Oh no I've said too much.
I haven't said enough.
I thought that I heard you laughing.
I thought that I heard you sing.
I think I thought I saw you try. R.E.M. — «Losing My Religion»
Они поднимались по пожарной лестнице дома на Флит-стрит до зимней копоти сумерек в переплёте проводов. Ремус проклинал своё согласие, подспудно признавая, что авантюра здорово бодрила. То проваливаясь в темноту, то выныривая из неё под горящую канифоль окон с гроздьями гирлянд, Сириус шёл первым. Свет отражался от лёгкой для зимних сумерек кожаной куртки и вспыхивал на молнии карманов. Вперёд, всё выше и выше Ремуса манил его быстрый, шумный силуэт. Скрипели ботинки и позвякивали цепочки, зацепленные за шлёвки джинс. Сириус громко топал и — время от времени — как бы невзначай перешагивал через две ступени. Он дразнил, побуждал к пустым соревнованиям родом из средней школы. Ремус вёлся и тоже ускорялся; кожу на внутренней стороне ладони жёг металл перил, и для возвращения к здравомыслию Люпин был слишком, если не сказать безнадёжно, живым: сердце билось в бешеном ритме, обветренные губы топили снежинки, чёлка липла ко лбу. Ремус уже не отличал, что догоняет и кого ловит: змеящуюся тень или её владельца; заблудший мальчишка идёт за Пэном до звезды и до самого утра, не оборачиваясь. Падение без волшебной пыльцы началось с вечера в старом-добром пабе, когда Сириус, не отличавшийся особым тактом — разом и сердобольность, и обаяние бы в нём не уместились, — заподозрил неладное, и вина за это полностью лежала на Ремусе. Некоторых вещей нужно опасаться, как огня. Пить в присутствии человека, от которого что-то скрываешь, или приходить на встречу с ним не вполне бодрым, — всё туда же, к заповедям «если не болван, никогда не…». Сонный человек, что пьяный. С его языка, перед тем, как он отключится, легко скатывается правда, для сохранности обёрнутая в несколько слоёв чепухи. В критическом состоянии мозг вообще убирает ложь как нечто энергозатратное и открывает подсознание: хватай, что хочешь, но трактуй сам, криптография бессильна. Ремус толком не спал несколько дней, сидел в пабе отнюдь не с горячим шоколадом и дивился, с каким энтузиазмом роет себя яму, не соблюдая сразу все условия. Местечко являло картину отрадную. К Рождеству потолок паба украсила дивная композиция из остролиста и бантов, над барной стойкой порхали эльфы, а на подоконниках появились жестяные банки с живыми еловыми ветками. От недостатка посетителей заведение не страдало, и бармен, длиннобородый, с проколотыми мочками и волосами, забранными в хвост, но безусловно мужественный, почти не стоял без дела, полируя, по старой барменской традиции, пивную кружку. Когда он всё-таки переводил дух, то вступал в поистине литературный дискурс с приятелем, восседающем на барном стуле: «А они, типо, и говорят: «Налей любимый напиток Диккенса!» А я почём знаю, что именно он любил? И говорю: «Думаю, старина Диккенс не отказался бы от пинты Биттер». Ремус отмерял количество скотча на дне стакана и подумывал присоединиться — рассказать, сколько раз упомянутый писатель выводил название того или иного горячительного. — Это какой уже? — Сириус только что зашёл, и в его волосах ещё блестели капли растаявшего снега — первого с начала декабря. Из музыкального автомата раздавался припев оскоминной рождественской песни. Сириус не осуждал, просто интересовался; взгляд его перестал быть просто взглядом, у него появились вес и сила; взгляд был и тяжёлым, и мягким, и малость колючим. «Ну надо же, почти как шерстяной плед», — посмеялся про себя Ремус. А что ему ещё оставалось? Такие взгляды смущали. Стоило Сириусу сесть за маленький столик из красного дерева и податься вперёд, как Ремус отклонился назад, на спинку стула, чтобы увеличить сопротивление бессовестным глазам, бередящим душу. — Ну-у, какой? — с нажимом повторил вопрос Блэк. — Я обычно с учениками так разговариваю, как ты сейчас со мной. Только из-за их курения — портят лёгкие за деньги, жалко. Ты, кстати, не хочешь бросить? — Брошу, — закивал Сириус, — ответишь на вопрос — и сразу же брошу, остепенюсь и начну пить сок брюссельской капусты. — Ну и балабол ты, — посетовал Ремус, но скорее беззлобно, чем с истинным осуждением. — Стараюсь. Говори пожёстче, что ли, а то как по головке гладишь. Так какой? — Руку… из… кармана, — делая паузы в тех же местах, что и Сириус когда-то, спародировал Ремус. — Да? Блэк растерялся. По-настоящему растерялся. И хотя смятение его продлилось недолго, Люпин успел им всласть налюбоваться. — Смотрю, ты научился играть против меня моими же фигурами, — проговорил Сириус в лёгком недоумении. — Ещё немного, и ты меня приручишь. Низко, как низко! Хорошо, будь по-твоему. Скажи, пожалуйста, какой же по счёту этот стакан? — Всего лишь первый. Не исключено, что я соврал. — Да ты даже без сомнения соврал. Спасибо, что сэкономил мне время. — Пожалуйста. — Ремус быстро развёл руками, повинно склонил голову — и, залпом осушив горьковатый осадок, приложил к виску холодный от кубиков льда стакан. В мышцах тела нарастала блаженная расслабленность. Отныне не играло роли, где он и кто сидит напротив. Развязность началась с покалывания пальцев и щиплющего кома в горле, не рассосавшегося после алкоголя, — а он-то ставил на это последнее средство. — К этому привыкаешь, — заключил он отстранённо. — Я не по своей воле вру, Сириус. Если бы мог, говорил бы тебе только правду. Чистую правду… но она так дорого обходится… — Вот и пьяные признания подъехали, — провозгласил Сириус. — Да ладно, не напрягайся, я шучу. Только давай перейдём на чаёк? Ты не возражаешь? Блэк взял чужой опустевший стакан и поставил на стол, что далось ему легко, поскольку пальцы Люпина размягчились до состояния тёплой глины. При этих манипуляциях оба не могли не прикоснуться друг к другу, и чувство приятного, знакомого укола в сердце от свободного падения вернулось, чтобы Ремус лишний раз заметил: тело куда честней, чем слова. Сколько бы Сириус ни строил из себя циника и негодяя, у него были руки доброго и чуткого человека (а ещё они били током из-за зимы… из-за зимы ли?). Ремус, идя на поводу у бездумного порыва, сжал стакан с ещё не убранной ладонью Сириуса. Меньше мгновения потребовалось, чтобы опомниться и отдёрнуть руку — теперь его реакцию спишут на случайность и помутнение. — Что стряслось, Рем? — Сириуса, казалось, встревожило не короткое прикосновение, а поспешность, с которой его прервали. — У тебя руки, как лёд. Ты простыл? — Я здоров, — ответил Ремус. — Просто мне не помогают таблетки, у меня бессонница, вечно болит голова, и я во всех смыслах разваливаюсь на куски, ну, это ерунда. Кстати, я, в отличие от тебя, в шарфе хожу, а ты — с голой шеей. Меня почти никто не называет «Рем». Только одна старинная подруга. Из твоих уст странно… — Но-но! Не заговаривай мне зубы. Видок у тебя шизоидный. — Блэк не стал слушать торопливое «да я в порядке…» и, деловито осмотревшись, приметил стойку с крошечными фонариками. Встал из-за стола. — Никуда не уходи. Ремус по-прежнему рассеянно изучал стены паба, увешенные полками с коллекционными пивными кружками и, как ни странно, книгами. — Очень хочу, но не смогу. — Помедлив, Ремус отрекомендовал: — Бери с липой, если у них есть, хотя вряд ли… — Найдём, — словно баюкая, пообещал Сириус. — Это же настоящий английский паб, сюда только за чаем и приходят. Напоследок постучав костяшками по столу, он удалился и обрёк Ремуса на невесёлое ожидание допроса с пристрастием. Единственное, что скрашивало тягостное чувство — разминка для интеллекта, почти не пострадавшего после двух (а их и в самом деле было два) стаканов. Ладонь сжалась и разжалась, Ремус встряхнул её, будто намеревался избавиться от липкого мокрого листочка. Вернулся Блэк с двумя чашками. От них шёл пар. — Томми сказал, что добавит кипятка, если потребуется, — проговорил он, придвигая к Ремусу его чай и присаживаясь напротив. — Он в культурный восторг пришёл. На филологическом учился, интеллигентность ценит. — Он студент? — изумился Ремус. — Не, не, сейчас уже нет, на иглу подсел, но теперь преодолел эту тёмную страницу своей жизни… — Как, во имя всего святого, тебе это удаётся? — вырвалось у Ремуса. — Чего?.. В смысле? — Не знаю, в курсе ли ты, но многим людям требуется время, чтобы завоевать чьё-то расположение, а тебе и стараться не приходится. Один диалог — и вы уже как будто вечность знакомы, и ты всё про него знаешь. Рассуждения эти всколыхнули в Сириусе отнюдь не самодовольство, а отстранённость и непонимание, как если бы он переводил в уме с английского на другой язык. Линия его красивых губ вдруг сделалась жёстче, и Ремус терялся в догадках: неужели он сказал что-то, чего говорить не следовало? Или же такие пустячные слова сообщили иной смысл, а не только трезвую оценку коммуникабельности? — Твоё же расположение, — медленно произнёс Блэк, — мне долго пришлось завоёвывать, и я до сих пор не очень-то преуспел. — Неправда, — возразил Ремус и тут же осёкся — на таких пустяках и прогорают лжецы. — Я хотел сказать, что никогда не относился к тебе плохо. Блэк с досадой — искренность её была сомнительной — покачал головой. — Маловато этого, сам знаешь. Я жадный. Мы не относимся плохо к тем, кто нам ничего не сделал, если только мы не сволочи, которым скучно. Ненависть отнимает силы. Сейчас не такое время, когда нужно бегать с браунингом и рукотворно исцелять человечество. Мы просто живём и… не знаю, терпим друг друга. И иногда нам кто-то нравится. Иногда — нет. — Сириус отпил подостывшего чаю. — Годится. Семь часов, и я пью чай. Кому рассказать — не поверят. — Добавь ложку сахара. Его лучше пить сладким. Блэк взял продолговатый пакетик и надорвал его: сахар посыпался и закружился, растворяясь в чае. — Реально лучше. — Сириус сделал очередной глоток. — Вернёмся к сути. Я тебе не противен? Утешил. Что ещё, профессор? «А что ты хочешь услышать? Что я от тебя без ума? Что ты мне снишься во все те редкие ночи, когда я действительно сплю? Что я запутался?» — мысленно осыпал градом вопросов Ремус и вслух начал с предупредительным спокойствием: — Ты же… — …крёстный твоего ученика? — опередил Сириус. — Очевидно, что да. Но я тебя чем-то напрягаю. Ведь слепому понятно, у тебя явные проблемы с доверием и психологическое расстройство, которое ты предпочитаешь глушить колёсами вместо того, чтобы проработать его с специалистом. Я читал про психосоматику, Ремус. Ещё тогда, после нашей ночной гулянки. И я знаю, что препараты не помогают. Да-да, я не такой тупица, я заметил, что тебе хуёво! Хочешь верь, хочешь нет — меня это чисто по-человечески расстраивает. Как сумел, Ремус отмёл негодование и смущение — не ко двору сейчас приходилась его реакция на его варварское «раздевание». Глубоко внутри шевельнулось также удивление, что Сириус читал про психосоматику. — Почему? — Что, никаких догадок? Совсем? — поддразнил Блэк. Слабый, робкий побег надежды Ремус придушил раньше, чем тот дал молодую поросль и бутоны. Всё это ложь, и взаимности или чего-то ещё, пусть мимолётной интрижки, не бывать, под пытками он бы не согласился на это сжигание заживо. Выбор незавидный: задохнуться от дикого вьюна чувств, сгореть от страсти или жить, просто жить, как каменный голем, без бремени эмоций. Ремус выбрал последнее, и не только потому, что не хотел рушить связь с Сириусом, с этой смешной семьёй, которая стала ему так близка, так дорога; одно предположение, что Сириус намекал на неравнодушие, — жалкое ребячество. Долгий самообман сказывался: Ремус годы — годы! — без жалости царапал, травил, запугивал, усмирял мечущуюся, жаждущую тепла душу, приговаривая: «Вспомни, вспомни, как было больно. Ты же не хочешь повторения? Не хочешь». Испытания продолжались, пока дух его не стал твёрдым и бесстрастным. Так он думал, однако нежность сильно недооценивают: она выживает в самых неблагоприятных условиях, пускает корни в песке и щебне, расцветает без солнечного света. — Мы друзья, Сириус. — Ремус заставил себя улыбнуться через спазм. И отыскал среди вороха мыслей истину. Он попробует быть честным. Он же сам уверял, что хочет этого. — Мы друзья. И я вообще не понимаю, как это произошло. Наверное, я заразился пресловутой ирландской удачей… Но это не отменяет того факта, что ты меня порой доводишь. — Ведь я подлец, грубиян, пошляк, байкер и просто славный малый. В этом всё дело? — Если угодно, я объясню, но предупреждаю, что тебе это может не понравиться. — Ремус понизил голос, когда мимо их столика проскользнула компания из трёх человек, и откуда-то в нём взялась строгость: — Ты смертно осуждённый на венецианском карнавале. — Метафоры. — Сириус поморщился. — Ну, продолжай. — Ты в вечных бегах. Тебя в любой момент могут поймать посреди гедонистической утопии, поэтому надел сразу несколько масок, научился притворяться, смеяться одной только маской, играть — всё как по нотам. Всё было бы хорошо, но в тебе есть страх, и он не даёт тебе забыться посреди этой круговерти. Ты боишься и жаждешь привязанности. Больше всего ты не хочешь снова потерять кого-то близкого или члена семьи, поэтому тебе не хватает мужества найти общий язык с Гарри… — Знаешь, я передумал. — В зрачках чиркнули спичками. — Замолчи. Ещё говорил, что не священник. Задел близко, опасно близко к единственному уязвимому месту. Принцип Талиона: за подобное воздаётся подобным. Одна за другой колючки извлекались из лапы дикого зверя, норовящего укусить. — Сириус, это неприятно, знаю, я из благих… — Замолчи, я сказал. Ты ошибаешься, — отрезал Блэк, как заточенной бритвой. — Я не боюсь находить общий язык с Гарри. Я с ним всю его жизнь, я помню его корь, его первые шаги, его перелом руки в тринадцать, и я знаю его лучше, чем кто-либо. Даже он сам себя так не знает. И никто не смеет даже заикаться о том, что я не пытаюсь находить с ним общий язык. У тебя детей нет, и ты не знаешь, как порой трудно бывает… и какими они бывают… несносными… Из череды воспоминаний выпала случайная реплика Гарри: «Он бывает так несправедлив! Я стараюсь, профессор, я реально стараюсь, но он…» — И в мыслях не было обесценивать твои старания, Сириус. У меня есть педагогическое образование. — Не равняй эти вещи! Это не одно и то же! — И всё-таки я настаиваю, что ты мало интересуешься жизнью Гарри. — Ремус… — Как, в таком случае, зовут его девушку? И прежде чем у Блэка вырвалось: «Какую девушку?», он, не успев сменить суровое выражение, выдал: — Са… Салли… Напряжение прокололи и спустили, что воздушный шар. Ремус, может быть, опрометчиво, но открыто усмехнулся. — Воспроизвёл название фильма? — Попытаться стоило, — огрызнулся Сириус. — Как её зовут? — Джинни Уизли. Она хорошая девочка, и Гарри она определённо нравится. — Приплыли, — буркнул Сириус. В урезанной, лишённой оптимизма оценке первой юношеской влюблённости прощупывалось нескрываемое раздражение, а впридачу — не так выпукло — разочарование, и Сириус направил их поровну на Ремуса, на самого себя и на Гарри, который меньше всего был повинен в том, что наконец-то расколол скорлупу робости. Ремус не сомневался: его искренний и вполне разговорчивый под определённое настроение студент упоминал мисс Уизли. Вопрос в том, слушали ли его. — Сириус, в этом же нет ничего страшного, — Ремус старательно подбирал слова, потому как вид у Сириуса был кислее некуда, — да, у него появились отношения, разве это плохо? Он наверняка тебе… Как часто вы… говорите о личном? — Недостаточно, как ты любезно мне указал. Причём… постойте-ка! Это уже второй раз, когда ты тыкаешь меня лицом в моё никудышное опекунство. — Сириус, ты хороший отец, — Люпин повысил голос, надеюсь, что смысл ценного словосочетания таки дойдёт до адресата, — но ты бываешь с ним очень резок. — О, да неужто? — Подростки не любят, когда на них давят. Ты же наверняка по этой же причине… — Ремус умолк, ощутив, что он вот-вот пересечёт меловую границу. — Ну-ну, договаривай, — мрачно подбодрил Сириус. — Я сбежал из дома, потому что на меня давили. — Нет? — Чёрта с два, если бы. Я сбежал, потому что моя милая мать — как бы помягче выразиться? — возненавидела мужчин и малость свихнулась, когда узнала, что отец ей изменял чуть ли ни с моего рождения и у меня, оказывается, есть единокровный брат. Мне было восемь, когда она накормила меня первой пощёчиной, и десять, когда след остался посильней. Видишь ли, фамильное сходство с виновником этой заварушки мне было не на руку. В шестнадцать терпение вышло — и я рванул в свободное плавание. Глупый я чуть не сдох в какой-то подворотне под Рождество того года. Вот и вся история, и нет в ней героического эпоса. Она некрасивая. Некрасивей некуда. Троица подошла к стойке. Среди них затесалась только одна девушка — с рыжеватыми кудрями под шапкой. Отряхнув с пальто снег, она буркнула: «Не поймёшь: снег или дождь…» «Снег или дождь», — мысленно повторил Ремус, теряя структурность мышления: окружающий его декор, люди, их лица и голоса — всё стало зыбким, призрачным, чужим. Вулканическая соль реальности утекала сквозь пальцы, оставляя жжение на израненных запястьях, но его не волновали царапины, не тревожило головокружение, и, если бы ему только позволили, он бы обнял того воображаемого, смутно знакомого ребёнка с чертами несколько более ангельскими, чем полагается мальчишке. Ему было не просто жаль Сириуса (даже тень этого чувства оскорбила бы Блэка), но он понимал и принимал его боль как свою; Ремуса оглушил шум его же мыслей и ощущений. — Мне жаль. Сириус, я… В этот раз идиот я. Он бы смирился с оскорблением в свой адрес, стерпел бы так и просящееся: «Мне не нужна твоя жалость». Сириус не произнёс ничего из этого, только вздохнул: — Идиот всегда я. По справедливости. И тебе я не позволю так себя называть. В пабе зажглись дополнительные гирлянды, их разноцветное мерцание пятнами отражалось от поверхности стола. Синий, зелёный, жёлтый. — Пойдём на воздух, — предложение Сириуса звучало как просьба. — Ты очень бледный. Мокрые гусиные перья сменились просеянной через мелкое сито крупой. Ледяная пыль оседала на драпе зимнего пальто и волосах. Свежесть зимнего ветра после паба ударила по мозгам, превзойдя два стакана скотча. Лондону чрезвычайно шла рождественская кутерьма и украшения, кругом, в витринах, царствовали цвета карамельной трости — сахарно-белый и восхитительный насыщенный красный. В центр снежной, торжественной, ожидающей атмосферы утягивало всё, от старинных фонарей с кованой лозой и весёлых, звонких колокольчиков над порогами, до обильной вечнозеленой хвои на карнизах и венках на дверях. За домами Флит-стрит, на серовато-синевевом, опаловом небе виднелась, овиваемая снегами, полусфера крыша собора Святого Павла. Из внешнего радио раздавалось: «Once bitten and twice shy I keep my distance, but you still catch my eye…» Блэк настоял на том, чтобы они дошли до его дома, аргументируя это тем, что, раз погода позволяет, нужно прогуляться. Пропустив Сириуса вперёд, Ремус застёгивал на ходу пальто и вдруг остановился, преисполненный недобрым предчувствием. Он постарался сделать полный вдох, но вместо этого начал резко, конвульсивно, мелкими глотками насыщал лёгкие кислородом. Дышал он, судя по всему, громко. — Тихо, тихо. — Сириус подбежал и схватил его за плечи. — Ремус, хэй, Ремус!.. Это оно? Он слабо кивнул, немея от затапливающей его паники: перед глазами замельтешили все места, в которых он раньше бывал, все люди, с которыми он говорил; и посреди этой сутолоки по-настоящему реальным казался только Сириус. — Слушай мой голос! Наплюй на остальное. Ремус! Только мой голос. Одна рука Блэка переместилась на грудную клетку Люпина, а вторая осторожно отвернула шарф и легла на его шею. От этого Ремус вздрогнул и сглотнул. Его привёл в недоумение не самовольный жест Сириуса, только его опытное, выражающее глубокое понимание поведение. — Хочешь меня задушить? — Успеется, — Сириус мягко улыбнулся, — учу тебя дышать. Постарайся сделать глубокий вдох. Как будто свечу собираешься задуть, ну же… — Откуда ты… — Применил по назначению библиотечный пропуск. Просто молчи и дыши. Пожалуйста. Прельщённый неведомыми чарами, Ремус отдал себя во власть Сириуса, смотрел на него, смотрел не моргая, ловил всё, что он вкрадчиво шептал («Тихо, тихо… Сейчас полегчает, это только в твоей голове, этого не существует… Я рядом…») и, следуя его совету, самым послушным образом восстанавливал дыхание; когда ему это удалось, когда в сознании настало просветление, по ушам громким стаккато бил пульс и пар чужого дыхания щекотал лицо. Зрение попеременно сфокусировалось то на чёрной пряди волос, окраплённой талым снегом, то на тонких смешливых морщинках Сириуса, то на его разомкнутых губах — нет, нет, вот это уж совсем лишнее. Ремус второй раз за вечер осмелел — и коснулся ладони, лежащей на его плече. Не хотел он её убирать и пожалел, что успел надеть перчатки. — Спасибо… мне лучше… Я так оплошал… — Голос хрипел. Былая вспышка: молния, разрушительная волна во время шторма, — исчезла из глаз Сириуса. Осталось спокойствие. — Ремус… — Это случилось так… — Ремус! — Блэк чуть прикрикнул. — Всё в порядке. Просто дыши. — Он отстранился и, как будто сомневаясь, спросил: — Идти дальше можешь? Смешавшись, Люпин дал утвердительный ответ. Всю дорогу до знакомого перехода, неподалёку от которого раньше стояла тележка с хот-догами, они шагали медленно; молчание образовалось комфортное, без нагнетающей потребности чем-то его заполнить: Сириус погрузился в себя и к диалогу не побуждал, Ремус же, сражённый безграничной благодарностью и тем отражением его чувств, причудливой игрой света, какая ему померещилась в чужом взгляде, не возражал; расшифровка азбуки морзе сердца ничего нового не сообщало, но это выражение, одно воспоминание о нём ошпарило грудь горячей смолой, там, где Сириус коснулся его. Сгустившиеся на Флит-стрит сумерки из-за снега и горящих фонарных столбов мало отличались от зимнего тусклого дня. Когда до дома Блэка оставалось всего ничего, он сам вдруг обернулся; его хулиганская ухмылка сошла бы за дурное предзнаменование. Как опытный карманник, он быстро огляделся и, свернув в переулок между домами, поманил. Ремус, ничего не понимая, последовал за Сириусом. Тот уже стоял у старой пожарной лестницы, наискосок мимо окон поднимавшейся к крыше. — Что ты… Впрочем, он уже знал, что делить вечер с Сириусом — пройти по рее с повязкой до самого конца. — Подходящая погода, чтоб играть в Арсена Люпена. — Скажи, что ты шутишь, — взмолился Ремус. — Ка-а-к мо-о-жно, — протянул Сириус, оскорбленный в лучших чувствах. — Рассыпешься? — Я ещё дыхание не вос… — Подобное лечится подобным, слыхал? Ну до чего же очаровательными бывают безумцы. И по справедливости, не Ремусу судить — он не мудрей, ведь согласился почти без колебаний. Снегопад прекратился, когда Сириус — нечестной уловкой, естественно, и ничем другим — вырвал победу в соревновании на забег по скользким ступеням. Ремус прыгнул на белую крышу, оставляя отпечатки ботинок. Следы Блэка уходили к противоположному от лестницы краю. — Жульё вы, мистер Блэк, — бросил Ремус, по-живому свободно, без прежнего страха вдыхая морозные сумерки. — Игра теряет остроту, если все участники честные. — Блэк достал пачку сигарет. — Но, да, — я жульё. — Юркий огонёк зажигалки исчез так же быстро, как и появился. — Слушай, мы с Гарри хотели… Идея была общей, но я сначала хотел всё свалить на него, а потом мы повздорили и… — Он пожал плечами и закатил глаза, каясь, что говорит нескладно. — Так. Нахрен. У тебя есть планы на завтра? С кем празднуешь? — Родители настаивали, чтобы я присоединился к ним — проведу вечер за телешоу, просмотров теле-лотереи, где можно выиграть салатницу со снеговиками. Нагрянут незнакомые мне люди, отец будет ругать консервативную партию… — Просто попроси, — изрёк Сириус. — Что? — Ну же. Я жду. — О чём я должен тебя просить? — Спасти тебя от этого! У нас то же самое Рождество, только готовить никто не умеет. И гостей не будет. И политики. Соблазнил?.. Чёрт, ведь говорил, оно того стоит! Потрясная отсюда панорама, скажи! Сириус указал вниз, где в предпраздничном буйстве шумела одна из красивейших улиц Лондона, которая за столетия засвидетельствовала столько ужасных и трогательных историй, что тягаться, сочинять что-то новое — занятие, обреченное на провал, но, вопреки предсказанию, любой бы с удовольствием рискнул обогатить городской фольклор новой легендой: о страсти, о нежности, о порывах и героизме. — Да. — На какой из вопросов? — Сириус, выдохнув дым, повернул голову. Больше всего на свете Ремусу хотелось его сейчас поцеловать — шальное желание, шальная ночь. — На все, — ответил Ремус и, оценивающе взглянув на голую шею Блэка и как всегда вжатую в плечи голову от холода, смекнул: «Ему нужен шарф». — Я тебя совсем заморозил, — заметил Сириус виновато и, нагнувшись, потушил сигарету о снег, не бросая её. — Хочешь, зайдём погреться? Гарри ночует у кузины, так что… — Количество интерпретаций, вытекавших из этой фразы, превышало разумные значения. На Люпина кинулась с душными, неприятными объятиями усталость. Где она пряталась до этого, он не представлял. Взвешенные решения не принимают в таком состоянии; часы безрассудства окончены. «Если не болван, никогда не…» — Мне… мне лучше поехать домой, понимаешь, я плохо спал… — Да, понял. Конечно, — изрёк Сириус, кивая самому себе, мол, сморозил глупость. Озарения любят заставать врасплох. Помнить знакомство с Сириусом Ремус был обречён с кристальной ясностью, словно это случилось вчера; до чего же интересно устроена человеческая память: иногда люди путают дни рождения родных и друзей, если под рукой нет календаря, но зато стальным капканом схватывают дни сакральные, меняющие жизненные ценности, — те дни, к примеру, когда они чуть не погибли или же, напротив, родились заново. Кто виноват в восстании из пепла? Всё то же — события, люди. Люпин смутно понял тогда, при первой встрече, и накрепко убедился сейчас: своим воскрешением он был обязан Блэку.