It's too late to change events
It's time to face the consequence
For delivering the proof
In the policy of truth.
Depeche Mode — «Policy of Truth»
Выпадали на его долю дни, когда пробуждение, сборы, зябкое передёргивание плечами под морозным хлопком рубашки, шкворчание желтка под крышкой сковороды, свист чайника, антистрессовое совладание с пуговицами и шнурками — продолжали недавнюю дремоту и обманчиво жидким состоянием пространства мало чем от неё отличались. В такую пору он каждую секунду ждал, что вот-вот очнётся, упав с матраса, и всё то же самое повторится опять и опять. Это ловушка. Петля. Узел. Люпин придирчиво оценил внушительную коллекцию галстуков и задвинул комод; вместо жилета или пиджака надел свитер, который, вообще-то, не очень любил: антрацитовый, репейно-колючий ворот нарисовал розовый, как от аллергии, орнамент на шее, где то и дело вздрагивал кадык. Во вчерашние, любимые вещи как будто заворачивали жареный лук, сыр и острую приправу. Дышать этим Ремус не мог, иначе о сосредоточенности речь уже не велась. Всё будет хорошо, — сделка с логикой, — как всегда. Крепко сваренный ройбуш он на ходу отпил из термоса в шотландскую клетку. На китайские церемонии времени не хватало. Связка ключей и пакет крекеров упали на дно портфеля. Извечные тощие подростки-курильщики (в до смешного коротких толстовках), девочка лет пятнадцати с дырой на коленке и проколотой губой и её дружок, пересеклись с Ремусом в подъезде и уважительно проводили взглядом его покоцанную физиономию. Ах да, как же он мог забыть: кожа вокруг тонкой клиновидной царапины, кое-как скрытой белой полосой, от височной области до брови припухла и налилась рудной окисью, придавая ему сходство с полуночным гулякой Баркинга или Илфорда, не отстегнувшего мелочь вежливому двухметровому просителю. Болела рана только тогда, когда Ремус о ней думал, но в общем-то своим существованием она никак не тяготила. В спину прилетело пожелание хорошего утра. С этим миром не всё потеряно, — Люпин вернулся, достал печенье и протянул его юным соседям по подъезду. Родители их недокармливали, а что бы ребята ни курили — аппетит у них разыграется нешуточный. Те быстро от уважения перешли к дружному чествованию: «Вау! Клёво, сэр, спасибо!». — Проехали, пустяки, — отмахнулся. — Не простудитесь только. Он сознательно выбрал метро, а не автобус: страшно, мучительно хотелось что-то сделать не так. Всполохи фонарей оказывали эффект неудавшегося гипноза. Поблизости, в темноте туннелей, витал не поблекший образ улочек с закрытыми киосками, часовней, сквером. И с ним говорили, на него смотрели непривычно долго; в той радужке кобальтовый яд смешался с медвяной росой — пить да и умирать с негой в распотрошенной откровением и силой притяжения душе. Стоило признаться, ещё никогда прежде он не захлебывался чужими глазами так отчаянно. Двери вагона открылись, и наваждение схлынуло. Отчего он позволяет случаться этому вновь, словно его обуяла тоска по безвозвратно ушедшему? Что ж, он верил: потери учат не раздирать на себе ризы, а быть благодарным за золотые, щедро роняемые судьбой. Из-за грядущего празднования Хэллоуина немногочисленные дома Барбекстен-роуд в стиле старых загородных построек — из рыжеватого кирпича — скромно нагоняли жути гирляндами с летучими мышами, носатыми профилями ведьм и тыквенными ухмылками на подоконниках. Однако погода проявила чудеса декораторского искусства: бордово-фиолетовые ковры прели на козырьках и вдоль крыльца. Только Ксавериан был оплотом борьбы с еретическими праздниками. Но чьими-то хулиганскими стараниями знаменитый постер фильма про Майка Майерса всё же приклеился к стене коридора. Дюйм за дюймом, чтобы не содрать запёкшуюся корочку, Ремус отклеил пластырь и осмотрел ссадину в овальном зеркале коллежского туалета, отделанного мазутной кафельной плиткой. Казалось, что по ту сторону не он — кто-то лучший в его понимании, но худший с позиции напитанного морализмом социума; верить и не верить зеркалам значит принять относительность мира и следовать его правилам. Точно так же люди презентуют себя другим: утрамбовывают в дальний уголок вспыльчивость или иной тайный порок, сглаживают любую деталь, крошащую заведённые приличия. Ремус пришёл к справедливому выводу, что блеклая мордашка, теперь почти прозрачная из-за оттока крови после беспокойного сна, переживала вещи покрасочней и, так сказать, посолидней. Обойдётся без шрама, что обидно; этот зачёлся бы за юбилейный. Щелчок. Ещё один. Маникюрные ножницы состригли края нового пластыря. Ещё в детстве Ремус перестал считать рубцы косметическим недостатком, примерно в десять он был усеян ими, как неуклюжее творение Виктора Франкенштейна, — то осколок чашки, соскользнувшей с сушки, неудачно вонзится, и по полу растечётся лужа лёгкой, безболезненной крови, то материнские щипцы окажутся слишком горячими — ведь «так здорово делать вьющиеся волосы кудрявыми!» (на шее, ближе к затылку, он знал, сохранилось овальное «пушистое» пятнышко), то длинный треугольный осколок стекла обрушится, когда пятилетний Ремус сорвёт ягоду с ветки боярышника, склонившегося к раме старого сарая (ему не разрешали играть там именно из-за запущенного состояния и выбитых окон, его же влекли музыкально скрипящие доски, облупившиеся подоконники и забытые, поломанные безделушки; Ремус тогда не отличал их от содержимого материнского туалетного столика). Но не законом Мёрфи единым. Была и одна единственная стычка. Уже на первом курсе института и по идейным, так сказать, соображениям: кто-то заикнулся, что американская проза шестидесятых — пастиш эпохи потерянного поколения, безвкусица, марш темнокожих. Ну и что Набоков гроша ломаного не стоит. Драчуном Люпин не мог стать по определению — для этого пришлось бы оставить чтение и побродить по опасным районам, — но к швам приспособился. Его таким не испугаешь, в отличие от мисс Шелли, которая отрывисто пролепетала: «… о боги, как же это вы!.. Кто вас?». Она тут же рефлекторно потянулась к его лбу, пока он приятельски и всё же твёрдо не остановил её: — Угол. Я всего лишь ударился, ерунда. — А я подумала… Какая дурость! — Мойра поправила укладку, пряча выбившийся светлый волос за невидимкой. — Вы сегодня… Я слышала о мистере Поттере. Его исключат, как вы полагаете? Сегодня должен прийти его крёстный, так? — осведомилась она со всем наличествующим тактом. И далась же всем эта ситуация. Лесной пожар не так стремителен, как общественные коммуникации. Мисс Шелли интерес прощался лишь оттого, что ей и правда была небезразлична судьба Гарри. «Его исключат?» Вот уж здесь дилеммы не стояло. Обещания он привык выполнять. — …мне вот не было случая. Вы знакомы? — Что, простите? — переспросил Ремус, заметив недоумение коллеги. — Вы знакомы с Блэком? — А, да! Да, мы в некотором роде пересеклись. Агрессивная хлопотливость Сириуса перед такси вынудила по памяти продиктовать ему домашний телефон, который собирал пыль где-то на обувной полке шифоньера. К одиннадцати, не успел Ремус подняться в квартиру и принять душ после ночного променада, аппарат уже заходился дребезжанием. Молчал с месяц — и вот тебе на! Даже в звонке выразилось что-то блэковское: настойчивое, бурное «ответь-я-не-шучу». С полотенцем на плече, придерживая трубку ухом, Ремус перебирал содержимое комода в поисках чистого белья. — Дома? Всё в норме, профессор? — лаконично расспрашивал Блэк, когда Ремус, ощутив полную беспомощность из-за вовлечённости в несколько процессов одновременно, сполз вниз и присел спиной к стене. Обычно он так не выматывался. Шероховатая поверхность обоев ближе к плинтусу была расцарапана; видимо, предыдущие съёмщики держали кошку. — Да, спасибо, — выдавил он. Где сидит сам Сириус? На кухне, доедая остатки китайской еды? В спальне? Непрошеные мысли. — Окей, значит, у ребят из сыска выдастся спокойный вечерок. Слышали, ребят?.. — трубку на том конце специально отвели подальше. — Отбой! Отмена операции! — Смешно… — Люпин прикрыл глаза. Он чертовски устал, к тому же отвык говорить с кем-то в столь поздний час. — Я теперь в должниках. — Скорее я, профессор. — Не «профессор». Ещё не забыл? — Так, значит, действуют эти таблетки? — Ремус закатил глаза: Сириус едва ли умеет говорить без тени издёвки. — Обсудим субординацию завтра, сегодня был тяжёлый день. Да и завтра тоже будет нехило. — И куда теплей: — Доброй ночи, Ремус. Справиться о Гарри он не успел. Раздались гудки. Спал Ремус крепко, но недолго — с его периодической асомнией и три часа служили утешением. Дверной проём кабинета литературы зиял пустой фоторамкой. Осталось придумать, что вправить. Выбрать произведение. Допустимый элемент творчества, пристрастности, полёта фантазии и беспардонного навязывания собственных вкусов неокрепшим умам тех, кого занимали не столько тонкие материи жизни и секреты человеческого разума, сколько вполне естественный для подростка вопрос, почему об интиме и «всяком таком разном» классики не пишут, но намекают, ходят вокруг да около. Всё по заслугам, форменное издевательство. Английская система образования — видит бог, Люпина она почти устраивала — постановила, во власти преподавателя, и только в его, определять, кто возникнет перед двадцатью семью студентами в объемных рубашках и модных джемперах, сползающих с плеч. А выбрать как раз было из чего: Шекспир, Уэллс, Стивенсон или Диккенс, в конце концов; спиритизм, как ни прискорбно, за последние сто лет сдавал позиции. Однако сегодня Ремус, толком не спавший ночью, пошёл на поводу у сердца. Он тоже умеет уходить в отрыв, в конце концов. Вчерашний сумбур, валиум и смутная перспектива дня развязывали ему руки. В Ирландии Ремус практиковал так называемый «пирог волхов», «пирог с сюрпризом», когда никто из учащихся не знал, о чём урок. Суть состояла в том, чтобы встряхнуть аудиторию, обмануть ожидания — и заставить барахтаться, искать, нестандартно мыслить, работать не по заготовкам и отчёркнутым цитатам, а так, если бы книгу отпечатали в этом месяце. Гомона поубавилось, стоило Люпину зайти в кабинет. Гарри среди прочих не присутствовал. Именно этого следовало ожидать, но мнительность неутешительно заворошилась, хоть ей приказали заснуть до поры до времени. А вот мистер Малфой был, и многие другие тоже. Со звукам колышущегося от лёгкого ветра поля студенты пошептались. Все смотрели в ожидании. Кто-то нетерпеливо, кто-то затаив дыхание, кто-то — скорее на настенные часы, чем на учителя. Каждого можно было понять. Но начало крайне важно: оно задаёт настрой. Если здоровье Ремуса оставляло желать лучшего — кабинет удлинялся, молодые люди отдалялись вместе с партами, деградировали до случайных безлицых проекций подсознания. И он уже не знал, что делает и зачем. Люпин опёрся на кафедру, чуть присел на стол. Пожевал губы. Жамевю отступало, внутреннее равновесие возвращалось к нему, как кислород по катетеру. — Доброе утро, господа. Сегодня без цитат, — по-доброму. Последние шорохи сгинули; кое-кто из усердных открыл тетрадь. Одна секунда. Две. — Уроки литературы часто вводят в новую тему цитатой. Так уж заведено, не знаю, кто придумал, честное слово, но посмотрел бы в лицо этому человеку! Открою вам секрет, который и секретом не является, даже наоборот, — ни одна строчка в книге не отвечает на вопрос: для чего эта самая книга была написана — вы же не станете покупать кроссворд с вписанными ответами. Тут та же последовательность. Как это связано с нашим занятием? Я отвечу — никак. Просто в «Фаусте» слишком много любимых мной изречений. Не смог выбрать. «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — как-то уж слишком топорно. Сидящие на заднем ряду украдкой закатили глаза. «Фауст» их не вдохновлял. — Дело в том, что сегодня речь не о Гёте. Разумеется, мы могли бы подробно обсудить человеческий выбор, совесть, добро и зло, благо. Вы ещё напишите эссе об этом через пару недель. Очень хочу узнать ваше мнение. — Люпин снова посмотрел на Малфоя, с ленцой отводящего взгляд. — Но давайте-ка вернёмся к моему бессмысленному началу и постараемся найти общую закономерность с литературой. Всегда ли первое предложение в книге связано с содержанием? Отнюдь! Должно ли оно быть логичным, лишённым эффекта горячечного бреда и поспешности изложения? А кто запрещает? Скажем, у Сэлинджера в избытке первое, а у Берроуза — второго, но это не умаляет их достоинств как авторов… Мистер Маккинли, студент азиатской наружности, поднял руку. Когда Ремус кивнул, он быстро выпалил: — Это как в «Хорошо ловится рыбка-бананка», профессор? — Да. Один из лучших рассказов у Сэлинджера. — Но ведь там ничего не понятно! Не пон… я перечитал, но все равно не понял, в чём суть! «Ну надо же, прямо как в жизни», — усмехнулся про себя Ремус. — Мистер Маккинли, — обратился он к ученику, — предлагаю вам эксперимент — и не только вам, а всем здесь присутствующим: взять домой классическое произведение, которые вы нашли бессмысленным, глупым, пошлым, скучным, — и постараться не прочитать его, а «пройти» вместе с героем. Не задаваться вопросами, принять как данность, что события разворачиваются именно так. — А самоубийство… зачем это было? — не унимался Маккинли. — Разве это не трусость? Видение поверх класса: отвесные скалы Ирландии, ветер, бестолковые крики чаек. Ремус оттолкнулся от стола и прошёл чуть вперёд; с минуту обдумывал ответ на вопрос, который не раз приходил ему на ум прежде. — Скажем так, — произнёс он, — однажды человек — вполне одарённый, не лишённый нравственных достоинств, но хрупкий, уязвимый — может проснуться с идеей: сформировавшейся, не требующей доработок или корректив. Безупречной. Как будто она объясняет всё! В простых идеях кроется самая больная опасность для разума. Этот абстрактный человек не безумен, он знает, что самоубийство — неправильно, исходя из морального абсолютизма, но он старается глядеть шире, упрощать для удобства. Если броситься на амбразуру для солдата — подвиг, то почему же тихий уход из этого мира — грех? Хотя ни то, ни другое не отменяет того факта, что где-то будет плакать близкий человек. Жизнь, на мой взгляд, ценна как раз-таки из-за сложных идей и чувств. Они стоят того, чтобы испытать их. Из-за вечного метания и поиска люди думают, что потеряли себя и что должны избавить себя и окружающих от мук самим собой. Они бегут от долга перед другими — и это хуже всего. А что касается рассказа о «рыбке-бананке»… О, эта книга неразрывности связана с циклом о семье Гласс. Читали ли вы «Выше стропила, плотники»? «Фрэнни и Зуи»? — А про что там?.. — Расскажите, пожалуйста! — послышалось с парты у окна. К диалогу подключились другие ребята. Им приглянулась расслабленная форма урока и то, что конспектировать ничего не заставляли, и они опасались упустить такую удачу. На доске появилась сводная таблица, чтобы подсчитать, сколько раз за рассказ автор на что-то намекает, а на что — неясно. В конце занятия все почти уходили в приподнятом настроении. Мисс Джонс с улыбкой поблагодарила за высокую оценку по тесту и попыталась вызнать примерные вопросы к следующему. Вместе с ней к Люпину подошла и Джинни Уизли: молодая леди, ровесница Гарри, чьи запястья и нос покрывали ржаные веснушки, а глаза цвета грильяжа почти круглогодично смеялись; но не теперь, как ни странно, — непроизвольное волнение, точно она держала ответ на уроке, разгладило солнечные морщинки в уголках. По литературе мисс Уизли бойко участвовала в беседах, отстаивала свою позицию, писала сносные сочинения, пусть Люпин и знал, что её больше привлекают естественные науки и спорт. Тонкая девичья рука, унизанная сыпучими, искрящимися бисерными браслетами, в надежде привлечь внимание поднялась с громким: «Профессор!» Голос у Джинни был довольно густым при такой очевидной миниатюрности. — Мисс Уизли? Она не подбирала отвлечённых тем; с языка стеклянными шариками — один за другим — скатилось: — Скажите, пожалуйста, а Поттер… Вы извините, просто все болтают, что вы знаете, как обстоят дела! Я была на химии, я могу подтвердить, что это была случайность! И не только я могу! — Ваша инициатива похвальна, — заметил Ремус, — но не думаю, что в данный момент это принесёт пользу. С Гарри всё будет хорошо. — То есть… мне не стоит?.. Думаете? — Уверен. Мисс Уизли вздохнула и — так же резко, как начала этот разговор, — она закончила его. Люпин был убеждён, что эта молодая леди всё равно поступит по-своему, и удержать её никому не по силам. Разрываясь между желанием выяснить, ни объявился ли Блэк, и не демонстрировать так яро своё неравнодушие, Люпин провёл ещё две лекции у младшего курса, а после — воспользовавшись окном в расписание — скрылся в каморке за кафедрой. Он смог подкрепиться, выпить таблетку и обдумать, что скажет матери, когда позвонит ей завтра (она давно просила приехать в гости), прежде чем его одиночество нарушили. Дверь отворилась и, не переступая порог, внутрь заглянул профессор Снейп. Равнодушным взглядом он обвёл крохотное пространство, отчего-то заострил внимание на чайнике, будто заподозрил, что в нём плескалась украденная у него серная кислота, и наконец взглянул на коллегу. Прежде Снейп ни разу не удостаивал Люпина честью личного визита, следовательно, привело его что-то неотложное. Ремус привстал. — Вас просит к себе директор. — Доброе утро. Сейчас? — Крёстный Поттера находится там с час. — С час? — изумился Ремус. Он-то ожидал, что в первую очередь Сириус даст о себе знать ему. Люпин спохватился: это для них столкновения, пересечения, задушевные беседы тянули на тысячелетнюю историю взаимоотношений. Все посторонние же были в полном неведении. — Что-то смущает? Снейп, не дожидаясь реакции, ушёл, оставив лёгкое оцепенение, какое он наводил на своих учеников. Ремус не претендовал на роль злостного психолога-разоблачителя, но сочетание «крёстный Поттера» прозвучало столь уничижительно, что сомнения отпали — кислота на разлив профессору всё-таки необходима: то ли для себя, то ли… Справедливости ради, при Люпине за три месяца Снейп ни разу не выказал и толики расположения к кому-либо из живых существ, чего нельзя было сказать о хрупких предметах: колбах, мензурках, пробирках, шпателях Дригальского. Редкий преподаватель горел своим делом — жил в нём, ради него и не существовал обособленно, сам по себе, — так же, как Снейп. Возможно, при других обстоятельствах, приложи Ремус больше стараний, они бы поладили. Инцидент на уроке химии пытались замять не только профессора и опекуны. По свидетельствам нескольких честных ребят — полного астматика Льюиса с доверчиво-трогательным выражением и («Ну как же иначе!») Джинни, втихаря назвавшей Поттера «мутировавшими желейными мозгами», — взрыв прогремел случайно, не по вине самого Гарри. Всё это они выпалили на энтузиазме, догоняя директора, пока тот быстро, для человека его комплекции, шёл по коридору третьего этажа. Ремус не без удовольствия отметил, что друзья у его любимого ученика всё же водились. И тот даже не догадывался о своей удаче. — Сэр, но это же просто нелепо!.. Он же… он же пострадал! — Вы должны дать ему шанс, сэр! — заявила Джинни. — Пожалуйста, сэр, Гарри не виноват! — Тем более вы не приняли во внимание, что Малфой… — Довольно, — оборвал подростков директор Лэнскомб. Нажав на ручку двери, как на спасительный рычаг, он напоследок обернулся к ним и чётче повторил: — Довольно, господа. Живо на занятия! Как только директор скрылся внутри, однокурсница Гарри заявила, что «сделала для этого придурка всё, что могла». Ремус про себя подумал, что это тянет, пожалуй, на глубокую симпатию. Нестандартную в проявлении, но ему ли об этом разглагольствовать? До того, как Ремус окончательно и бесповоротно отдал свой разум на растерзание литературоведению и философии, пагубным, как выяснилось, наукам для идеалистов, — он грезил о карьере адвоката; роль сыграл треклятый «Нюрнбергский процесс», кассету с которым Лайелл Люпин часто заставлял глотать их старенький видеомагнитофон. Отец пересматривал фильм так же, как слушают проповедь: неподвижно сидел в кресле с подушкой под спиной два, а то и три часа подряд — именно столько шла картина про суд над нацистами. Когда в семнадцать Ремус сблизился с ребятами из привилегированного колледжа, вместо эротики читавших Ги де Мопассана, мешавших в пропорциях один к одному кофе с коньяком и не скрывавших своих отчасти эпикурейских воззрений, он провалился в неведомый мир споров и красоты слова — или, иначе говоря, угодил в нестандартную дурную компанию, о которых с горящими глазами предупреждают родителей пожилые тётушки. Новые знакомые отличались умом, обаянием, свободомыслием, к тому же отнеслись к Люпину доброжелательно. Несправедливо утверждать, что этих молодых людей испортили книги, но, руководствуясь любопытством вместо логики, они часто совершали провокационные для восьмидесятых годов выходки. Пару раз товарищи, окрылённые разговорами о высоком, целовались при Ремусе. Он, семнадцатилетний, подрывался, спешно пожимал руки, обещал себе, что не вернётся ни под какими уговорами, и всё же на следующий день менял решение: жажда знаний преобладала над смущением. Те случаи выражения сиюминутной страсти были, на первый взгляд, всего лишь экстравагантными выходками, но для Люпина они имели глубокие последствия. Домашний уют, молитвы перед обедом, примерзание к экрану, просмотр одного и того же фильма, ограниченность впечатлений слились в разлагающуюся материю бытия. Догматичное христианское поведение обрело черты карикатуры. К восемнадцати Ремус кропотливо преобразовывал накопленный опыт в нерушимые принципы: он порвал отношения с клубом интеллектуальных студентов, сочтя их образ жизни слишком беспорядочным, стал учить языки и сосредоточился на поступлении. Однако некоторые внутренние метаморфозы Люпин так и не обратил вспять. Юность бесстыдна — но есть в ней и нечто беспомощное, трогательное. Лайелл расстроился намерениям сына поступать не на юридический, а на филологический факультет и какое-то время грозился, что не даст ни цента. Что, конечно, в большей степени заменяло ленивые попытки напугать. Мечты о работе адвокатом рассеялись. Но кто же знал, что некоторые навыки ведения защиты Ремусу ещё пригодятся? В кабинете стол придавливала локтями фигура Лэнкомба, профессор Снейп обернулся на вошедшего Люпина; Сириус в расстёгнутой куртке авиатора, сидящий на одном из стульев, при виде Ремуса слегка изменился в лице: исчезла звериная насторожённость, а поза по-прежнему была вызывающе раскованной. Городской образ, снабжённый заклёпками и потёртостями, смотрелся в обезличенном светлом кабинете так же дико, как граффити на стене Национальной галереи. — Профессор Люпин, — приветствовал Блэк, слабо отсалютовав двумя пальцами. От первой же фразы за версту несло общей пикантной — если можно так назвать возню с царапинами и поедание вредной пищи — тайной, которую ни один не в состоянии долго хранить. Кое в чём Сириус оказался прав: неформальное «Ремус» вызвало бы лишние подозрения. Ремус ограничился кивком. — Мистер Блэк. Битый час сохранялась атмосфера напряжённого обсуждения, где никто из говоривших не вникал в позицию молчавших. — Всем нам небезразличен престиж колледжа, — гнул свою линию Снейп, глядя как будто только на директора, — дело не только в том, что этот случай не первый. — Были ещё? — осведомился Лэнскомб. Он был настроен скептически. — Были. И вы бы знали об этом, если бы его поступки не покрывались. — Ремус и не подозревал, что чувствовать на себе чужой взгляд можно даже тогда, когда фактически смотрят не на тебя. — Опустим имена. Вам не кажется, что у мистера Поттера серьёзные проблемы с воспитанием, а также патологическая тяга к вранью? Скрип кожаной обивки стула. Блэк вскочил; на щеках его выступили желваки. Не дав свершить встречную любезность, Ремус произнёс: — Господин директор, я нахожусь здесь. Значит моё мнение в свете произошедших событий чего-то да стоит. Вопрос в том, позволите ли вы его высказать? Лэнскомб пошевелил сцепленными пальцами, лежащими на стопке документов. Рот его сжался в нить, но тут же смягчился: вчерашним альтруизмом Ремус завоевал его благосклонность. — Само собой. Слушаю вас, профессор. — Думаю, — начал Ремус, — мистер Поттер всецело заслуживает прощения. Он старательный ученик, я питаю на его счёт надежды. В частности, мне видится, он сможет поступить в престижное высшее учебное заведение, если приложит усилия. Вы же знаете таких молодых людей: им требуется время, чтобы раскачаться. А что до того… инцидента — он был неоднозначным. Нет-нет, я ни в коем случае не оспариваю профессионализм профессора Снейпа! Но он ошибается насчёт склонности к вранью. Гарри — честный мальчик, я могу поручиться за него! И за то, что во взрыве виноват не он. От случившегося пострадал только Гарри, и он усвоил урок. — Неужели? Усвоил, говорите? — Снейп сардонически хмыкнул и изобразил растерянность: — Тогда где же он сегодня? Наш бравый герой? Насколько мне известно, на литературе его не было. — Ему наложили четыре шва, — мрачно напомнил Блэк. — Это я позволил мистеру Поттеру пропустить моё занятие, — и глазом не моргнув, солгал Люпин. — А после у его класса занятия по лёгкой атлетике, но вы же всерьёз не считаете, что парнишка, в чьей ладони лопнуло стекло, готов к физической активности? На Ремуса в упор посмотрел Снейп. Злоба его не то чтобы исчезла, но как-то выдохлась, словно он истратил всю желчь, и на краткий миг Ремус решил, что тот проронит: «Неплохо!», как после удачного шахматного хода. — На вашей совести, — только и всего — констатация. — Что же, что же, — дипломатично вернул себе авторитет в разговоре Лэнскомб, — на том и порешим. Никто не возражает, надеюсь? Если нечто подобное повторится, впредь поблажек для мистера Поттера не предвидится: для всех равные условия, «мы — это будущее», как писали в одной статье по случаю нашего юбилея. Наш колледж имеет хорошую репутацию, дай бог, чтобы так и оставалось, поэтому мы рассчитываем на здравомыслие наших студентов. Люпин услышал вздох Блэка: он тоже догадался, чья взяла на сей раз. В ногах возникла приятная слабость; напряжение последних двух суток подошло к концу. Ему захотелось горячего рома со специями и внепланового отпуска на недельку. В голове будто сработал механизм смещения ориентиров, и недавнюю тревогу за Гарри потеснили бытовые моменты. Не забыть бы купить молоко, стиральный порошок и пакеты для мусора. И заплатить по счетам, чтобы больше возвращаться к этому… И назначить время для визита к родителям… Мисс Шелли выдохнула «Ну слава богу!», когда Ремус сообщил об успехе, столкнувшись с ней в коридоре. — А что ведёте вы? — Сириус сделал странное ударение на последнем слове. — Историю… Я в некотором роде… практикую. Сириус улыбнулся и произнёс унылым медовым тоном: — Всегда интересовался историей. Особенно эпохой Ренессанса. Жаль, что за ученика не сойду. «О, да ладно!.. Серьёзно, мистер Блэк?» — внутренне простонал Ремус, став свидетелем бессовестной манипуляции. Ведь знает же, знает, паршивец: может сказать буквально что угодно — подействует. Мисс Шелли открыла рот и выдохнула кроткое, невинное «ам-м… эм-м…», но долгожданное продолжение — спешное «Всего вам доброго!» — последовало не сразу; щеки её не вспыхнули, но слегка порозовели. Спустя полчаса, на продуваемом крыльце школы, Сириус без обиняков резюмировал: — Жесть. Мятные конфеты. Он точно их жевал. Вероятно, заместо сигарет. — Мгм, — согласился Люпин и отпил из крышки термоса чай, который предусмотрительно захватил с собой на воздух. Такая форма служебных перерывов его привлекала. — Выглядишь лучше, чем вчера, — ни с того ни с сего вынес вердикт Сириус, — не такой бледный. — Он помолчал. — Ты хоть в курсе, что крут? Обожженные кипятком губы растянулись в улыбке. — Рад стараться. Как самочувствие Гарри? — Застукал вчера этого симулянта за просмотром «Звёздного пути». И всё же позволил Гарри остаться сегодня дома, — резюмировал про себя Люпин. Помявшись, он спросил: — Я, наверное, лезу не в своё дело, но между вами с профессором Снейпом из-за чего-то… разлад? — Разлад? — по слогам повторил Сириус. — Ха! Как изящно! Всё куда проще — он меня ненавидит. Я бы даже сказал, что у него есть кое-какие основания. Смешные, но в карму зачтётся. — Какие же? — Мы учились вместе. Да-да, в этом самом колледже, двадцать лет назад, я разве не говорил? Он был тем ещё стукачом, а я — ну что ж… не ангелом, естественно. Мой юмор он не понимал. По-хорошему, я был большим засранцем. Признаю. И он никак не может мне этого забыть… Чёрт… ну не вывожу я злопамятных! Такая сопливая детскость! — в сердцах бросил он. — Я пытался как-то наладить отношения — столько лет, думал, прошло, да и всё-таки он учитель Гарри, как ни крути! Вышло оно не очень. И до сих пор оно так «как-то не очень» идёт. С дипломатией у меня туговато. — О да, я заметил. — Попридержи-ка коней, так только я могу, — рассмеялся Сириус. — Какие планы на выходные? В графике найдётся пустая графа для ужина? — Ужина? — Ремус растерялся. — Ужин, то есть… — Приём пищи. Трапеза. Жратва! Обычно вечером. Днём я тоже работаю. Что, друзья профессоров никогда не зовут их на ужин? Нарушишь обет? Вылетевшее слово — приемлемое для модели их общения — хранило положительные ассоциации, но в нём сквозила фальшь. В Лондоне (особенно в районе Кембриджа, места его юности) жили приятели и бывшие однокурсники, но с подавляющей частью из них общение Ремус возобновлял лишь при непреднамеренном столкновении у прилавков супермаркета Сохо и возле метро. В почти-сорок не заводят друзей. Не так. Разве что хороших знакомых. От этой семьи ему теперь так просто не отвязаться. Поздно обрубать канатные дороги — они давно превратились в каменные мосты. Воли не хватит отступить. — Ты действительно хочешь позвать меня на ужин? В благодарность? — рискнул уточнить Ремус, крепче обхватив крышку. Холодало. — Разве у меня теперь нет репутации… не знаю… наркомана или душевнобольного? Не то чтобы я был и тем, и другим, но… — Не валяйте дурака, профессор, — серьёзно попросил Блэк. — И не унижайте наркоманов и душевнобольных. Алло, мы бы остались без музыки и книг, если б ни они! По крайней мере, Гарри бы точно не прочёл половину романов этого его… Кинга. Он говорил и спускался вниз по ступенькам. На последней оглянулся. — У меня лавка в Ислингтоне. Там полно ресторанчиков, где типа перепевают Билли Холидей. Суббота сгодится? — Сгодится. — Тогда до встречи! Сириус ушёл, оставив Ремуса гадать: чем он выдал, что любит джаз? Мир вдруг умылся и похорошел.