I've seen so much, I'm going blind
And I'm brain dead virtually
Sociability, it's hard enough for me
Take me away from this big bad world
And… Blur — «Coffee And TV»
Рука в кожаной перчатке без надобности легла на телефонный рычаг, провод натянулся. Ремус уставился в стеклянную дверцу телефонной будки, непроизвольно прислушиваясь к гудящему аппарату и цокая языком в те секунды, когда ненадолго воцарялась тишина. Он не носил при себе сотовый — эта игрушка, какой бы необходимой ни выставляли её японские компании, так и манила швырнуть себя в стену после первого же дребезжания; впрочем, и с обычными телефонами Люпин не ладил: необходимость ждать соединения, терпеть однообразное «ту-ун… ту-ун» приводила его в возбуждённое, нервное состояние. Перчатки с пуговицей на запястье, как и песочный шарф из овечьей шерсти и кашемира, дважды обёрнутый вокруг шеи Ремуса, значили, что октябрь, впавший на пару недель назад в старческий маразм, одумался, вспомнил, что он за месяц. Небо потускнело, выцвело до тротуарно-серого, растёрлось, словно пастель под подушечками пальцев, оставив чувство приятной неряшливости. Луишем, завернувшийся в туманную марлю, распространял запах горящего мусора, солёной ветчины, хлеба с поджаристой корочкой (окна ближайшей закусочной были приоткрыты) и вкусно хлюпал размокшей кленовой листвой под башмаками. Утро до краёв наполнили предзнаменования. Всё началось с отключения отопления во время бритья, отчего жидкую белую пену пришлось смывать талым льдом вместо воды. Завинтив тугой кран, Ремус протёр зеркало, сохранившее след недавнего тепла, и безучастно, скорее в угоду какому-то ванному ритуалу, мазнул взглядом по отражению. Лучше бы сдержался. В левом глазу лопнул сосуд, залив склеру светло-розовым. Нос заострился, щёки ввалились, из-за чего скуловые кости теперь торчали углами, и выглядело это отнюдь не привлекательно, не по-байроновски, а так, что незнакомцу при виде Люпина захотелось бы немедленно что-нибудь съесть («Ну их, эти килограммы, лучше уж они, чем… такое»); волосы опять начали отрастать — как только это происходило, вихор, который он обычно зачёсывал назад, нелепой вьющейся чёлкой свисал посередине лба, почти до переносицы. Когда-то её находили милой. Теперь же она будила раздражение и восстанавливала подзабытый студенческий рефлекс «смахивания». Но не поливать же голову лаком, как тедди-бойс, в самом-то деле. Вчера он израсходовал последнюю таблетку. Коробки из-под лекарства были пусты. Переваренную овсянку Ремус так и не распробовал: на языке и дёснах остался мятный привкус зубной пасты, который по каким-то причинам делал его мрачные мысли практически беспросветными. Он чувствовал себя следующим в очереди к стоматологу. Словом, приятного мало. После завтрака последовала беготня по ближайшим аптекам, и в каждом следующем месте ситуация повторялась: Ремус вынимал из самого маленького отделения бумажника затёртую, сложенную в несколько раз бумажку, протягивал фармацевту; тот поглядывал на мужчину, затем на чужой почерк и давал ответ, схожий с предыдущим. Тревожность раз от раза нарастала. Время первого, утреннего приёма давно прошло, и это обстоятельство усугубляло дурное предчувствие Люпина, сводившееся к: «А вдруг уже?» Он знал, что это шалят нервишки. Помнил об эффекте ноцебо. Стоя в телефонной будке, Ремус усыплял собственную мнительность и таращился на зелёные и жёлтые отрывные листы с номерами. Их ещё не успели сорвать. «Элисон, позвони! С любовью, К***». «Услуги мудака — по этому номеру», — вывел чей-то злопамятный фломастер. «Займы: решим ваши проблемы». Если бы всё было так просто. Наконец, после шороха — как если бы телефон достали из-под кипы бумаг — раздалось долгожданное: «Алло?». — Доктор О’Каллахан? — Ремус плотнее прижал трубку к уху. — Это Люпин. Вы помните меня? Полгода назад вы… я был у вас на приёме. — Мистер Люпин, — тембр, обычно низкий, немелодичный, звучал совершенно уверенно («Неужели я настолько запомнился?» — Ремус отогнал это предположение, сочтя его абсурдным), — чем могу быть полезен? О’Каллахан и внешне был под стать своему голосу; у Ремуса, обладающего развитой зрительной памятью, и теперь детально вырисовывался его образ: сухопарый еврей с кусачим взглядом, чья причёска отдавала несуразностью Уорхола. Они познакомились в Дублине, когда Ремус всё-таки сумел пробиться к нему через плотную запись. Разговор с врачом оставил чувство комка глины, осевшего на дне желудка. Изобилие терминов, сухая методичность в изложении всех аспектов заболевания. Именитый О’Каллахан был кем угодно, только не искусным оратором. Карман Ремуса заметно полегчал после того визита. Люпин вдохнул поглубже. Наклонился вперёд. Но из-за ненавистной чёлки тут же выпрямился. — Тогда, полгода назад, я уже говорил, я был у вас на приёме, и вы посоветовали препарат в таблетках… что-то вроде анксиолитика… — Да, я помню. — …Но дело в том, что, как оказалось, в Лондоне его больше не выпускают в продажу. Я обежал все аптеки в округе… нигде и… Мне сказали, что теперь достать его практически невозможно. В моём положении это большая проблема. В общем, хотел узнать у вас, нельзя ли его чем-то заменить? Чем-то со схожим эффектом и силой действия? О’Каллахан молчал полминуты или около того. Когда Ремус было подумал, что их разъединили, доктор заговорил снова: — Схожее — едва ли. Видите ли, ваш случай в некотором роде уникален. Мистер Люпин, насколько я помню, мы с вами уже это обсуждали. Вы можете попробовать всё, что угодно, но основная цель препарата — не давать вам испытывать чрезмерные перепады настроения или стресс. В этом весь эф-ффект. Понимаете, да? Ну конечно, понимаете. — Да, — угрюмо повторил Ремус, которому не нравилось, что О’Каллахан разговаривал с ним, как школьный психолог — с наркоманом-подростком. Иначе он, наверное, и не умел. — А вы понимаете? Хоть чуть-чуть? У меня работа. Я ежедневно общаюсь с сотнями детей. Я не могу рассчитывать только лишь на собственное долготерпение! Неужели вы думаете, что я горю желанием словить приступ где-то в аудитории? Мне нужна альтернатива! Любая! — Ну вот, — сказал О’Каллахан сладким тоном, — ну вот, вы уже ведёте себя несдержанно. Такими темпами вы себя доведёте. И очень скоро. Я не желаю вам зла, голубчик, но и возиться с вами по телефону долго не могу. Сами знаете, время на вес золота. Приезжайте в Дублин. Созвонитесь с моей секретаршей, и я назначу вам сеанс. Пока это всё. А замещающее лекарство, если угодно, запишите. Ничего обещать не стану, но в вашем случае уместны будут любые транквилизаторы… Люпин отвёл трубку в сторону и упёрся подбородком в собственную ладонь, по-прежнему лежащую на рычаге, удерживая в допустимых рамках своё желание начать биться лбом о чугунную вертикальную поверхность. Ведь всё в порядке, верно? Или будет. В порядке. Конечно, он, в каком-то роде, зависим, и ему полезно выдержать период без своей основной привычки. Что может пойти не так? Обходился же он прежде без таблеток. О том, каких мучений это стоило, лучше было не вспоминать. Через пять минут Ремус вылетел из будки, запихивая в портфель один из украденных листков с рецептом на обратной стороне (другой бумаги под руками не оказалось, благо, нашлась ручка). Перебежав через дорогу, он, едва успев, кое-как протиснулся в автобус, который уже собирался ехать, но притормозил. Дыша через рот, Люпин качнулся в сторону водителя, проронив: «Спасибо вам!» — и подсел к грузному мужчине, читавшему помятый номер «The Independent». Он старался не принюхиваться к аппетитному запаху обёрнутого в бумагу двойного чизбургера, который тот держал в свободной руке. Скудным завтраком не насытишься. Всю дорогу до колледжа Ремус провёл скукожившись в кресле и думая о том, что советы доктора О’Каллахан не такие уж и бесполезные. Недешёвый и не дающий стопроцентных гарантий, разумеется, но и само понятие беззаботности Ремус вычеркнул из своей жизни пять лет назад, когда очнулся в стерильной до скрипа палате и узнал, во-первых, о собственном черепно-мозговом сотрясении, во-вторых, о том, что дублинский предприимчивый врач назвал «уникальным случаем», а в-третьих — о стоимости предстоящего медикаментозного курса. И погрузился, как и всякий подверженный временной амнезии, в увлекательнейшую забаву: складывал картинку из уцелевших фрагментов наполовину атрофированной памяти. Ему повторяли, что это нормально и ожидаемо. Что некоторые воспоминания могут вернуться не сразу. Увещевали на все лады и действовали с безупречной деликатностью. Ремус отдавал им должное. А может, и правда уехать? Как тогда? Пошла она, эта работа. И в Ирландии найти можно, при желании. Да, в том, чтобы постоянно делать ноги, благородного немного. Но кто бы из тех, чьим мнением он дорожил, рискнул бы его осудить? Умалишённых не критикуют. Люпин некстати вспомнил разговор с крёстным Поттера и шутку про компанейское переодевание в смирительные рубашки. Сириус Блэк. Его стало много, слишком много для Люпина, и это ломало, уничтожало, не давало как и прежде, притворяться сухарём и прагматиком. Со времён кафе, то есть около двух недель, они не пересекались. Разумную часть Ремуса это радовало, а вот та, что находилась во власти эмоций… Условно говоря, она ещё не разобралась. За исключением пары фамильярных фраз, общение с Блэком, вопреки их несхожести, доставило Люпину прямо-таки ошеломляющее удовольствие. Он ровным счётом ничего не знал о своём собеседнике, а вернее, даже наоборот: знал слишком много, благодаря сплетням, возводящим Сириуса в статус нового Боуи. Однако он прекрасно понимал, что то, что он принимал в поведении крёстного Гарри за намёки — игра воображения; ведь есть сорт людей, которые кокетничают со всеми, без исключения, точно коллекционируют смущённые улыбки незнакомцев. Ремус был для Блэка ещё одним случайным ленивым трофеем. Как он там говорил? «Безупречный имидж располагает к провокациям». Ну что ж, вполне прозрачно. Обилие комплиментов, которых он наслушался в ту субботу, было частью стандартного набора приёмов. Блэк не случайно производил на него впечатление: он действительно желал расположить к себе преподавателя крестника, потому что это, банальнее некуда, отличная подстраховка для близкого человека, которого так липко обожал злой рок. Сириус ведь не читал мысли и не знал, что профессор и так с удовольствием бы продолжил опекать Поттера по мере своих сил. Пока его не попросили бы об обратном. Наваждение. Так, без прикрас и справедливей всего, Люпина тянуло обзывать то, что творилось внутри него: волнующей дрожью разбегаясь по сухой корочке, находя в этой никчёмной материи отзывчивые, не до конца омертвевшие участки. Или же (нет, так даже лучше!) дурь — расслабляющая, путающая, навевающая ассоциации с переулками возле средней школы Илинга, где парни с болезненными, неприятно скуластыми, почти пепельными лицами тихонько оттесняли куда-то к стене и хриплой скороговоркой убеждали «попробуй-понравится». Скрюченные пальцы с обманчивым блаженством, завёрнутым в папиросную бумагу — всё равно что смерть, протягивающая эликсир молодости. Достаточно единожды сорваться, чтобы крепко подсесть. И, очевидно, Ремуса ещё в молодости нехило так накачали чем-то, что заставляло его извращённо увлекаться самыми неподходящими людьми или, на худой конец, желать их расположения. Впрочем, для него подходящих не существовало в принципе; не с его фармакологическими привычками. Он хороший человек. По крайней мере, его таковым считали, и для выстраивания приятельских отношений этого вполне достаточно. Но дружба — что это? Ни дать ни взять, утешительная сказка для тридцатилетних неудачников без личной жизни, вздыхающих по натуралам-пренатуралам, с которыми они общались один вечер. Незабываемый вечер? Верно. Который Люпин бы с радостью повторил, лишь бы подкормить нарастающее жгучее влечение к остроумному собеседнику? «В точку, мистер Фрейд», — горько усмехнулся про себя Ремус. Пожалуй, ему просто нравилось изводить самого себя. Ещё одна сторона его запутанного диагноза. Так как Гарри уже неделю возвращался домой на велосипеде, повторной встречи с его крёстным так и не случилось, и Ремус намерен был сделать то, что он всегда предпочитал в таких случаях: притвориться, что забыл всё подчистую, оставив себя в пределах выстроенного мира из медной проволоки. Разумно. Безопасно. Он всегда выбирал это. Нити воды стекали по стеклу; дождливая мозаика сложилась в окрестности Ксавериана, улицу Барбекстен-роуд, инкрустированную мутными серыми каплями. Сходя на остановке, Люпин случайно вступил в лужу. Грязь прилипла к мокрой подошве вместе с листьями. На нижнем краю штанин остались коричневатые брызги. Ремус чертыхнулся — отвёл душу — и двинулся дальше, вдоль каменной ограды. Изгородь вокруг колледжа обвивал декоративный плющ, приобретавший в это время года мареново-оранжевый оттенок. Кто бы ни был архитектором (кажется, Ремус где-то читал, что он, закончив работу над учебным заведением пятьдесят лет назад, спился) ему следовало оставить мемориал рядом с его творением. Такого естественного и при этом дивного, живого сочетания холодного, «вытесанного» человеком камня и природы сложно было вообразить. Возле стены рос кривой дуб: настолько близко, что какой-нибудь смельчак запросто бы перелез с его помощью на ту сторону. Даже Ремус, если бы пожелал стать героем студенческих од. Самым интересным в дереве были шишковатые наросты-капы; будь оно человеком, его назвали бы уродом. Но Ремуса удивляло другое. Один из наростов поразительно смахивал на сердце, выползающее из раскрытой древесной грудной клетки. Большое сердце наружу. Больное сильное дерево. Ремус слабо фыркнул. Вероятно, слабость и головная боль делали из него чувствительного философа. Синий зонт стоял неподалёку от ворот. Мойра Шелли с непривычно растрёпанными от влажности волосами, в тренче и с тонким шейным платком обернулась на шаги, и лицо её осветила приветливая улыбка. Она и Ремус, двинувшись дальше вместе, немного поговорили ни о чём. Обсудили погоду, загруженность дорог и то, сколько у кого сегодня лекций. — У вас болезненный вид, — отметила она, проскользнув вперёд, когда Ремус открыл ей дверь. — К сожалению. Плохо спал сегодня. — Как я вас понимаю! А у моих родителей соседи затеяли ремонт, просто ужас какой-то! Как думаете, сколько можно прикручивать одну полку? Перед тем, как крошечная фигурка Мойры скрылась в аудитории, она неуверенно обратилась к Ремусу: — М-может быть, вы… Может быть, поужинаем? У меня свободный вечер… «Извините, я гей», — по мнению Люпина, прозвучало бы неучтиво. Он, в общем-то, и не возражал против компании мисс Шелли и в любой другой день принял бы её безобидное приглашение, ведь она искренне ему нравилась. Но не сегодня. Не тогда, когда он остался без лекарства. Это было непозволительно и безалаберно — подвергать другого человека подобному испытанию. — Не могу, — с сожалением выдавил из себя Люпин. — Я должен успеть в аптеку, да и вы правы: я неважно себя чувствую. — Ох, ну что ж… Да… поправляйтесь, профессор. Мойра не настаивала. Скромная, робкая, милая девочка. Да чего уж там, она просто чудо. В передней части кабинета литературы, сразу за кафедрой, находилась преподавательская комната. Она была далеко не во всех классных помещениях, поэтому Ремус рассудил, что ему повезло, и, воспользовавшись удачной возможностью, обустроил её по собственному вкусу: это не значило никаких припрятанных фляжечек с коньяком, никаких порно-плакатов — только один удобный стул, с сиденьем, обитым зелёным плюшем, крошечная конторка, умиляющая количеством выдвижных ящиков, и примостившийся на низком подоконнике тяжёлый приплюснутый заварочный чайник, который Хоуп Люпин пожертвовала сыну после его переезда. Как бы аккуратно Ремус ни наливал молочный улун, с носика раритетного подарка всегда стекал кипяток. Наверное, по этой причине его записные книжки и кипы рукописных бумаг усеивали светло-жёлтые следы от кружки. С краю, по центру. Работы студентов Люпин всегда держал в папке. Чайные автографы его не прельщали. Прийти поутру, запереться в уютную каморку, сесть за стол и как следует подготовиться к занятию было для Ремуса высшей формой блаженства. Не хватало лишь патефона. Дома он проделывал то же самое с меньшей инициативой, но здесь, здесь становился кем-то другим; улучшенной копией того вялого меланхолика, который смотрел на Ремуса из всех зеркальных поверхностей и неимоверно раздражал неопределённостью своего возраста. В стенах колледжа он превращался в квалифицированного специалиста с безупречной репутацией, над чьими остротами ученики смеялись без притворства — такой роскошью не мог похвастаться, к примеру, преподаватель химии, рядом с которым Люпин испытывал первобытно-школьный дискомфорт. Что уж говорить о Гарри, чей красноречивый взгляд выдавал и недоумённые неприязнь, и досаду за несправедливую враждебность со стороны мистера Снейпа. Несправедливость, разумеется, присутствовала, но лишь вначале. Когда же Гарри осенило, что от «неудов» исключительное послушание не избавит, его место в кабинете химии стало пустовать. Выход из ситуации не претендовал на изящество, но от скандалов уберегал. Правда, только в том случае, если его не находили и не притаскивали силой. Люпин тоже примерял на себя роль навязчивого ментора. Раза два он обнаруживал Гарри самостоятельно: тот, изображая не то каменного льва, не то горгулью, сидел на широких уступах возле перил у главного входа, сложив ноги по-турецки, и, не думая прятаться, отжимал кнопку плеере, крутил колёсико. Из наушников доносилось яростное завывание бас-гитары. Вкус ему однозначно прививал крёстный. Увещевания действовали. Но Ремус понимал, что дело было вовсе не в содержательных сентенциях о «правильно» и «неправильно» — а в его, личном, авторитете. Гарри слезал с перил, всем своим видом как бы говоря: «Ладно-ладно, но только из-за того, что вы меня тогда не сдали!» К четвёртой лекции Ремус выпил целый графин воды, стараясь справиться с хрипотой. Тиканье часов совпадало с пульсацией в виске. Студенты отвечали на вопросы, но почему-то казалось, что это сама аудитория вещает разными голосами, дразня воображение. Стопка проверенных эссе, извлечённая из тумбочки, шлёпнулась на стол, и профессор постучал карандашом по верхнему листку: «Заберёте позже. Не забудьте». Кто-то пошутил про завещание; хилые смешки вырвались у единиц. Ремус поднял глаза и увидел, как мистер Малфой, остроносый и, похоже, страдающий малокровием, скорчил почтительную мину. У него были колючие белёсоватые глаза, не голубые, не серые, нет, а одни из тех, у которых словно бы полностью отсутствовал пигмент. Ремус запомнил мистера Малфоя (точнее, его спину) ещё с того эпизода в коридоре. Рядом с ним пристроилась крупная девушка с зелёной прядью в волосах — Маргарет Хилл, верная подруга, но, к её великому огорчению, не спутница и не объект обожания. Гарри сидел впереди них, положив подбородок на руки, и каким-то образом до сих пор не воспламенился от неприязненной энергетики. Люпин бодрился. Считал минуты. В сотый раз произнесённая фраза об особом стиле Горфана, Гейне и Гердера смахивала на скороговорку с элементом анафоры. Тошно. Ему нужно было купить эти чёртовы таблетки. Поттер подошёл к его кафедре после слов «на этом всё, все свободны», наполовину проглоченных, невнятных. Сунул своё эссе, пестрящее пометками, в сумку. — Сэр? — М-да? — Ремус без охоты оторвался от созерцания бежевых царапин, покрывавших старую столешницу. — Вы как? В сочетании двух слов (и зачем Люпин учил Гарри риторике?) слышалось искреннее участие. — Не у меня же следующей стоит химия, а у вас, — Ремус постарался улыбнуться через спазм. Бросил карандаш в круглую подставку. — Так что неплохо. Гарри остался напряжённым и серьёзным, как это часто бывает у подростков, если их распаляет желание сказать взрослому, что он идиот, но по очевидным причинам они не решаются на резкий шаг. Ремус предположил, что вот-вот услышит заветные слова от человека вдвое его младше, и у Гарри сорвалось: — Вы бы… короче, вам бы отдохнуть. — Он тут же смутился, заметив снисходительное изумлённое выражение, с которым на него уставился преподаватель. — Простите… — Прощаю, — заверил Ремус. — Не опоздайте, мистер Поттер. А за меня не тревожьтесь. Он смотрел на Гарри, на отблески люминесцентного светильника, висящего над доской, в его круглых очках, а затем и на рюкзак, подпрыгивающий от быстрого движения своего хозяина; и вдруг, как быстрая голубая искра, его кольнуло интуитивный страх. Глупый. Неоправданный. Как оказалось, тревожиться стоило за Гарри, а не наоборот. Колесо несчастий проехалось и по нему. Но разве Ремус предполагал? Хотя и стоило, стоило. Ведь когда речь идёт о Гарри Поттере, нужно заранее готовиться к головокружительному развитию событий. Люпин читал материал о немецком романтизме. Когда он отложил сборник Новалиса и спросил, в чём принципиальное отличие поэтов-романтиков Германии и Франции, это произошло. Страшный грохот, как от рухнувшего кухонного гарнитура. Эхо всё ещё звенело между партами впавших в ступор учащихся. Всё походило на театр после того, как объявили антракт: они замерли, как мраморные изваяния, кажется, на секунду, но возможно, что для их нетерпеливого рассудка время текло иначе. А затем девушки вдруг потянулись шеями в сторону двери, поднялись со стульев, встали на цыпочки. Молодые люди бесцеремонно отпихивали соседей локтями и уже готовы были устремиться к выходу. Шёпот превратился в настырное жужжание, и до Люпина дошло: если прекратить это, то сейчас. — Господа, я никого не отпускал. У его жалкого, севшего от пяти часов непрестанного вещания голоса, не иначе, были секретные резервы мощности, потому что каким-то образом Ремусу удалось выделиться в общем гуле. И для этого ему не пришлось кричать. Фраза вышла холодной, обжигающе холодной — до шипения остывающего воздуха. Люпин встал из-за стола. Все стихли и переглянулись. Покинув кабинет, он, с осторожностью притворив за собой дверь, быстро спустился на первый этаж. Не раздумывая, Ремус направился к кабинету химии — он располагался прямо под кабинетом литературы, и это объясняло, почему шум был таким отчётливым. Он не прогадал: возле двери уже стояло несколько преподавателей, среагировавших на звук. Седые пучки, бороды, шали и пиджаки старомодного покроя. Профессор Кулоус что-то пробурчал про «этих хулиганов». Стоящие чуть позади спрашивали: — А вы не знаете?.. Я думал, что что-то разбилось. — Мальчик! Что с ним? — воскликнул женский голос. — Да пустяки, из-за собственной глупости он… Люпин подошёл ближе. Фразу так и не закончили. Мисс Шелли, обнявшая себя руками в какой-то детской, растерянной манере (она была среди профессорского контингента такой же чужой, как и Ремус) ринулась к нему. — Что стряслось? — Я не всё поняла, но Поттер… «…но Поттер…» само по себе было исчерпывающим ответом. Преподаватели расступились, и профессор Снейп вышел из кабинета. Гарри шёл следом. Между ними отмечалось неуловимое сходство: оба выглядели так, словно одному стоило большой выдержки перешагнуть через тот же порог, что и второму. Лица их застыли погребальными масками, вот только Снейп, обычно блёклый и отрешённый, теперь усиленно пытался вернуть себе самообладание, кусая тонкие губы; он не смотрел ни на кого, в особенности на Гарри, побледневшего до костяного цвета и ставшего как будто в два раза тоньше, чем до урока химии. Поттер прижимал правую руку к груди. Заметив Люпина, он слабо пожал плечами.