Dead to the world my body was sleeping.
On my mind was nothing at all.
Come a mist an aire so appealing,
I'm here a whispering you summouned I called. Patti Smith — «Dead To the World»
Высадка на перроне Илинг Бродвей для залетного гостя значила его спонтанную, варварскую дорисовку на снимке с долговечной сепией. Цвета ракушечника, на викторианский манер симметричная ратуша, скруглённая, потемневшая у звонницы и основания ионических колонн, походила на пиратскую бутылку с налипшим песком. Сбоку, не желая, по-видимому, отвлекать от неё внимание, ютились и подобострастно терялись в тени администрации трёх и четырехэтажные дома, в которых торговали открытками и сувенирами, причем почти везде красовался стилизованный дуб или жёлуди. Близвокзальная территория, как и центр, классическим антуражем, некой стабильностью и простотой подчеркивали, что к выбору памятной безделицы нужно подойти с особой тщательностью. Помни о добродетели и практичности, — угрюмо вещали углы и ровные линии этого картонного макета начала столетия. Дальше картина становилась повеселей. Появлялись респектабельные синие застеклённые лавки с мелочами для уюта: такие до одержимости обожала Хоуп Люпин, поэтому Ремус без труда узнал и фартучек в небесно-голубую полоску с воланами по низу (чудо что такое, для женщины, сохранившей в пятьдесят с лишним лет тонкую талию), и вязаные скатерти, и пробочные подставки под чайник, и декоративные полотенца. До дома четы Люпинов, старожилов района, было десять минут прогулочным шагом. В бакалее Ремус купил яйца, сливки и, хоть его об этом не просили, липкий, овсяно-имбирный Йоркширский паркин. Перекладывая три склеившихся кусочка в пластиковый контейнер, продавец заверял, что он «очень-очень свежий». Обычно, ещё в детстве Ремуса, это угощение семья ела накануне Дня костров, по старинной традиции. Хоуп, конечно, отчитает его за расточительство, ведь она бы могла испечь паркин сама, но вот в чём загвоздка: Люпин-младший, в противовес отцу, отличался достаточной прозорливостью, чтобы сложить два и два — суета на кухне Хоуп быстро утомляла, особенно с тех пор, как она пережила пневмонию три года назад. Садоводством она с тех пор не занималась, боль в пояснице сделалась неусыпной, а физиотерапия заменила большую часть женских радостей. Наверное, тогда же между Ремусом и матерью возобновились те крепкое взаимопонимание и нежная дружба, которые частично были утеряны во время подросткового возраста, юности и первых бурных, но серьёзных отношений Ремуса, оборвавшихся резко и болезненно, буквально рассёкших его по диагонали. Они оба лишились прежней радости физического и психологического здоровья, а вместе с тем — первозданной лёгкости делать, что хочется и как хочется. Утрата части независимости, погружение в мир таблеток и синих ламп сплотили их, не настолько, чтобы Ремус, свыкшийся с формулой «для родных у меня всегда всё нормально» отпер все свои чувства и мысли (даже проникновенное «Поговори со мной, Реми, ты же знаешь — мы всё преодолеем» не вынудило его рассказать о последствиях расставания с Пэйтом), но им стало проще проявлять друг к другу сдержанную заботу и отпускать ироничные замечания по поводу общего одряхления. Родительский дом, обсаженный вокруг туевиком, с зелёной входной дверью в царапинах — их Люпин знал наизусть и, будь он слепым, смог бы сориентироваться наощупь, — нагонял не ностальгию, а скорее форму обременительной меланхолии. Сюда он возвращался в пору школы, здесь же жил несколько дней после возвращения из Дублина, пока не нашёл квартиру; его фактически вынудили перекантоваться в Илинге, и сколько бы он ни упирался — материнская настойчивость победила. Силы страшней человечество не видело. Комната на втором этаже, с эркером, принадлежала когда-то Ремусу. Там же осталась бесполезная дребедень, как он сам называл дипломы с различных конкурсов, и поэмы: исписанные отрывистым почерком листы. Хоуп выбрасывать что-либо отказывалась, мало ли потребуется. Преклонный возраст медленно, но верно взращивал в ней бережливость, граничащую со стяжательством. И ведь часто она оказывалась права. Когда Ремус вернулся в кухню, Хоуп, субтильная, в длинном фисташковом платье с высоким горлом, разбирала пакет. Пшенично-пепельное каре вилось на кончиках, а пряди падали на опущенное лицо с острым подбородком и родинкой под выпуклыми глазами — в них будто цвела резеда. Оттенок угадывался трудно: то ли зелёный, то ли карий, то ли мозаика в крапинках. С юности Ремус только и слышал о сходстве с матерью. От отца ему достался приличный рост, из-за чего у Ремуса и развилась привычка сутулиться. Единственный человек, рядом с которым хотелось распрямить спину, появился в его жизни недавно, и он был выше на дюйм. — Зачем? Ну вот зачем? — растрогалась она, когда обнаружила пластиковую коробку. — Вечно ты меня не слушаешь. Я же сказала — ничего больше не нужно. Плавно переходящая в гостиную маленькая кухня выдавала любовь к прованскому стилю: призрачный дневной свет проникал сквозь льняные занавески; бисквитно-розовые, в мелких завитках и рюшах подушки на сиденьях стульев; бумажные чайные розы на холодильнике. Говорят, обстановка комнаты часто подстать внутреннему миру хозяина, и если следовать этой логике — в кухне разгулялась натура Хоуп. Прежней, молодой Хоуп, заселившейся сюда с мужем в середине шестидесятых. Искусственно состаренный гарнитур после долгой службы уже и сам справлялся с аутентичностью. С белой столешницы так и не стёрлись следы авторучки, а в трещины забилось тесто. — Хорош уже печься о моём кармане, мам. — Ремус сполоснул руки. Почувствовал себя врачом-диетологом. — Лучше сгореть от насыщенной жизни, чем тлеть от скуки. Хоуп посмотрела на Ремуса, преодолела краткое, неизвестно чем вызванное замешательство и предположила: — Это… похоже на… Уайльд? — Есть что-то, — признал Ремус: только для того, чтобы не разочаровывать Хоуп, попытавшей счастье в отгадывании автора изречения. Правда, он вовсе и не планировал никого цитировать — фраза родилась произвольно. — Что ж с тобой делать! Спасибо, солнце. — Миссис Люпин встала на цыпочки, чуть было не промахнулась мимо щеки сына (поцелуй пришёлся ближе к уху), а затем отошла и принялась искать тарелку. — Кстати, — бросила она через дверцу буфета, — я недавно встретила нашу Дору. Представляешь, она с мужем теперь часто бывают здесь. — Отличная новость! Как она? — Она-то? Так же не признаёт нормальную косметику и творит что-то невообразимое на голове. Называет это как-то… гранжем, кажется. Спрашивала о тебе. Сказала, что «соскучилась, просто жуть». — И я по ней. Ремус, что-то невнятно напевая себе под нос (вроде бы, тот самый заедающий хит 70-х «Love Grows»), — выудил из буфета два блюдца и чашки из хрупкого костяного фарфора с бледными райскими птицами. Дора или «До-Ре» — кличку придумали в школе одновременно и для неё, и для их с Ремусом «парочки» — долгие годы была для Люпина лучшей подругой, «своим парнем» и несостоявшейся подружкой-невестой; последний титул до того плотно закрепился, что и после замужества взбалмошной и непоседливой Доры, поддерживавшей когда-то равноправие полов, она и Ремус продолжали шутить об этом: «О муж мой! Как вам живётся без меня?» и «О жена моя, прекрасно! Передавайте поклон вашему второму мужу!» До-Ре достигла статуса той единственной особы женского пола, про кого Ремус под присягой бы подтвердил: знает его наизусть, лучше родителей и священника, и прощает ему периоды депрессии или заумства. Порой он уставал от экзальтированности и неутолимого, нервозного энтузиазма Доры, но всё же от этого он не переставал по-особому любить её. После поступления в разные вузы они в основном слали друг другу открытки. Хоуп, не оборачиваясь, как будто замялась: — Ты бы как-нибудь… съездил к ней в гости… — Да-да, — быстро согласился Ремус, — так и сделаю при удобной возможности, а то выходит, что я какой-то дрянной друг. — Не говори такого! Ты всегда был к ней добр! И потом — ты же не знал, что она приезжала! Вот если бы ты пользовался телефоном! Поставив приборы на стол, Ремус заметил позавчерашний номер «Times». Рядом лежали очки для близорукости, увеличивавшие букву «T», отчего та сравнилась размерами с фотографией небоскрёба из соседнего столбца. — Где он, кстати? — спросил Ремус без какого-либо, впрочем, участия. Хоуп поняла смысл правильно. Она как раз пыталась отлепить Йоркширский паркин и умело орудовала ножом, иногда облизывая палец в крошках. — Договорился встретиться с клубом своих отставных адвокатов. Будут обсуждать политику, курс мировых валют, церковь и нравы молодёжи. Мужчины!.. Ремус от души хохотнул. Лайелл Люпин влюбился в Хоуп, когда той едва исполнилось двадцать. Он был старше почти на семь лет. Перспективный солиситор, правовед, достаточно незаурядная персона — и потерял голову, как мальчишка. Пожалуй, первый и последний раз в жизни. Лайелл сделал предложение милашке из Корнуолла, «розе оловянных полей», точно сотканной из образов всех авантюрных мелодрам пятидесятых. Любовь есть любовь, напрашивалось объяснение. А вот урождённая Хоуп Хауэлл замуж не торопилась, вопреки ответной, может быть, чуть уступающей по силе, симпатии и ответу «согласна». Кузина-француженка Хоуп давно звала её в гости. Без пяти минут жена отважилась на то, что по тем временам расценили бы как вертихвоство — улетела в Париж первым рейсом и провела там, по собственному признанию, счастливейший уикенд в жизни. «У меня было время подумать о будущем, — говорила она. — Видит бог, тогда мне было это нужно! Любовь, семья — всё это страшно. Париж дал мне драгоценное время. И за этого я ему навеки предана!» Золотистые от природы волосы поседели рано, но то, что миссис Люпин перешагнула отметку в полвека, казалось неочевидным. Кожа её светилась изнутри и каким-то ведьминским, не иначе, способом не сложилась ни в одну мало-мальски приметную морщинку. Ремус дождался, когда Хоуп сядет за стол, и приступил к разлитию чая, чем занимался бессменно как у себя, так и у родителей. Лайелл предпочитал кофе, поэтому заварка в этом доме расходовалась экономно. — Пирог не буду, я ненадолго, — сообщил Ремус, — у меня сегодня назначена встреча. — Так ты поэтому такой окрылённый? Кто этот счастливчик?.. Ой!.. От чересчур сильного наклона крышка чайника с фарфоровым звяканием ударилась о край чашки, и Ремус едва успел придержать её. — Извини, — выговорил он с расстановкой. — Сам не знаю, как это вышло. — Да пустяки, милый! Я сказала что-то не то? — Не то? Н-нет, — Люпин с осторожностью поставил чайник на круглую подставку, — совсем нет. Просто какого… С чего ты взяла, что я?.. — Он так и не смог закончить: выдвинул соседний стул, с которого слетела подушка, и отпил почти крутой кипяток. Нёбо сначала ободрало, а затем оно потеряло чувствительность. — Ох, солнышко, это очень просто. Я уже давно не видела, чтобы твои волосы не топорщились, последний раз — когда ими ещё занималась я. А это было ой-ой сколько лет назад! И потом, эта песня про Розмари — она очень красноречива. Такую милую глупость ты слушал в старшей школе. — Мотив навязчивый, вот и… — …И поэтому ты отказываешься от сладкого в свой выходной в гостях у матери? Либо ты не мой сын, а искусная подмена, либо у тебя свида… — Бо-оже, — Ремус изобразил страдание, — я просто не голоден, мисс Марпл. Ваши улики сомнительны, как и ваши выводы! — Можешь дурить меня сколько хочешь. Я не жалуюсь. Но хотя бы кто он? — «Кто он» кто? — Не юли! Тот человек, с которым ты встречаешься. — Думаю, мы с тобой закладываем разный смысл в слово… — Ремус!.. Хочешь, чтобы у меня поднялось давление? Ударный аргумент наконец-то пустили в ход. После него вражеские армии складывали оружие в общую гору, объявляли мир и обнимались от переизбытка чувств. — Ладно, ладно, так и быть. — Ремус взял щипцы для сахара и капитулировал: — Приёмный отец моего ученика. Мы познакомились около двух месяцев назад, и с тех пор произошло много непреднамеренных встреч. Я уже смирился. — Фатум! Как интересно! — оживилась Хоуп, и Ремус не усомнился, что ей действительно интересно: больше, чем лже-цитаты Уайльда; больше, чем все вязаные крючком скатерти вместе взятые. — Ну это же чудесно, что ты теперь… выходишь… Я хотела сказать, что счастлива! Если ты счастлив. Лайелл порой несправедлив к тебе, я признаю… И что же, вы давно?.. Предчувствуя, куда всё это ведёт, и начиная испытывать катастрофическое смущение от столь прямолинейного посыла, Люпин купировал поползновения копаться в его душе резким: — Нет. — Но поправился, поймав тень расстройства во взгляде Хоуп: — Извини. Мы пару раз ужинали вместе. Мне приятна его компания, а я ему не отвратителен, и это утешает. И мы хорошие знакомые, друзья, но… нет. Всё просто, он — отец моего ученика. Он не такой. Даже я не такой, и никогда не позволю себе даже мысли!.. — Тут Люпин хватил через край. Не учёл двусмысленные сны, вечерний звон стаканов для виски и эйфорию, тянущую в пучину, из которой он только-только выкарабкался. — Если уж на то пошло, он немного сумасшедший и… — «…и мужчины его не интересуют». Ремус и сам ужаснулся этому заключению. Стало быть, он думал о вероятности чего-то большего. — Почему вообще всё должно к этому сводиться? Хоуп оробела: — Не должно, я не хотела тебя огорчать, прости меня, прости, прости… — затараторила она — и вдруг сжала пальцы с потемневшим обручальным кольцом и пигментными пятнами на запястье Ремуса: они были тёплыми и мягкими, пахли кремом, как в детстве. — Иногда, — тихо продолжила она, — я вспоминаю, как приехала в больницу к тебе, а ведь… а ведь меня не хотели пускать!.. Я прождала в регистратуре два часа, и, господи, мне тогда казалось, что из меня сердце вытягивают… а когда я увидела тебя в этих проводах… Ремус опасался, что Хоуп потеряет власть над собой и расплачется. Сам он давно зачерствел. Если в разговоре они касались той аварии, он отстранялся. Старость оттягивает людей от текущего момента времени, вынуждает обращаться к более комфортному прошлому. Это убеждало их, что худшее позади. Реальность была комнатой без отопления, а воспоминания — мохеровым халатом. Люпин хранил впечатление от посещения в палате пятилетней давности: нить жемчуга коснулась его щеки, когда Хоуп обняла его, а отец, оставшийся стоять возле двери, пробурчал, что этим-то всё и должно было закончиться и что он допрыгался. Мрачный, как Хирон. Согнав оцепенение, Ремус взял и поцеловал ладонь Хоуп. — Давай не будем о грустном, — попросил он, — это было давно. — Ремус, да ты каждую мать спроси! Она скажет то же, что и я! Что счастье ребёнка для неё прежде всего! Мне… мне всё равно, какой ценой. — Я и счастлив. Очень счастлив, — убеждал Ремус. — Почему должно быть по-другому? У меня любимая работа и неплохая квартира в Лондоне. И я жив. Куда больше? Рай! Будь у меня возможность, я всё равно не стал бы ничего менять. — Иногда, Ремус, — медленно произнесла Хоуп, — я совсем не понимаю, когда ты дурачишься, а когда… — Всегда придерживайся первого варианта — не ошибёшься. Её улыбка могла растопить ледники двух полюсов. После чаепития Ремус поднялся по лестнице, чтобы отыскать среди заброшенного хлама перевязанную бечёвкой научную работу: там рассматривалась взаимосвязь поколения и литературы — выдержки из неё он планировал зачитать на следующем занятии. Благоустроенная комната с пирамидальным оливковым потолком, портретом Рэя Чарльза, книжными полками и фотографиями с двух выпускных, в которой Ремус провёл детство и юность, таила зашифрованное послание для посвящённых. Пиктограмму, проступающую на запотевшем стекле. Какую-то чертовщинку. Достаточно сесть на обманчиво удобную кровать — и в ускоренной ретроспекции перед глазами проносились ссоры с Лайеллом, поворачивавшаяся защёлка, молчаливый гнев, беззвучная и бесслёзная дрожь, будто через тело ежесекундно пускали ток. В веренице картинок порой мелькало что-нибудь неоднозначное: вечера с книгами, посиделки с матерью допоздна, сказки, дурнота перед подготовкой к экзаменам и последующее облегчение. Первая девушка, приглашённая в отсутствие родителей под каким-то копеечным предлогом. Неловкие обжимания и первый поцелуй пробурили одно только чувство вины и досады. Дора ведь ему нравилась, как никто другой, они дружили с детства, ждали подходящего случая, чтобы вывести эти отношения на новый уровень, а потому шокирующее открытие, что характер симпатии с обеих сторон приравнивался к братско-сестринской привязанности, было ударом под дых. И что ещё хуже, Дора приняла истину со стоической иронией — застегнула пуговицы на широкой рубашке, только оттенявшей мальчишескую комплекцию, закрыла красные щеки и смущённо фыркнула: «Проехали», тем самым как бы давая понять — между ними всё по-старому, только без обмана и стерильнее, что ли. Ремус же подавлял панику, лоб его покрылся липкой испариной, мысли жалили разъярёнными осами. Что-то не то. С ним что-то не то. «Видать, у тебя было отличное детство», — прозвенели в тишине слова Сириуса, сказанные им месяц назад. В доме на Флит-стрит Ремус сделался желанным гостем. Он, вопреки отговоркам для матери, считал Блэка близким другом и не пожертвовал бы их отношениями даже за возможность избавиться от таблеточной зависимости. Отпираться не имело смысла: Сириус стал ему дорог. Между правым и левым лёгкими аллергически набухали отчаянье и ужас, сердце гнало кровь к плотному, болезненному узлу в груди. Нежность водила пальцами по оголённым нервам, когда Сириус превращался в юнца от песен Патти Смит, любимой его исполнительницы; когда гладил в задумчивости бровь; когда ассиметрично, но обаятельно улыбался. У них прошло пять-шесть вечеров в кафе. Один, домашний, на котором настаивал Блэк («Да умею я готовить! Нормально. Ну немного. Сойдёт… Ну попрошу Гарри помочь!»), постоянно переносился. Обычно Сириус дожидался его возле колледжа, если они договаривались поужинать, но иногда он позволял себе заглядывать в аудиторию и подолгу наблюдать за ходом занятия. Вольное слушание застало Люпина врасплох. Рассуждая о Китсе, он перевёл взгляд на дверь и замер с незакрытым ртом. Вместо объяснения — взмах руки. Кивок: полный порядок, продолжай. Из всех присутствующих его мог видеть только тот, кто стоял у доски. — Так вот… — проговорил Ремус, заторможенно отводя взгляд. — Как я уже говорил, мистер Китс… Прошу прощения, так о чём я? — с надеждой обратился он к студентом, и те услужливо напомнили, что речь шла о балладе «La Belle Dame». Немыслимо, но факт — за все годы преподавания он впервые напрочь забыл, о чём рассказывал. Ему было и смешно, и совестно. — Ну нельзя же так, Сириус, — отчитывал он его по дороге к метро. Пороховые сумерки оторочил игольчатый иней звёзд. — Ты мог бы предупредить. — Захгм… Зачем? — вынув сигарету, переспросил он внятно. Святое простодушие. Как же, как же. — Я теряю сосредоточенность, — раздражённо пояснил Ремус. Ему не улыбалось выдавать настоящую причину. — Да почему, блин? — упорствовал Сириус. — Ты же прекрасно держишься! И говоришь интересно, у тебя прямо глаза горят. Я не устоял. Не подумал как-то, что я… — На твоём месте мог быть кто угодно, — перебил Ремус. Блэк закатил глаза и выпустил облако перламутрового дыма. Поскольку вот-вот должны были ударить холода, Ремус почти так же выдыхал пар, но без аромата табака и грецкого ореха. — А вот это сейчас было обидно. То есть доставлять мне посылку с Гарри на дом, валяться без сознания на моём диване ты можешь, но читать лекцию в моём присутствии — это, конечно, ни в какие ворота, так, что ли? — Просто предупреждай заранее. Пожалуйста, — Ремус умерил горячность. — Слушаюсь. На кой, ты, кстати, преподаёшь в этом зачуханном балагане? У тебя совсем не тот уровень. Ты будто живёшь этим. Где ты этого понабрался? Тоже на родине лепрекона и Уайльда? Не первый, не второй раз Ремус ловил Сириуса на бессистемной интеллектуальности, которую тот будто бы нарочно не афишировал, что давало раздолье для фундамента множества теорий. Блэк получил классическое, но неполное образование: холст его знаний покрывали жирные, избыточные слои маслянистой краски в одних местах — выборочная проза, музыка, живопись, поп-арт, — но он же сиял девственной чистотой в других — поэзия, философия, эпоха романтизма. В итоге «леопардовое» произведение искусство сражало наповал в минуту декламации глубокой цитаты, припомненной Сириусом, и умиляло, когда он путал Моэма с Марло, а Марло с Мильтоном. И всё-таки Сириус был необыкновенно умён, и, стесняясь этого, делал всё возможное, чтобы резкими выражениями сгладить мелодичное звучание уэльского акцента и временами прорезавшегося чопорного выговора. Благородное воспитание, побег, опасные связи, возвращение на путь света, работа и опека над Гарри — и этим наверняка не ограничивались хитросплетения судьбы Блэка. Родственники-толстосумы упоминались им вскользь, без особой приязни, кроме дяди, брата отца, к которому он пришёл, когда деньги после побега закончились, а кочевничество по трущобам Лондона подвело к черте отчаянья и морального уничтожения. Информацию о своём прошлом он выдавал порционно, не говорил о детстве, матери и причине, побудившей его дёрнуть из дома. Ремус сам не блистал откровенностью. В особенности, он замалчивал ту подробность, что его самые продолжительные отношения были с мужчиной. По живой плоти резало осознание — он обманщик. Близко к этому вопросу они подобрались в тот памятный вечер после кинотеатра: Сириус изумлялся, что Ремус неженат, а он отмалчивался и шутил. Они сидели у Блэка в лавке (перед этим Ремус самолично вкрутил в коридоре лампочку), пили чай из «Белого лиса» и слушали Билли Холидей, поскольку была очередь Люпина выбирать музыку. Ничто не предвещало беды, но Сириус отбросил в сторону, как фрисби, чехол от виниловой пластинки и провозгласил: — Не совестно её мучить воздержанием? Люпин, сидевший на стуле возле патефона, не донёс чашку до губ и озадаченно уставился на Блэка. — Кого? — уточнил он и рассеянно огляделся. — Ту милашку Мэ… Мойру. Чем не вариант? Не красотка, но что-то в ней определённо есть. Пенку непонимания сняли ложкой. Ремуса озарило. Таким эффектным способом Сириус решил завести беседу о мисс Шелли. — Она, — после некоторых колебаний подал голос Ремус, — очень славная. — То бишь она тебя не привлекает? Недостаточно хороша? — напирал Сириус. — Нет, она, конечно, не Лорен Бэколл, но для начала ведь тоже неплохо. — Я вовсе не это имел… Что ты такое?.. Сириус поднял ладонь, с видом эксперта останавливая Ремуса. На мизинце полыхнуло от желтоватого света подвала кольцо. — Славная звучит несексуально. Это одна из самых невозбуждающих положительных характеристик. Ну представь, кто будет целенаправлено спать со славной девчонкой, если так говорят о кузинах? Чёрт, надеюсь, тебя это не заводит, потому что меня точно нет. В любом случае, она очень молодая, поэтому нужно будет взять инициативу в свои руки. Слова сыпались, сбивали с толку, а ещё злили, потому как Мойра была чудесной и доброй девушкой, заслуживавшей лучшего, но никак не скабрёзных замечаний. Ремус на секунду представил, как ударит нахала в челюсть. Он бы только возликовал, что провокация удалась: «Браво, браво, профессор! Я вашу кровь уже видел, теперь Вы видели мою. Квиты». — Сириус, — Ремус набрал побольше воздуха, — я старше её на десять лет. Мойра просто моя хорошая коллега, и я почти уверен, что на её сердце претендует кто-то ещё. — Он, борясь с гадким, «запачканным» ощущением от поддержания диалога, добавил: — Она не влюблена в меня. Это смешно. — Не напрашивайся на лесть, не прокатит, — бросил Сириус и взял уже другой чехол, чтобы убрать в него. — Но насчёт крошки ты поду… — Попридержи язык. — Ранимые мы. Блэк рассмеялся, и на сей раз этот звук не принёс удовольствия. Ремуса отвращали бездушные рассказы об интимных отношениях. Как по анатомическому атласу. Люпин придерживался старомодных воззрений. Если бы его интересовали связи на одну ночь, то к его услугам были бы места вроде Comptons of Soho, но ведь он… так не умел. Он и прежде с большим трудом отдавался во власть любви или страсти (слишком пропускал всё через голову, как считала та же Дора), а после невыносимо тяжёлого разрыва и поставленного диагноза окончательно зачерствел. Едва ли кого-то прельстит союз с больным человеком, который периодически страдает от бессонницы, пьёт горстями обезболивающее и в любой день может потерять ощущение реальности. Сириус этого не знал, потому что… потому что он наверняка ненавидит или — того хуже — презирает «этих сладеньких». Он бы посмеялся… оскорбил… Ремус ушёл из лавки Сириуса через полчаса с твёрдым намерением не встречаться с ним какое-то время. Но в одиннадцать часов вечера ему позвонили, и он со второго раза, ломая стену неприступности, поднял трубку. Три слова с другого конца: «На линии идиот». Сириус своеобразно извинялся. «Знаю», — а Ремус своеобразно прощал. «Для справки: сколько ты выпил?». «Кола в счёт?». «Тёплая?». «Тёплая». Возвращение к статусу-кво приносило, похоже, облегчение им обоим. Надолго ли? Надолго ли эта игра контрастов? Рано или поздно они переломают друг друга, или Ремус сделает это с собой сам. Запретное чувство преуспевает в маскарадах: то маска ненависти, то пренебрежения. Ремус с шумом задвинул комод, отыскав научную работу. Утреннее приподнятое настроение улетучилось. Зачем только Хоуп нарушила вето на обсуждение его личной жизни? Зачем заставила его анализировать то, что текло само собой так непринуждённо и правильно? Чего ради? Он не намеревался завязывать с кем-то роман. Этому бы, даже в случае малейшего ответного интереса, помешали другие обстоятельства, — Ремус не сказал матери, что у него возобновились приступы. В комнате на втором этаже прошли худшие годы его взросления. И он зачем-то возвращаются сюда снова и снова, вместо того, чтобы на зло отцу уехать в Ирландию — она уже вылечила его однажды от хандры. Готов ли он бросить всё и рискнуть? Сбежать вновь? Совсем как его мать перед свадьбой сбежала во Францию. Должно быть, ещё одна роднящая их черта. В глянцевых очках Рея Чарльза играли блики. Снизу раздался звук затворившейся входной двери. Лайелл вернулся. Ремус с тяжёлым сердцем спустился в кухню. Отец, надвинув на длинный нос очки, перечитывал в газете столбик новостей. На нём ладно сидел двадцатилетний коричневый костюм. На плоском высоком лбу образовалась длинная диагональная складка. Заметив Ремуса, он перелистнул газету и выдал с кивком сухое: «Сын». Считалось за приветствие. Голос Ремуса дрогнул, когда он ответил, но Лайелл это проигнорировал.