Лучшее время всегда «сейчас»

This ain't workin' at all. It's no joke, and it ain't funny — I think I'm losing control. Wishbone Ash — «No Joke»

      — Эй-эй-эй… Профессор? Ремус? — Велюровый голос смялся, образовав шершавые складки в осязаемой, душной темноте, и его интонация: выразительная, с привычкой чуть больше упирать на гласные, почти всегда преисполненная тем, что было умелым сочетанием томности и чувства превосходства, снизошла до хриплого, взволнованного бормотания. Неправильность самого факта звучания его имени и предполагаемого обращения на «ты» Люпин сумел оценить даже в полубессознательном состоянии. Смелый ход. Ожидаемо он не помнил (или не хотел вспоминать, чтобы не добивать себя), как его затылок оказался на подушке, а воротник — расстёгнутым на две пуговицы. Всё произошло слишком быстро для отслеживания. Последний раз нечто близкое стряслось с ним года три или четыре назад, но контекст ситуации был совершенно иным. Мозги трещали, как у законченного пьяницы или… ну да, у того, кем он и являлся, — у грохнувшегося в обморок. Рефлексы приходили в норму медленно, как у насекомого, оттаявшего после анабиоза. Дерьмо. Вот дерьмо. Словарь английских эвфемизмов полетел к чёрту вместе с вменяемостью одного профессора литературы; это и было то единственное подходящее определение, с которым, вероятнее всего, согласился бы и хозяин дома, а по совместительству опекун его ученика. Допущение катастрофической сцены равнялось признанию собственной некомпетентности — жуткое слово для обвенчанного с работой по обоюдному и счастливому согласию. Из-за его непредусмотрительности…       Ремус медленно проморгался, сражаясь с чувством дискомфорта. За мгновение до неизбежного он успел передумать обо всём на свете и поймал облегчение от способности вновь делать это полноценно. В первую очередь Люпин обманул себя жалкой надеждой, что ничего не было; или было, но не в том месте. Вот сейчас он увидит низкий белёный потолок, угол книжного шкафа в его квартире, где с верхнего горизонта по-старому, по-домашнему, будут торчать свёрнутые ватманы. Та другая, придуманная, улучшенная действительность уберегла бы его от растраты и без того ограниченного запаса самоуважения. Жестокость реального положения дел полностью выразилась в фигуре Блэка. Он сидел на корточках возле дивана: одной рукой вцепился в край подушки, на которой лежал Ремус, — как будто тот был в состоянии убежать, — а вторую, со стаканом воды, держал на колене и… так нелепо… красивый, дьявол, до нежной досады красивый той редкой, дразнящей, но живой красотой, которая, что бывает нечасто, идеально сочеталась с его поведением, с жестами, даже с этой незнакомой встревоженностью на чуть уставшем лице. Наверное, он выглядел гораздо хуже, чем обычно: с покрасневшими глазами, с тонкими мимическими морщинками, с блеском испарины на лбу, на шее. От его чёрной футболки несло потом и терпким, тяжеловатым одеколоном, одновременно напоминавшим и кожу, и бурбон, и перечную мяту. Вид Блэка, а уж тем более его аромат сейчас не играл никакой роли в принципе, но так уж Ремус был устроен — любил открывать совершенство деталей вдруг, под влиянием минуты и слабости. «And a sigh for 'I can't bear it…», как выразился мистер Китс.       Видимо, сильно он приложился обо что-то. Лучше бы на его месте было вообще не думать ни о чём, так сказать, осязаемом. Не рисковать. Здорового в подобных мыслях содержалось мало. Уместного тоже. Непрофессионального, глупого — сверх нормы.       — Фу-ты… очнулись? Блядь, твою ж… — Блэк сам отпил из стакана (видимо, по рассеянности), немного подался назад и поставил его на ковёр. Блики заходящего солнца лизнули золотом по стеклянным граням.       Люпин поморщился от чёрно-белых точек, замельтешивших перед глазами, когда он чуть поёрзал. Он как следует проморгался, резко дёрнул, сам ещё не понимая зачем, руку ко лбу — влажному, липкому — и со слабым интересом взглянул на собственные пальцы: краски возвращались медленно, и кровь из серой стала бурой, а затем вдруг вишнёвой. Забавная вещь. И как это он вот так?       — Мне правда очень…       — Да замолчите вы! Вы перед падением ту же муть несли, не надо заевших пластинок! Никто ни в чём не виноват!       Эта взрывная реакция застала Ремуса врасплох, и он действительно притих, впрочем, уже готовясь совершить попытку к побегу. Вспарывающая черепную кость боль напоследок коротко царапнула, спровоцировала озноб по всему телу, от которого тянуло сжаться в комок, — и превратилась в ровную мигрень, мерзкую, но не слишком мучившую его после обморока.       Сириус хмуро таращился Ремусу в висок, отчего тот словно бы начало саднить. Затем Блэк встал, подошёл к кухонному гарнитуру и открыл створку ближе к раковине, на столешницу из искусственного камня перекочевало несколько упаковок пластыря, лохматое облако ваты и ещё, судя по всему, раствор диоксидина.       — Ни звука! — предостерёг он, поднимая указательный палец и придерживая пузырёк, стоило Люпину открыть рот. Блэк приблизился и сел на этот раз на сам диван, в непосредственной близости от бедра Ремуса. — Нравится вам это или нет, но всё, что валяется на этом диване, — моя проблема. Моя и только моя.       Ремус не определился, стоит ему вспылить или расчувствоваться от проявления садисткой заботы, поэтому в отчаянии прикрыл веки, издав при этом слабый стон. Его кожи повыше левого глаза коснулась смоченная в растворе вата; щиплющие мурашки будто наказывали его за упрямство.       — Могу я хотя бы спросить, как разбил висок? Или снова заткнёте меня, мистер Блэк?       Взгляд хозяина опустился ниже, и он неопределённо посмотрел в глаза Люпину.       — Острые углы. Их иногда обивают чем-то мягким, для детей. Если ещё решите как-нибудь зайти, предупредите — я перестрахуюсь. — Ребро ладони случайно коснулось щеки Ремуса. — А вообще не переживайте, вы ударились один раз. До пола дело не дошло. Хвала моей реакции.       — Вы меня… Господи…       — И часто с вами вот так вот? По средам?       Ремус приподнял брови.       — Нет, куда реже, если это важно. Самоутверждение за счёт убогих? Это доставляет вам удовольствие?       — О да, и большое: сперва Гарри, теперь вы. Всегда мечтал открыть здесь филиал Красного креста.       — Вы просто… с-с… дайте сюда! — Ремус быстро сел на диван, не обращая внимания на головную боль, и вырвал из пальцев Блэка мокрый, уже напитавшийся кровью комок ваты. Он наугад приложил его к голове; слабость и фантомная тошнота скрутили его изнутри. Как там учил О’Каллахан: спокойное течение, умиротворение? Чёрта с два бы это подействовало.       — Воды? — предложил Блэк.       Люпин вяло кивнул, стесняясь собственного положения и недавней резкости. Сириус оскорблённым и не выглядел: напротив, он проявил необыкновенное участие и терпение, хоть они и сдабривались непрекращающимися колкостями. В этом Люпин и Блэк были схожи — юмор, как никак, отличный защитный рефлекс. Ремуса беспокоило, что Гарри тоже заслуживал деликатного обращения, но вместо сочувствия он получил оскорбление. Его, как нашкодившего щенка, отправили в свою комнату.       Когда Блэк наполнял стакан из-под крана, рукав его кофты поднялся выше, и Ремус, напрочь забыв, с какой целью он давит на разбитый висок, заметил ещё кое-что интригующее, но, даже при поверхностном анализе чужого стиля, предсказуемое. В области плечевого сустава начинались чёрные полосы. До этого разглядеть татуировку мешали джинсовки и куртки. Люпин и сейчас не смог бы с уверенностью предположить, что это: черепа с шипами или элементы какой-то демонической пиктограммы (последнее многое бы объяснило). Другого он и не ждал. У такого, как Блэк, они просто обязаны были быть, но чем именно он себя украсил? Рукав опустился. Быстро и мало, чтобы понять, — это могло бы стать девизом Ремуса. Он невнятно поблагодарил, выливая в себя воду почти залпом, до жжения в горле.       — Приступ? — Люпин поперхнулся, но не от вопроса Блэка, от спешного питья. Вопрос был логичным продолжением всего сказанного ранее. — Вы сильно побледнели. А ещё дрожали. Я не силён в этой теме, но это что, эпилепсия? Должно быть, очень хреново.       — Очень. Вы правы. Но я не уверен, — сипло начал Ремус, — что… — гхм-гхм, да что ж такое!.. что хочу вас в это впутывать. Спасибо вам за помощь, правда, но мне нужно в аптеку. В срочном порядке…       Люпин застегнул ворот рубашки с такой поспешностью, будто голая шея была самой неприличной областью человеческого тела. Затем он встал с дивана, потерянно посмотрел на наручные часы — половина седьмого — и нагнулся, чтобы поднять портфель: всё осталось в целости и сохранности, в том числе рецепт.       Блэк стоял рядом и пару секунд прикидывал что-то в уме, будто присутствие Ремуса было ему безразлично, но тут же со странной решимостью он подошёл к одному из кресел, поставил колено на сиденье, перегнулся через спинку и вытащил откуда-то снизу кожаную куртку. Сириус набросил её на плечи, предварительно встряхнув, и неизвестно к чему бросил:       — Горчица. — Уже из-под кип журналов на столе Блэк извлёк пачку знакомых сигарет и сунул её в карман.       — О… о чём вы?       — Ну, я думал, с чем хочу хот-дог — с кетчупом или с горчицей. С горчицей, определённо. Есть страшно хочу. Вам понравится, в этом квартале лучшие хот-доги! К тому же вы ведь не знаете, где здесь ближайшая аптека.       — Но Гарри…       — Оставался один миллион раз, зря паникуете. Сейчас наверняка слушает музыку, кляня меня распоследними словами. Или вам противна моя компания?       Воспрепятствовать инициативе Блэка значило отблагодарить за его исключительную заботу полнейшим равнодушием. Бессмысленно отталкивать того, кто так настырно делает дополнительный шаг вперёд после оттеснения. В конце концов, Блэк оказал ценную помощь. Страшно представить, если бы приступ застал Люпина на улице или в метро.       — Нисколько. Я буду рад. Извините, я иногда бываю…       — Мизантропом, мудаком. Что больше нравится. Нате, — Блэк кинул в руки Люпину упаковку пластыря, — заклейте. Не хочу, чтобы там подумали, будто я вас избил и решил накормить, чтобы вы не обращались в полицию.       «Уже были случаи?» — чуть не ляпнул Ремус с налётом сарказма. Вовремя он остановил себя.       На проспекты зыбкой вуалью ложились пыльные, с искрами холодного красного, сумерки. Пыльными они казались не из-за цвета и даже не из-за того, что дышать загазованным воздухом было трудно: словно тысяча оборванных нитей, оставшихся после рабочего дня, превратились в тонкую шелковинку, опутавшую улицу и пространство над головами поздних гуляющий. Над британцами это оцепенение не имело власти. Они жили по-своему: спешили, догоняли, опаздывали, знали, что обречены на прохождение одного и того же круга раз за разом, и всё равно не останавливались. Правда, в этот небольшой предночной промежуток они замедлялись, позволяя лиловой атмосфере вечера, то сладко убаюкивающей, то ненавязчиво тормошащей, завладеть ими ненадолго. В ней таилось особое очарование. Самое блаженное состояние наступает, когда худшее позади и, возможно, в том будущем, но ты мягкосердечно и самолюбиво забываешь о первом, игнорируешь второе — и сосредотачиваешься на настоящем. Используешь его как возможность вдохнуть перед очередным погружением в бурное течение. Завтрашний день эфемерен, размыт до пузырей, сегодняшний слеп, но он имеет вес, форму, его можно почувствовать.       Расплатившись завалявшимися, на большую удачу, в портфеле жёванными купюрами, Люпин вышел из аптеки. Он привычно положил на ладонь одну пилюлю и проглотил её, запрокинув голову, а остальные ссыпал на дно круглой таблетницы. Как только крышка щёлкнула, он поверил — всё вернётся в норму. С облегчением Ремус огляделся по сторонам. В паре шагов запирали газетный киоск, опускали рольставни, а по соседству уже без стеснения пристраивался бездомный, позвякивавший клёпками и кольцами на потрёпанной, но пёстрой одежде. Бары подсвечивали вывески ярче — для них сутки только начинались. Гирлянда над крышей небольшой тележки, занявшей место на другой стороне улицы, поочерёдно мигала пластиково-матовым красным и жёлтым — «кетчуп или горчица»; на доске мелом выведены цены; на борте, по центру, приклеен круг с надписью: «Хот-доги на колёсах». Блэк стоял к Люпину спиной, под полосатым навесом (они договорились, что каждый займётся своим делом, чтобы это не заняло много времени). Когда он расплатился и забрал два пакета, рослый плечистый темнокожий парень, сгрёбший мелочь, по-братски протянул ему свободный кулак в синей нейлоновой перчатке. Ему охотно ответили тем же.       Мельком посмотрев вправо и влево, Блэк перебежал дорогу не по пешеходному переходу и с гордостью протянул Люпину один из двух коричневых свёртков.       — Настаиваете?       — Умоляю.       Горячая промасленная бумага приятно обожгла пальцы. Он редко забавлялся фастфудом, не позволял себе… десять лет? Неужели столько? Как он, оказывается, бессовестно стар. Но за последние шесть-семь часов Ремус почти ничего не ел, только выпил пустой чай в доме Блэка. Слюна предательски скоро заполнила его рот при виде чуть помятого, аппетитного нагромождения луковых колец, тёртого сыра, зелени и соуса.       — Не отравитесь, гарантирую, — подбодрил Сириус. — Сэмюэл мастер.       Ремус неуверенно надкусил хот-дог.       — М-м, матерь божья!.. — промычал он. — Жирно, вкусно… В честь этого должна быть религия. Или уже есть?       — Нет, но Гарри бы с вами согласился, хотя когда-нибудь мы от этого сдохнем. — Блэк довольно кивнул с набитым ртом. — Вообще я здесь редко ошиваюсь: ем-то я рядом с работой, но там мне не делают скидку… Просто… сегодня и день какой-то отвратный. Разбирался с доставкой, орал в трубку… потом провод выдернул.       Теперь было понятно, почему Люпину так и не удалось дозвониться из колледжа. Он радовался, что Блэк ни словом не обмолвился о таблетках, не стал расспрашивать про приступ или про чудовищность, ненормальность ситуации в целом: что они, малознакомые мужчины, которым шёл четвёртый десяток (причём один из них был профессором с заклеенной бровью и уставшими глазами) ели хот-доги и обменивались дружескими репликами без намёка на обсуждение минувшего кавардака. Удивительная тактичность Сириуса пришлась кстати. Многое следовало обдумать.       Они неспешно двинулись вдоль Флит-стрит, и, когда подошли достаточно близко к бездомному, Блэк кинул в пластиковый стаканчик несколько монет. Веснушчатое, завешанное дредами морщинистое лицо изобразило ухмылку, и послышалось: «Бывай, Бродяга!»       — Вы что-то скрываете? — Люпин сомнительно оглянулся через плечо и с улыбкой — на идущего рядом. — Почему «Бродяга»?       — У этих ребят свои причуды. Видать, почуяли во мне своего. Тоже когда-то убегал из дома. Я даже польщён, честно… Ешьте-ешьте, остынет.       Откусив ещё один кусочек хот-дога, Ремус усмехнулся при мысли, что Блэк — тот самый незаменимый кадр-байкер в пьяной компании, который не только при любых обстоятельствах остаётся «стёклышком», но и помогает протрезветь остальным: печётся о них, кормит, выводит освежиться. К счастью, до холодного душа у них как-то не дошло, а ведь только этого и не хватало для довершения феерической картины с вариацией на тему — «Это случилось однажды ночью».       Когда они миновали знаменитый старейший паб «Old Cheshire», подул ветер; зашелестели бумажные пакеты. Сириус вжал голову в плечи, скрючил испачканные пальцы и смахнул запястьем волосы цвета вороньего крыла. Глаза его блестели и щурились.       — Можем куда-нибудь зайти, — сказал Люпин мягко. Ему не хотелось, чтобы из-за ночной прогулки Блэк простыл; одет он был не по осени.       В ответ буркнули:       — И так сойдёт. Нормально всё.       Блэк скомкал бумагу, вытерев об неё ладони, и потянулся за пачкой. Квадратная агатово-чёрная зажигалка покоилась у него в диагональном нагрудном кармане. Огонёк вспыхнул, затрепетал от порыва ветра — словно вот-вот погаснет — и всё-таки поджёг кончик сигареты.       Следя за процессом, который он про себя величал красивым и медленным тлением лёгких, самосожжением, Ремус пытался вообразить, до какой степени Блэк парочкой фраз, электризующих воздух, и движений, к примеру этим, «закуривающим», сводил с ума людей лет в свои лихие шестнадцать, в не менее бурные семнадцать. Что-то подсказывало, с тех пор он существенно не изменился, только секс и рок-н-ролл (пусть пошло, пусть так…) воспринимались уже не шалостью, а прозаичным распорядком дня. То, что девушкам становилось дурно от сочетания опыта и красоты, Люпин не сомневался. Такие вещи рано или поздно аукаются. Выходит, Блэку приходилось убегать из дома. Что ж, по юности мятежи случаются сплошь и рядом. Двадцать лет назад Люпин принадлежал к касте «смирных умниц» — той, что находилась на другом полюсе от Блэка, — потому судил не столько по своему опыту, сколько по наблюдениям: тинейджеры обычно скрывались в домах друзей, когда случался разлад с родителями; у таких, как Сириус, товарищей должно быть немерено, уж ему-то наверняка не отказали бы в пристанище. Или всё не так? Проявление бунта основано на подавляемых психологических проблемах. Из-за чего он сбежал? Может, столкнулся с насилием? Или хуже…       Тягостное бремя — развитая фантазия. Вывести из одного предложения жуткую историю — это по её части.       С тех случайно затронутых событий минуло двадцать лет, как минимум, а Люпин распереживался так, будто всё произошло не далее как вчера. «Хоть бы в Гарри не вспыхнула страсть крёстного к побегам, — помолился мысленно Люпин. — Вот уж ни к чему это. От себя не убежишь». Последнее он уяснил на собственном горьком опыте. Да, не убежишь. Но можно научиться жить с тем, что есть: с вечной каруселью «приемлемо» и «неприемлемо». В двенадцать: «Мы гордимся тобой, солнышко». В двадцать три: «У тебя большое будущее». А уже в двадцать шесть сорвавшееся: «Ты мне больше не сын!..». Фазы гордости и стыда сменяли друг друга, как времена года. Рубцы от старых обид не исчезали, не разглаживались полностью, но бледнели от смирения и огромной, болезненной любви. Не только родительские чувства терпели всё — в обратную сторону это правило тоже работало.       До перекрёстка Люпин и Блэк дошли в солидарном молчании и, не сговариваясь, повернули на соседнюю улицу: просто так, чтобы продлить успокаивающую прогулку. Сигарета Блэка наполовину истлела. Он сохранял некоторую мрачную отстранённость, чего Люпин раньше у него не наблюдал.       Что-то пошло не так. Что-то повисло между ними.       Второй хот-дог был доеден, а пакет выброшен в урну. Ремус достал из портфеля носовой платок и уже стал прикидывать, как станет добираться до дома, когда Сириус повернулся к нему и, обдав дымом, выдал следующее:       — Какое вообще любимое слово в английском?       — Вы серьёзно?.. — Люпин не сдержал смешка. — Хотите об этом поговорить?       — Очень хочу, — серьёзно подтвердил он. — Если спрашиваю, значит, есть причина. Только не врите, что у филологов нет такого и что вам плевать на слова!       — Ладно, раскусили… И иногда мы и впрямь уделяем внимание звучанию слов и их смыслу. Моё… наверное… ладно, это немного глупо и не так красиво, как у По, но recognize — распознавать. Мне нравится, как оно звучит, как звук расстёгивающейся молнии, и та картинка, которая мелькает в голове, когда я его произношу: я стою в тесной комнатке, таращусь в чужие затылки и… — Ремус перевёл дыхание. Что за сентиментальную ересь он несёт? Он никогда никому этого не рассказывал: очередная нелепость, поток сознания. Начал-то игру не он. — Чувствую себя одиноким, всеми покинутым, в меня уперлись чьи-то локти. И вдруг — поворот головы, и я узнаю кого-то. А он узнаёт меня. Одиночества больше нет. Вместо него облегчение. Как будто всё это время мы искали лишь друг друга. Так что, да. Распознавать.       — Круто, — Блэк улыбнулся. — Как в той песне… «Ты меня узнаёшь? Да, прошёл год», как-то так…       — Какое же ваше любимое слово?       Сириус закатил глаза.       — Кто говорил, что у меня оно есть!       — Я вам не верю. Вы можете сколько угодно строить из себя невежду, но это не так. Плохо стараетесь.       — Правда плохо? — обманчиво удивлённо посетовал Блэк. — Какой глубокий психоанализ, профессор. Да-да-да… есть такое слово. Serendipity — интуиция. Я сейчас как раз думал об этом. Каково это — оказаться, вроде как, в нужном месте в нужное время. Я… Когда-то очень давно мы с лучшим другом решили выпить в честь его победы — он выиграл в соревновании по бегу. Мы слонялись по улице, народу было немного, было очень жарко. И вдруг мы увидели девушку возле фонтана… то есть, увидел-то её он, я просто не мог понять, в чём дело и почему мы перестали пить, и возмущался. Она сидела и читала: очень хорошенькая, но даже не в том было дело… она казалась другой. А что творилось с другом — страшное дело. Он шепнул мне, что должен жениться на ней. Всё по классике! Я сказал: «Удачи. Для начала позови её на свидание». И тогда он вздохнул, отдал мне бутылку и подошёл к ней. Она удивлённо посмотрела на него, а он — возьми и брякни под каким-то вдохновением: «Если последнее предложение было на гласную — вы согласитесь пойти со мной в кафе. Если на согласную — я уйду и больше к вам не пристану». О-о да, это очень глупо выглядело. Мне тогда было смешно, но недолго — они поженились меньше, чем через год после знакомства.       Пряничные спичечные коробки домов, высокие, поставленные ребром к ребру, и небоскрёбы поредели. Впереди маячила ограда зелёного сквера. Возле слабо подсвеченной синими лампами, но всё равно ослепляющей витрины ювелирной лавки прилегла собака с рыжими подпалинами; одно ухо у неё потешно лежало на лохматой голове. Ремус пожалел, что съёл свой поздний ужин так скоро.       — Забавная история. Но романтичная. Вы это имели в виду, когда…       — Это были Поттеры.       Ремус осёкся.       — Родители Гарри?       — Ага, родители Гарри. Лили и Джеймс Поттер. Самая красивая пара. Я был шафером на их свадьбе. Этот придурок и Лилс — все знакомые гадали, почему они вместе, но им… им просто было хорошо. И всё. Потерянное поколение, да?.. Они организовали что-то вроде бизнеса — устраивали выставки неизвестных талантливых художников. Это была идея Лили. Она любила искусство больше всего, много читала — вообще, с ней всегда было легко говорить обо всём, и при этом её нельзя было назвать ханжой. Она постоянно училась, ходила на курсы по истории живописи, рассказывала об этом Джеймсу. У неё была ненасытная страсть к обучению, даже после рождения Гарри. Ну а Джеймс… Он поддержал её так, как умел только он. По-настоящему загорелся этой темой! Они много ездили по Лондону и не только: разговаривали с затворниками-анорексиками, которые рисовали потрясные картины, уговаривали их на выставки. У них был личный водитель, потому что они очень уставали после разъездов, а у Джеймса ещё и плохое зрение было, он никак… да не любил вод… ить…       Сириус прервался. Выражение его почти не выдало, но на окончании фразы он начал тревожно проглатывать некоторые звуки — будто речь была испорченной плёнкой; акцент сделался сильней.       — Короче говоря, — продолжил он ровнее, — после одной из выставок водитель просто пропал. Они тянули время, но он не явился, а дома их ждал Гарри, было уже поздно, и Джеймс решил сесть за руль. Он не то чтобы плохо водил, нет, в том ДТП была виновата другая машина, но Джеймс не успел вырулить, не успел среагировать, и… они перевернулись… Я узнал той же ночью. Помню, что был с какой-то девушкой, помню, как говорил с кем-то по телефону, как быстро одевался и при этом ничего не чувствовал, абсолютно, а мозги работали даже слишком хорошо, как смазанные шестерни. — Сириус странно усмехнулся. — Позже нашёл этого водителя. Оказалось, в тот вечер он здорово надрался — в рабочее время, когда он должен был их везти. И я… — Сириус опустил глаза, затянулся крошечным окурком и бросил его под ноги, —… избил его. Меня забрали тогда. Попробуй-ка этим кретинам сразу что-то растолковать! Вечность прошла, но не было ни дня, чтобы я одновременно и жалел и не жалел об этом, понимаете? У меня и того неуравновешенного парня теперь меньше общего. Но что сделано, то сделано. Гарри сначала отдали тёте — кандидатура по всем параметрам более подходящая. Но ей был не нужен второй ребёнок — своего хватало. Это она мне и дала понять, когда я пришёл к ним домой. И я его забрал. Лишь иногда возвращал, когда нужно было для комиссии. Мы притерпелись.       — Зачем вы мне это рассказываете, мистер Блэк? — В заклеенном виске снова запульсировала кровь. — Вам же тяжело переживать всё это. Так зачем?       — Проверка, — отозвался Сириус. — Всего лишь подлая проверка от меня. Я знаю наизусть все байки в этом тупом колледже. Что я моральный урод и чуть ли не тайный убийца. Но это всё. К тому же я за честность: я случайно стал свидетелем вашей боли, а вы теперь знаете мою. Мы квит… Вы как?       Блэк с беспокойством сжал локоть Люпина, когда тот остановился, прикрыл глаза и потянулся к вороту рубашки. Казалось, он испытывал небольшое затруднение с дыханием: наконец, плечи перестали прыгать вверх и вниз.       — Всё… в порядке, это психосоматическое, ничего особенного, ерунда. — Губы его дрогнули. — Наверное, ещё не подействовало. Я пью успокоительные таблетки, просто когда мне случается нервничать или я просто перенапрягаюсь, иногда случаются приступы. Видится всякое и случается одышка. Бывают лёгкие стадии и более тяжёлые, если не соблюдаю режим приёма. Сегодня как раз не соблюдал.       — Давно у вас это?       — Лет пять-шесть… И, пожалуйста, Ремус.       Оба не успели среагировать: Люпин упрекнул себя за поспешность, но практически сразу к нему вернулась уверенность в правильности принятого решения; Сириусу же, судя по его поражённой физиономии, повезло не в той же степени.       — Чего-чего?       — Можно просто Ремус. Сегодня ты меня уже называл по имени, так что де-факто я не рискнул, а просто поддержал инициативу. Думаю, всего произошедшего сегодня достаточно.       На кухне в родительском доме часто заводились вкрадчивые монологи. После замечаний об отросших волосах и свитерах «не того оттенка… а где тот, который подарила тебе я?» следовало весомое начало: «Милый. После твоего возвращения… Не кривись, я говорю от себя, не от отца. Вы выводите меня, ведь взрослые же люди! Так о чём я?.. Ты же долго восстанавливался, все эти таблетки… Я бы и сама их не пила, но у меня нет выбора. Я понимаю, это непросто. Будь снисходителен».       Утешение и наставление. Не менялся порядок слов. Не менялась суть.       Сириус хмурился, вникая в смысл последнего пассажа. Он, как видно, всё ещё сомневался, что «ничего особенного, ерунда» согласуется с истиной. Около полуминуты они стояли на тротуаре друг напротив друга. Лишь когда часы на невидимой отсюда башне храма начали бить, Блэк и Люпин отмерли.       — Уже поздно, — обронил Сириус. — Завтра меня ждут в Ксавериан: надо как следует выспаться, чтобы слушать этих… Поймать тебе такси?       — Чудесная идея.