And when I leave this island I'll book myself into a soul asylum,
Cos I can feel the warning signs running around my mind.
So here I go, I'm still scratching around in the same old hole.
My body feels young but my mind is very old.
Oasis — «Half the World Away»
Забористый вкус крови на прокушенной нижней губе мешал распробовать крутой кипяток с валерьяновым раствором: одна, две, три, четыре, пять — весенняя капель в кружку с неотмытым кофейным следом на дне. Ремус нечаянно сбился, парализованный трезвостью, сменившей припадок. Он скользил полинявшим взглядом слезящихся глаз по полу чистой родительской ванной, поднимается до круглой дверной ручки. Совсем как у Кэрролла-Доджсона та неожиданно расширяется и увеличивается, становясь похожей на прорубь в чёрном льду или полную луну. «Держи себя в руках, слышишь… Не смей, не смей сейчас дурить… Подумаешь, таблетки не помогают… Всё это неправда, ты это знаешь, так не ведись на…» Вся его жизнь упиралась в двери запертых комнат. Читалась по вздутым фиолетовым венам дрожащих рук. Полбеды. Куда как хуже дела обстояли с видениями. Люди, места, смутные ощущения многолетней давности наполнялись кровью. Резь в висках вызывала болевой шок: Ремус не стонал, не издавал вообще никаких звуков — язык онемел; он выбирал точку в пространстве и таращился на неё, считая пульс на сонной артерии. В период обострения он забывал собственное имя, но зато отчётливо видел худшие эпизоды, канувшие, казалось бы, в Лету. Воображение воспроизводило их с вопиющей дотошностью. Спасение бегством по подобию матери: только на неё давило скорое замужество, а на Ремуса — безысходность. Уж год, как он не в Ирландии. Земля изумрудного клевера и лучшего кофейного ликёра островов благоволила трём типам людей: взвинченным, но не растерявшим лихорадочный боевой дух супругам с детьми верхом на чемоданах и гармошками буклетов за рукавами непромокаемых курток — мужья первым делом искали, где можно промочить горло, и устало шутили, а жёны допытывались у персонала гостиниц про семейные ресторанчики; «деловым людям» или агентам по всевозможным услугам, чей спонтанный отпуск воскресал лишь в перерывах от звонка до звонка; а также чудакам-мистикам, поклоняющимся Джеку Керуаку. Длинноволосую породу туристов непреодолимо влекло к местам с колдовскими, но оттого не менее тревожными названиями. Ведьмина голова, скала в графстве Клэр, подходила им идеально. Пять лет назад Люпин, в то время, когда его багаж ещё не добрался до стадии распаковки, тошнота после перелёта не сошла до конца, а отрешённость и твёрдость намерений граничила с сухостью, не причислял себя ни к первым (для пары, как-никак, нужны двое), ни ко вторым, ни к третьим. Он и не мог, поскольку не успел за пару часов так глубоко изучить своеобразие туристов, однако, как ни странно, примкнул именно к последним: оплатил поездку «Завораживающие окрестности Дублина». Решение, прямо сказать, необъяснимое, такие часто принимают после развязанных узлов отношений или лишнего бокала глинтвейна в праздник с фразой: «А-а, гори всё!» К следующему утру Ремуса ждали в Тринити-колледже жадные до знаний молодые люди. После завтрака — в самолёте он пахнет фольгой и лишь «слегка удобоваримо съедобен» — надлежало принять что-нибудь седативное, выпить минеральной воды, упасть на колючую от синтетического покрывала кровать и как следует выспаться. Но нет, нет и нет. Он бунтует. Бунтует, как сама Ирландия. В ней и дышится по-иному, и спится. — Туда и обратно? — уточнила полная дама-кассир в форме, прохожей на скаутскую, с шершаво-пятнистыми щеками. Местных природа через троих награждала веснушками. Ремуса они не умиляли, ведь каждое утро он мог рассмотреть свои: рассыпанные на переносице, прямо там, где она немного изгибалась, и под глазами — мелкие, невнятные, цвета неспелой рябины, как их ещё называли здесь; если Люпин краснел, но, наверное, это можно было сравнить с ритуальным рябиновым пожаром. Им издавна приманивали духов. В случае ирландцев казалось, что не у лица есть веснушки, а веснушки, так уж и быть, обзавелись симпатичным лицом во избежание тоски. «Туда и обратно… да к чему… Какого там ещё делать? Жить в палатке? Прыгать со скалы?» Мимолётная, искусственная злоба была сродни прижиганию ладони калёным прутом, и всё лишь ради того, чтобы проверить, способен ли он что-то чувствовать, пусть и такими больными, уничтожающими его изнутри вспышками. Столп искр под панцирем синего льда. Он баловался с собственной психикой. Искал границы, сметал их, и всё это забавляло его до содрогания, до ужаса, до расширенных зрачков и полнейшей неспособности остановиться в паре шагов от пустоты впереди, влекущей обещанием тишины, справедливости. С большей вероятностью женщина хотела узнать, на сколько типичный англичанин приехал в столицу. Иначе говоря, долго ли собирается оскорблять своим присутствием гордую страну. Никто из местных не признается в глаза, что их раздражает в вас всё, начиная от узора свитера и заканчивая недостаточно явной пигментацией. Улыбка для них что странный побочный эффект от принятия неизбежного: пока британцы платили за местный колорит, чванство молчало. Автобус шёл до Скал Мохера около трёх часов, и всю дорогу туристов укачивало бодрое вещание экскурсовода, призывающего искать среди утренней дымки зелёные холмы с башнями то ли двенадцатого, то ли тринадцатого века. Бойкая мексиканская курчавая девчушка в жёлтом комбинезоне — она сидела через проход от Ремуса — прилепила указательный пальчик к стеклу и с деловитостью поинтересовалась, точно ли там есть «вгыцари и дваконы, как вы обещали». Мать схватила её пухлую ладонь и бесцеремонно сдёрнула с окна. Нижняя губка девочки дрогнула, и Люпин тихо заверил, что сразился с одним из драконов. Она, смерив его недоверчивым взглядом, поинтересовалась, победил ли последний. Смышлёная кроха. Ремус всегда мечтал о детях: нужда опекать кого-то, заботиться, отдавать всего себя во власть самоотверженному отцовству зрела в нём давно. «Ты был бы прекрасным папой, солнышко», — периодически давила на больную мозоль, сама того не ведая, Хоуп. Будь Ремус с Дорой парой, брак и появление детей — вопрос времени. Дора тоже хотела стать матерью, о чём говорила полу-шутя. Но они, слава богу, не вместе. Ремус не пожелал тянуть в болото обмана лучшую подругу ради внешнего благополучия. Его любовь и уважение к ней — взбалмошной, болтливой, со слабостью к ярким прядям на голове в тридцать, — не поддавались никаких измерениям. Панибратство Ремуса с одиночеством Хоуп Люпин называла самодостаточностью, а он однажды охарактеризовал как страшную лень и эгоизм, ведь чтобы разделить с кем-то жизнь, нужно приложить усилия или хотя бы выйти из дома. За недальновидной шуткой увязались последствия: Хоуп битый час кипятилась и заклинала сына перестать «жевать себя». Да он и не собирался «жевать», просто слишком хорошо понимал, что выбивается из пазла жизни других, нормальных людей. Где он застрял? В какой эпохе? Быть может, в той, где правит случайность и мгновение. Где ещё помнят, что такое любовь. Где нет лжи, — она вообще всё усложняет без надобности. Где можно есть красную шелковицу прямо с куста, и лежать под открытым небом, и говорить с тем, кто — ценней этого нет ничего — тебя слушает. Задним числом Ремус понимал, что всё же заразился прагматизмом двадцатого века. Хотя доза не была фатальной. Иммунитет неисправимого романтика выдержал. Поэты, беллетристы — все они никак не могут смириться с ограниченностью их магии; ни одно слово никогда, ни на йоту не заменит сути, естества. Касания. Взгляда. Голоса. Просто слова. Ничто. Но если кому-то хоть раз признавались в любви глазами (а так бывает… о-о… у единиц), он предпочтёт переживать этот миг снова и снова вместо чтения всех пулитцеровских лауреатов. Вместе с пассажирами Ремус разглядывал окрестности. Не мельком, не украдкой, не из праздного любопытства или прижимистого желания окупить билет. Он отмечал красоту долин, цветников, утопических пастбищ, леса, увязшего в тумане (всего, что, без сомнения, стоило того, чтобы провозгласить: «Я увидел! Я познал!») и при этом мысли его скользили над поверхностью реальности легко, не касаясь её, не вызывая ряби. Пэйту бы понравилось. Он всегда горел затеей сюда съездить и, скорее всего, ещё осуществит эту незначительную мечту с Дорис. Так её зовут, если память не подводит. Дорис Кросби. «Если тебе принципиально… её зовут Дорис Кросби». Прекрасно, как раз подстать эффектной и статной особе, какой она наверняка является. Кто угодно бы выбрал девушку со столь звучным именем, да и как же это, в конце концов, чудесно — быть с кем-то хорошим и абсолютно тебе подходящим. Дорис и Пат. Дориан Грей и Патриция Хольман. Их объединяет то, что они вымысел, литературная эфемерида и никоим образом не влияют на твою жизнь. Когда отстраняешься, становится легче. Дивный, ослепительный блеск на безымянном пальце такого же Безымянного человека он не забудет ни за что: золотой обруч, никчёмная языческая пустышка, дрянь, имитирующая символ верности («Да знают ли они что-нибудь о ней?» — напрашивалось), отделил его Пэйта, а вместе с тем потерялся и хаотичный, но совершенный в своей простоте смысл, который он дарил жизни Ремуса. Утро с влажными простынями, спутавшимися ногами и одеялом, крепким чаем без одежды — так он горчил вкусней — и щекотными поцелуями за ухом. Порядок в общей квартире. Ну и беспорядок, если кто-то «слишком обворожительный сегодня». Отдельные книжные полки и тосты на разных тарелках. Метро, мизинец гладит мизинец по дороге в музей или галерею в выходные дни. Никаких ссор. Вот последнее достоинство отношений Люпин долго не считал аномалией. Он напротив полагал, что это свидетельствует о полном доверии и грамотности действий: они не скандалили, потому что Ремус предпочитал заминать конфликт в фазе его зарождения, а Пэйт обладал даром умалчивания. Излюбленной отговоркой последнего, безбожным клише, испоганены все мелодрамы: — Да не врал, просто не говорил всю правду! Рем… пойми же ты! Чёрт тебя дери, эгоист!.. Мы тогда с тобой почти разошлись! Я же… Затих на полуслове, исчерпал запас упрёков и подошёл к подоконнику. Плечи опущены. Губы сжаты. Смотрел он то ли за окно, где метёт первая декабрьская разбухшая крупа, то ли в отражение. На нём прежний распахнутый халат со свисающим ремешком, а светлые волосы слегка отливали в имбирный рыжий. От домашней небрежности вида Пэйта веет постоянством и безопасностью — и до чего же обманчиво это ощущение. Злое и уставшее сердце не обманешь: стучит о рёбра, раскачивает узкую клетку. Ему тесно. Ему страшно. На одно безумное мгновение Ремусу захотелось поддаться, проиграть, принизить себя — и обнять Пэйта со спины, тем самым умоляя остаться с ним. Ведь было же в чьей-то жизни хуже. Подумаешь, измена. Их история не первая и, чёрт позаботится, не последняя. — Давай разойдёмся мирно, — предложил Пэйт, оборачиваясь. — Ещё в начале твоей болезни нужно было решить вопрос, но я не хотел причинять тебе боль. Думал, как-нибудь оно уляжется, но я так больше не могу, понимаешь? Дело не в моей трусости, просто я чувствую, что это уже не то. Меня просто… не хватает. На нас обоих свалилось слишком много в последнее время. А с Дорис я… Не он ли крепко сжимал его руки во время первых припадков и шептал, что останется рядом вопреки всему? Не он ли казался таким заботливым и надёжным? Не его ли трепетные ласки заставляли забыть о страданиях? Это не мог быть он. Нет-нет, не мог… — Не молчи! — Я не эгоист, Пэйт. Просто круглый дурак. — Вот опять ты начинаешь!.. Ложь. Ремус не скандалил. У него плохо получалось. Прислонившись к дверному косяку и восстанавливая дыхание, Ремус хирургически изучал любимое и чуждое лицо (оно, бережно проявляемое в спиртовом растворе и переворачиваемое пинцетом, окончательно поблекло), искал упущенное — подсказку, ключ и ответ на вопрос: «Почему?», что угодно, — ловил белый шум вместо объяснений. — Я выдумал тебя, Пэйт. Тебя нет. Люпину советовали не зарываться в воспоминания во избежание стресса. Но смягчается ли наказ, если кроме них ничего не осталось? Он всё ещё любил, и эта невесёлая данность смыкала ему губы, чтобы поток импульсивных обвинений не прорвался и не погубил его выдержку. Была последняя жалкая попытка вернуть утраченное: поездка в дом Пэйта. Именно она и обернулась аварией. С тех пор старенький Форд с вмятиной простаивал пенсию в гараже родителей. Вождение автомобиля, как и любого другого транспорта, сделалось опасным. — Что вы чувствуете, когда открываете глаза, Ремус? Боль? Страх? Может быть, одиночество? — Ручка качается на перепонке между указательным и средним пальцем. Вкрадчиво, притворяясь старшей сестрой, его первый по счёту психолог щурилась за стёклами очков с топазовыми рефлексами и без диоптрий; с женщинами профилактические беседы текли непринуждённей, чем с мужчинами. Сон всегда заканчивался на шатком эпизоде прошлого, у обрыва. Несправедливо было бы обозвать его кошмаром, но он определённо постепенно превращался в навязчивую галиматью, у которой Люпин не знал финала. То есть, да, после поездки он вернулся в отель, на утро пошёл в колледж, провёл лекцию, а затем ещё одну, и ещё, и слабость, как и постыдное сумасбродство, сошла на нет. Ремус снова занял предназначенное ему место, вспомнил про призвание. Простить — раздвинуть обиде челюсти — с его отходчивостью несложно, и он, собравшись с духом, простил всех, укорил себя за мстительные суждения, даже внутренне пожелал благополучия мистеру и миссис Росс. Оказалось, не впустую: через три года у них родился сын, так сообщил Пэйт в последнем письме перед тем, как семья перебралась за город. Воздух чище, славные соседи. Временами Люпина посещало видение другого, параллельного развития событий. До романа с Пэйтом в донжуанском дневнике Ремуса было негусто: отношения с Дорой едва ли считались за удачную попытку. Пэйт — тогда они ещё были просто друзьями, случайно познакомившимися в автобусе и общавшимся без малого год, — позвал его к своим знакомым на вечер книжного клуба. Участники спорили о том, нужно ли разделять писателя и его творчество, и Люпин поддержал Пэйта, то есть согласился с независимостью первого от второго, и привёл собственные аргументы. Дискуссионный зал, ещё не остывший после криков и ругани, покидали участники собрания. Пэйт окликнул Люпина словами: «Можно тебя на минуточку?». Ремус подошёл. Росс, расправив плечи, долго-долго гулял по нему пытливым взглядом сверху-донизу, как по товару на нарядной витрине. В конце концов он просил: — Ты это всерьёз? Ты правда был за меня? — За твою позицию, — с прямотой поправил Ремус, без тревоги глядя в приятное ему лицо. В Пэйте считался узко направленный интерес, тот самый, который не принято выражать явно среди мужчин через флирт, только через действия, потому, стоило Пэйту податься вперёд, Ремус сделал то же самое: он давно не был мальчишкой, он ничего не боялся, с его несостоявшегося первого раза прошло много лет. Всё шло именно к этой развязке. Ремус поддался всем мыслимым соблазнам и радостям полноценной жизни, красками и всполохами обострившими восприятие, как евнух, дорвавшийся до публичного дома, — и в тех стенах, и на улице, и в темноте чужой квартиры. Ему требовалось подтверждение, и он получил его. И он любил: безрассудно, пьяно, — он заложил на алтарь зрение, дарованное для обличения обмана. «Я тебя выдумал… выдумал, что знаю, какой ты. Но ты так и остался Безымянным принцем… Будь счастлив… Это большее, что ты можешь для меня сделать». Он отдал этой многолетней связи силы и поплатился за расточительство здоровьем да хрупким перемирием с отцом. Лайелл Люпин не заслуживал клеймо тирана. При незначительном умственном напряжении Ремус мог вспомнить всё хорошее, что было между ними. Например, они часами обсуждали книги. Лайелл, выматывавшийся быстрей, чем сын, снимал очки, складывал их в карман и желал Ремусу доброй ночи. Лайелл одобрительно трепал его по плечу и улыбался, когда пришли результаты экзаменов. Лайелл говорил, что из него, пожалуй, ещё выйдет, может быть, сносный преподаватель. «Пожалуй», «может быть». Без такого нарочитого снисхождения Лайелл был бы не Лайеллом. В тот день, когда Ремус, осунувшийся после выписки из больницы, пришёл домой, чтобы поговорить с Лайеллом, тот сидел в кабинете. Притворялся читающим. Ремус взял на себя инициативу на себя. Голос его по-прежнему сохранял слабость, но звучал решительно: — Мы должны поговорить. — Поговорить-то штука нехитрая, — Лайелл не отложил книгу, — только о чём? — Об этом бойкоте, например. Или о том, почему ты не уважаешь мой выбор. Или о том, что со мной ты ведёшь себя как прокурор. — Довольно, Реми. Мысль твоя мне ясна. — Реми. Ему никогда не нравились уменьшительно-ласкательные прозвища. Иногда Лайелл называл его по второму имени — Джон, которое Ремус получил в честь дедушки. Кажется, отношения у него с отцом были идеальными. — Видал, видал я твой выбор, — Лайелл качал головой в такт словам, голос его звучал тихо, взгляд остановился на верхней строчке, — немного пользы он тебе принёс, ох, немного. — Пэйт не виноват в моей боле… Ладонь Лайелла с грохотом опустилась на стол; он отбросил книгу и наконец-то посмотрел Ремусу в лицо. — Не смей при мне называть его. Ремус усмехнулся. В ситуации не было ровным счётом ничего забавного. — Вымахал, а ума так и не набрался, пустил все свои таланты псу под хвост, связался чёрт знает я с кем, а мог бы… Чем тебе Дора не угодила? Тоже вертихвостка была, конечно, но то по молодости, всяко лучше, чем… — Это всё? Или ещё будешь изображать старую перечницу? — Хамишь. — Неужели вспомнил, кого ещё не оскорбил из моих друзей? Может, займёшься обличением только моих прегрешений? — осведомился Ремус. — Если ты пришёл ко мне, чтобы грубить, Реми, то дверь позади тебя, — сказал Лайелл, так и не повысив голос, хотя все его жесты и мимика выдавали бешенство. Это несоответствие было самым жутким проявлением отцовского гнева, по мнению Ремуса. — Из-за тебя Хоуп ночи не спала. У неё давление было под двести, когда ты попал в аварию. Я раньше был вынужден объясняться с соседями, что за странный субъект вместе с тобой и кем он тебе приходится. — И как же ты это выдержал! — неожиданно для самого себя перешёл на крик Ремус. — Я давно живу своей жизнью, и если совершаю ошибки — это только мои ошибки, я сам за них страдаю. Я всегда делал всё, что нужно. Но теперь долги перед тобой выплачены! На этом всё! И… Ремус перевёл дух. В глазах зарябило. Он понял, что в шаге от приступа, поэтому сдавил обороты. — Как бы… погано… ни закончились мои отношения, я был счастлив… какое-то время. Я был собой. Тем, кем я никогда не мог быть дома, благодаря тебе. Один только образ хорошего сына — и больше ничего. Очень удобно. — Побойся Бога, не сваливай на меня вину за… — …за то, что ты никогда не любил меня по-настоящему? Лайелл хотел было ответить. Лицо его застыло. На нём проступила такая уязвимость и потрясение, что Ремус почти пожалел о сказанном, но тут же нашёл себе оправдание: очень уж долго все приготовленные претензии замалчивались. — Извини, я вовсе не… — Не так. Не после всего, что он вынес. — Я уезжаю в Ирландию. За этим и пришёл. Мне предлагают работу — маме я уже сказал. Лайелл точно не слышал его. Он встал, отчего его взгляд поравнялся с взглядом Ремуса, и тот увидел себя десятилетним мальчишкой, которому отец купил «Остров сокровищ» в газетном киоске и коротко пересказал сюжет по дороге домой. «Читай, читай, хорошая книга», — затем жилистая рука взлохматила ему волосы. — На все четыре стороны, — произнёс Лайелл тихо. И больше ничего. Ничего… На стоянке всем позволили выйти. Ремус следом за группой азиатских студентов нырнул в густую, белёсую, размешанную с лавандовым сиропом рассвета пелену, и едва не поперхнулся водяной пылью, висящей в воздухе. Он промок с ног до головы. Скалы Мохер выпирали из миражного укрытия шипастым искривлённым чёрным позвоночником; утёс, на котором стоял Ремус, с одного ракурса ложно тянулся в бесконечность, чуть ли не через море, но стоило сделать пару шагов и природная ядовитая иллюзия рассасывалась — обрыв, как отсечённый, уходил вниз метров на четыреста, внизу шипели, исходили бешеной слюной волны, и перелив их напоминал то предгрозовое небо, то бирюзу, то чернила. Перегнившее сожаление и досада не терзали его, как прежде. Морфийная сонливость и замысел простоять возле опасного края как можно дольше, пока ноги ещё держат, заняла пустующее место. Как ни дико было признавать, Ремуса успокаивали отвесные поверхности и разбивающийся в пену прибой: не ржаное поле, высокая трава или что-то ещё из литературного резерва пасторальных картин — нет, он вбирал силу и неподвижную красоту именно этого, личного парадиза, где размытые очертания и ломанные линии сосуществовали в прелестном единстве. Скалы помогали забыть про самоанализ и оставляли огромный простор для выдумок. А что, если, пока другие туристы протирают объективы одноразовых фотоаппаратов и тщетно поджигают отсыревшие сигареты, его хватит приступ? Русская рулетка на новый лад. Случится или нет, случится или нет, шансы равные, шансы один к одному. Ни о чём рискованном и фатальном он не помышлял: не тот характер, не тот возраст. Тяга к жизни пресекала любые поползновения её оборвать. И всё же — один к одному. — Красиво-то как, ёшки-вошки. Птицы гнездятся на вон той скале. Ремус оглянулся на каркающий голос незнакомца, нарушившего ход его мыслей. Им оказался старик лет восьмидесяти — седой, высоченный, как Линкольн, сухопарый, в войлочном охотничьем костюме, застёгнутым на все пуговицы. Из под серого кепи блестели выцветшие до столового серебра глаза — в прошлом наверняка синие. — У них, это самое, брачный период скоро. Вы с экскурсией приехали? А то я вижу, стоит автобус, а вы-то в сторонке, — как ни в чём ни бывало продолжил чесать языком старик. — С экскурсией, — подтвердил Ремус. — Любите наблюдать за птицами? Люпин пожал плечами. — Не сказал бы. — Напрасно. Птицы очень похожи на людей, только более верные. Выбирают спутников на всю жизнь… вот сокол тот же! Если теряет партнёра, то чахнет. Мы даже однажды видели, как один соколик бросился со скалы. Ошеломлённый Ремус продолжал смотреть на орнитолога-любителя, не понимая: неужели у него на лице написано — «нуждаюсь в подходящей истории в качестве пинка»? — Мы вот с женой любим… любили. Когда она была… — Старик оборвал сам себя и рассеянно потёр лоб. Морщины его углубились. Рекам требуются столетия, чтобы размыть горные породы, а складкам на лице человека, таким же отметинам времени, — тягостного воспоминания достаточно. За неоконченной репликой скрывалась ещё одна печальная обыденная сказка — и всё же она была о любви, а не о предательстве. Ремус собирался спросить, есть ли какой-то смысл в сшивании двух людских душ; распарывать связь больней, чем единожды ударяться об острые камни. — А легенду-то знаете? — снова подал голос старик. — Легенду? — переспросил Ремус. Шершавый ветер налетел со стороны скал. В нём чудилось травянистый сбор, растёртые в пальцах розмарин и соль. — О да, — протянул он, — Кто-то говорит, что тут русалки были. Чего только ни напридумывали за столько лет! Мне вот запомнилось, что кто-то отсюда сигал в море из-за несчастной любви. История такая есть — про воина и колдунью. Она, вроде, утопилась. Экскурсоводы все поголовно об этом толкуют, как заведённые. Ходовая история, что ж тут попишешь… — Старик что-то буркнул себе под нос, а затем разразился: — Если хотите знать моё мнение — глупость это всё, потому как нельзя из смерти делать этакий красивый жест. Ничего красивого в смерти нет. — В жизни тоже, — не выдержал Ремус. Память натирали строки: «Если смерть — это только смерть, что станет с поэтом бездомным и с вещами, которые спят оттого, что никто их не вспомнит». — А как же любовь, юноша? Любовь-то как?.. — воскликнул старик и вздёрнул брови, когда в ответ сдавленно, абсолютно ни к месту рассмеялись. Ремус и сам понял, что его реакцию неверно истолкуют. Он начал извиняться, но старик только замахал руками: — Ни, ни, не надо! Всё и так понятно, дружочек. Разбитое сердце за версту видно. Ремус не опровергал. Притворство он истратил ещё на сеансах психотерапии. — Как по-вашему, — обратился он едва слышно, — если одиночество уберегает и тебя, и других, разве это не благо? — Ну, гхм, знаете… — Старик снова потёр лоб. — А вы… их-то спросили, чего они хотят? Вы ж часто, мученики, думаете, что знаете, как лучше. Приносите себя в жертву, других этим спасаете! Такие уж все умные!.. Моя Веста, моя кроткая ласточка, тоже такой была. Говорила: «Если я скоро умру, то тебе рядом находиться не следует», а я в ответ впервые в жизни хорошенько нагрубил ей, сказал, что она жестокая. И чем это я такую чёрную неблагодарность заслужил? Сказал, что если она действительно хочет меня спасти, то пусть не надеется, что я уйду. Потому что её время на земле, её боль мне принадлежит куда больше, чем ей. Также, как и моя — ей… Он вздохнул. — Что б вы там ни затевали — бросьте. Правда, бросьте! Кому-то вы наверняка ещё пригодитесь. Если человек кому-то может помочь, то он уже не одинок. — Вы правы, — согласился Ремус, только для того, чтобы завершить этот странный и тяжёлый разговор. — Да, наверное, так и есть. — То-то же! Ну да ладно… — Старик кашлянул, собираясь, по-видимому, уходить. Он отошёл от края скалы, но тут же вернулся. — Спрячьте-ка под камень монетку. — Простите? — Ремус улыбнулся; чужое сумасбродство виделось ему очаровательным. — Это ирландская старая традиция. На удачу. Вам она, юноша, может пригодиться. — Старик смерил Ремуса пытливым взглядом гадалки, читающей по руке. — Ну, чего ждёте? Пока Люпин, сетуя на себя, рылся в карманах в поисках мелочи, до него донеслось: «Не так всё, как вам кажется. Ой, не так». Пенс вскоре обнаружился. Ремус поднял голову — старик как растворился, хотя, скорее всего, он просто бесшумно прошёл по траве в высоких калошах. Вдалеке разносился крик экскурсовода; туристы возвращались к автобусу. Ремус впоследствии не был уверен, что случайная беседа происходила на самом деле. Его болезнь в очередной раз сыграла с ним злую шутку и нарисовала мудрого чудака-советчика. Вполне возможно. А всё-таки монетку под камень Ремус спрятал.