжело расправлять плечи и идти дальше исполнять свои обязанности, не имея привычки ни жаловаться, ни скидывать ответственность на другого. Она надеялась, что эти плечи выдержат. За двойными дверями реанимации послышался возмущенный голос, явно и живо интересующийся ее местонахождением, поэтому девушка, поднявшись, кинула последний озорной взгляд на преподавателя: — По операциям на сердце я теперь большой специалист. — Ты все равно отхватишь у меня отработку, Варламова, — подмигнул Андрей Александрович прежде, чем за студенткой захлопнулись грузные двери.