Лучшее время всегда «сейчас»

Taught me how to dream tonight, Love me warm in cold daylight. Soft as skin and safe inside. Smother silky sin so fine. Make believe that you are mine… Chapterhouse — «Breather»

      В метро, в автобусах, в вестибюлях, в коридорах, возле киосков пожелания доброго утра с крыльями всех оттенков, от цикламенового до мокрой бирюзы, от цвета старых кружев до лакрично-чёрного, спархивали с языка и кружили между людьми; слова могли подразумевать интимность, учтивость, дружелюбие, посредственно скрываемую неприязнь или сухость, на всё была воля говорящего. Употребить врождённо английское, выстроченное как будто ещё в младенческом сознании выражение — «доброе утро», — значило подхватить вековую традицию, согласно которой утро не могло не слыть добрым, вне зависимости от того, что за напасть приключилась накануне. Сочетание двух слов само воплощение лапидарности, к тому же это попросту вежливо и ни к чему не обязывает: оно роднит всех, не важно, знакомы они год, неделю или с рождения. Почему использовалось именно определение «доброе», немногие задумывались. Означало ли это, что оно одаривало своей благодатью кого-то одного или всех сразу, или человек, желающий доброго утра, приглашал того, к кому он обращается, сотворить этот день из ничего, из пустоты, с начала, с точки отсчёта? Жизнь — единственная шкала, которая начинается нулём и им же заканчивается, и, по мнению Ремуса, в закольцованности, в этом алхимическом уроборосе крылась высшая поэтичность. Если эта карусель — не поезд и не увезёт туда, куда хочется, то остаётся лишь со смаком импровизировать. Джаз. В ритме джаза. Как-то давно в адрес Люпина подпустили шпильку, памятуя о его любви к этому музыкальному стилю: «Джаз — торжество импровизации. В твоей жизни это есть?» Он ответил, не отвечая: «Я на пути?..» Элла Фицджеральд со всей проникновенностью пела «But you had such persistence. You wore down my resistance. I fell and it was swell». Случайность. Судьба. Предсказание. Или лишённый глубокого содержания разговор. Лишённый так же, как и заключившая в себе элегию фраза «Доброе утро», которую они прошептали друг другу в губы после шестидневного расставания.       По прибытии Блэка в Лондон их с Люпином регулярные встречи на неделе делились на те, что напоминали их до Девона и после него. Говоря по-простому, они держали себя в руках, пока над ними довлело сомнение относительно статуса их отношений, и, хоть воздержание от альковных прикосновений было невыносимым испытанием для Ремуса, именно он выступил его инициатором, пока Гарри пребывал в неведении. В гостиной дома на Флит-стрит они вели себя дружески, но скованно, как юнцы, — особенно когда Гарри мог в любую минуту нагрянуть, спуститься к ним; если это происходило, они, не совещаясь, отсаживались друг от друга или разводили бурную деятельность по приготовлению чая или тостов. Поцелуи, и только поцелуи, урывались украдкой: торопливые, короткие — в прихожей вечером, под желтоватой лампой, перед брошенным у порога «До завтра»; дерзкие, напористые — в пустынных проулках, когда они возвращались из паба. (Ремус узнавал о физических привычках Сириуса много будоражившего: что он любил водить большим пальцем по его нижней челюсти и кадыку во время поцелуя; любил подначивать, то отстраняясь, то притягивая; любил, когда Ремус проявлял раскрепощённость и целовал, точно в их последний день; любил дурманить долгим, внимательным взглядом, когда они сидели за столиком). Оба задним числом понимали, что так продолжаться не может, что это ребячество, но ждали некого поворотного случая. После него всё должно было войти в правильную колею. Они вели себя как воры; более естественная для них осмотрительность иным часом уступила порыву напиться чувством до пьяна. Заразительный запал и прельщал, и злил. Ремус дивился терпению Сириуса: его собственное трещало от непомерного груза. Оказалось, Блэк всего лишь копил раздражение, чтобы сразу и в полной мере выразить его — размолвка вышла после их обеда на Брик Лейн. Что там случилось? Как будто бы прозвучал укор относительно предстоящей поездки в Ирландию и мандража Ремуса перед перспективой их связи. Сириус горячился, говоря, что ему бы следовало сдавать назад. Ремус с хмуростью намекнул Сириусу на количество пассий, которых тот оставил позади. За эти инсинуации он себя долго корил впоследствии.       Они разошлись недовольные, уязвлённые. Ремус не считал себя неправым, но самоуверенность его приказала долго жить на следующий же день: принятие факта, что он тоже перегнул, свалилось на него, как похмелье после весёлого празднества. Его мучила вина и навязчивая, острая нужда набрать номер Сириуса и объясниться с ним как следует, без обиняков. Что-то удержало. Грубые упрёки ли Сириуса, ещё свежие в памяти, сознание ли, что один звонок не решит их конфликт. Он позвонил на Флит-стрит ближе к полудню, и положил трубку сразу же после: «Алло?» Костяшки побелели; он всё ещё держал трубку на рычаге. Потом он повторно снял её и, зная, что никто его не услышит, проговорил: «Если я предложу, ты поедешь со мной? Я бы хотел, чтобы ты был со мной. Блажь покинуть Англию вот так вот вдруг. Это слишком, я понимаю… Ты прав, мне порой страшно от того, что это между нами это происходит».       С опасливостью Ремус относился и к последствиям раскрытия их зарождающегося романа, но в то же время отдал себе отчёт, что Сириус при всём показном бахвальстве и стремлению к бесхитростности в общении с крестником (да и не только с ним) также разделял их общее смятение. И выход был один — и только один: пойти на риск, чтобы не жалеть о несбыточном. При удачном исходе они обрели бы свободу. Он бы обрёл свободу, насколько это позволял его возраст и статус. Смелый демон-советчик поучал: «Забудь о том, что допустимо, а что нет. Это предрассудки». Даже если он в чём-то соглашался с посылом, ему не давало покоя сознание, что у Сириуса он был первым мужчиной. Двойственная ирония, учитывая его пёстрые множественные отношения с другими женщинами. Из этого следовала, во-первых, лестность для Ремуса, а во-вторых — оправданная встревоженность по поводу их будущего. Их будущего… Звучало замечательно. Но как это будет взаправду, он не упускал: трудно, невыносимо трудно, на пределе сил.       Он задал себе вопрос, который в изменённой форме задавал Доре: пожалеет ли он, если не сбережёт их светлую и бесценную связь?       Пожалеет.       Так сильно, что никогда себе не простит.             Главный корпус колледжа, чьему аттику придавал благородство бежевый ажур и заостренные рамы верхних окон, поделённые на ромбы, вот-вот должен был остаться позади. Исподволь учащиеся, как и Гарри, дошли собственным умом и немного при помощи слухов до предсказания неизбежного будущего, в котором преподавателю литературы, стяжавшему за скромный срок их уважение и приязнь — что удавалось единицами, — придётся покинуть Ксавериан по невыясненным причинам. На практике ничего вопиющего или неожиданного в уходе очередного учителя не усматривалось: молодые люди привыкли, что жрицы литературы сменялись, как повелось, каждый год. Ученики производили впечатление достаточно сообразительных, чтобы, не имея в распоряжении веских доказательств, безошибочно заприметить симптомы скорого прощания; так птицы улавливают приближение дождя. Люпин и раньше не скрывал, что при проведении уроков ставит выше всего прочего полёт воображения, отсутствие конкретного плана, и теперь он позволял ученикам свободно высказываться о том, что их взволновало в произведении Хаксли: спорить, вставать со своих мест, предлагать свои собственные трактовки («Давайте, давайте, молодые люди! Не бойтесь ошибиться, ну же!.. Ваши мысли? Ваши предположения?»). Студенты, которые обрели ничем не ограниченное право голоса в консервативном заведении, выходили к доске, тянули руки, сначала неуверенно, а затем всё увлечённей давали ответы, однако не торопились с радостью — ощущали подвох, и не зря. Ремус знал, что его поступок расценят как предательство, и всё же не спешил обнадёжить студентов обещанием, что, возможно, вернётся. Совесть порукой, он этого хотел, но сейчас его занимало настоящее, а не будущее.       К вящему недоумению Ремуса, когда он спускался по ступенькам колледжа в шестом часу. На землю белой кисеёй спустился туман, сквозь который угадывались, будто вымоченные в пахте, деревья соседнего парка, окрестные дома с их треугольными крышами; не сразу он припомнил, что слышал об этом в прогнозе: к вечеру похолодание. Ученики проходили мимо, бурча что-то про погоду.       Мизинец словно укололо — Люпина повело в сторону внутреннего дворика, укутанного в сливочную прозрачность. Как и всегда, тут редко ходили молодые люди, предпочитая уединённой неухоженности этого способа покинуть колледж главную аллею, ведущую к воротам. Колонны по-особенному выглядят в тумане: как будто големы-близнецы, зачарованные то исчезать, то появляться. Вдоль тропинки, усыпанной мелкими серыми и бурыми камешками, у линии газонов стояли мраморные кубы — постаменты, на которые планировали водрузить бюсты известных выпускников. Последний куб не пустовал. На нём стоял Блэк, сунув руки в карманы джинсовой куртки; на нём была та же футболка с шипами и фавнами, что и в день их знакомства; он всматривался в завесу.       Их глаза встретились, и знакомое чувство иллюзорности, фантастичности набросилось с новым рвением.       — Гляжу даже больше свысока, чем обычно, — сказал Сириус.       Остановившись в паре ярдов от него, Ремус полюбопытствовал:       — Ты знал, что я здесь пройду?       — Надеялся, что пройдёшь.       — Зачем ты приехал? — Он подозревал, что причина ему известна. Он сам вынашивал идею поехать на Флит-стрит.       — Из-за формуляра.       Люпин опешил:       — Как-как?..       — Из-за фор-му-ля-ра, — с артикуляцией произнёс Сириус. — Учебного, для Гарри. Дали для заполнения. У меня возникли вопросы. — И будто в подтверждение слов он достал и показал глянцевый бело-синий бланк.       — Проехать на метро с двумя пересадками, пройти ярдов триста пешком, ждать до окончания лекций, изображая статую, — и всё это только для того, чтобы что-то спросить про форму заполнения?       — Именно. И внести предложение по рациональному использованию бумаги.       — То есть, — произнёс Ремус, — только и всего?       — Ага. Это всё мой хвалёный альтруизм. Я не говорил, но я теперь не только элемент фольклора — принимаю активное участие в жизни колледжа. Когда Гарри выпустят, меня точно наградят дипломом.       — Разумеется.       — Не веришь?       Ремус запрокинул голову и фыркнул.       — Верю. Спускайся, пока не отчитал по-взрослому.       Вальяжно, неторопливо, точно его целой толпой вынуждали, Блэк спрыгнул и подошел к Люпину, с трепетом сложил формуляр, сунул в нагрудный карман и похлопал по нему, проверяя сохранность; кожа его лица светилась от бледности, как камея на чёрном агате. Вокруг, позади него стелился туман. Явление.       — Волосы… у тебя… завиваются от влажности… — пробормотал Ремус, сам не понимая, к чему это ляпнул; Сириус легонько вздёрнул бровь. — Это я так. Как насчёт чая?       Блэк потоптался, размышляя.       — Где?       — У меня.       Они доехали до Луишема на автобусе. Спустя три четверти часа Ремус пропустил Сириуса в свою квартиру, предложил располагаться с удобством, открыл везде окна, чтобы проветрить комнаты. На полке, видной с порога, стоял фонарик, подарок на Рождество; Блэк заметил его, и по довольному хмыку Люпин заключил, что его это удовлетворило.       На кухне хлопали шкафчики, посуда ставились на стол, заварка с ягодным ароматом насыпалась в ситечко. Когда чай был разлит по чашкам, разговор потёк в прежнем направлении.       — Где сегодня Гарри? — поинтересовался Ремус.       — Дома. С ужином из «Pret» и в кои-то веки оплаченным кабельным. Только, похоже, что он хотел пригласить Джинни и ещё двух друзей из школы поиграть в настольные игры до девяти. Название я не запомнил, но алкоголь в правилах точно не фигурировал. Хотя… это же подростки! Если его где-то нет, они исправят упущение.       — Ты так себя успокаиваешь или наоборот нервируешь?       — Не так уж я безалаберен. Попросил нашу очаровательную пожилую соседку позвонить в дверь в это же время и попросить мерный стакан для муки. Она должна удостовериться, что гости разошлись, а Гарри в домашней одежде.       — Изящно.       — Благодарю. Во всем этом великолепном плане только одна прореха.       — Какая?       — У нас отродясь не было мерного стакана.       Ремус усмехнулся.       Ложному впечатлению, что обиды исчерпаны, не удалось долго дурачить его. Он чувствовал, что объяснения не миновать — и даже готов был признать факт существования некой отстранённости между ним и Сириусом добровольно. Когда во всех посторонних, отвлечённых темах стояла точка, Люпин, предсказав, что будет дальше, сделал вид, что хотел прикрыть окно и отошёл к нему; туман, несколько поредевший, висел над потемневшей улицей. Он видел отражение Блэка; тот отставил кружку и поднялся из-за стола.       — Сейчас, — Сириус откашлялся, — я собираюсь расшаркиваться и раскаиваться. Зрелище не для слабонервных. Сам себе мозги не вправишь — никто не вправит, кроме тебя.       — Прости…       — Чего? — ошалело переспросил Блэк; выражение его наглядно свидетельствовало — в подобное развитие событий он не верил.       — Прости меня. Это я должен перед тобой извиняться, и я это делаю. Не имел я никакого морального права упрекать тебя в том, кто был до меня. Сколько их было, тоже роли не играет, — это часть твоего прошлого. Ты меня за моё не осуждал, и я не собираюсь изображать из себя последнее дерьмо, указывая, какой должна быть твоя биография. Я хотел сказать, что для меня это уже не важно. И если моё поведение заставило тебя думать, что я прячусь или не хочу тебя, не хочу быть с тобой, то и за это я прошу меня простить. Ты можешь поехать. Или я могу остаться. Мне тошно от того, что я заставил тебя переживать…       — Господи Иисусе, Ремус, хорош, — в сердцах рявкнул Сириус. — Перестань. Реально, ради… хоть ради меня, прошу. С хрена ли ты вечно вынуждаешь меня чувствовать себя недоумком?.. Меня никто и никогда смутить не мог, кроме тебя. Я ведь тоже ревнивец, я на секунду вообразил, что там, в Дублине у тебя кто-то… ну точно придурок. Конечно, я поеду. Ремус, я не хочу тебя терять, я… прости, но не не привык говорить такие слова, но если ты знал, если бы я мог показать тебе, как к тебе отношусь… Но я не могу. Бич человека, скажи? Пытаться передать свои эмоции — и знать, что ничегошеньки не выйдет. — Молчание. — Мне уйти?       С понурым, убитым видом он фыркнул.       Его бы обнять. Его бы притянуть к себе.       Ему бы…       У Ремуса ёкнуло под ложечкой.       — Нет.       Частый стук сердца чертил штрихи кардиограммы, похожей на частокол; скольжение иглы, вращение пластинки — коснись пальцем, прижми, останови хоть на миг; золотых гор не надо, только миг в дар. Музыка, вытрясающая секреты, струилась нотами по стенам. Ремус увидел кухню и их с Сириусом в отдалении, словно из коридора, и по своей нынешней позе у окна, как по вырванного из центра обрывку полотна, восстановил давнишней сцену, полную отчаяния, гнева и боли. На его месте в ней стоял тот, кого он по доверчивости, по глупости счёл единственным человек на земле, способным удерживать его на плаву посреди бушующего океана; как он ошибся, какой сардонический смех над самим собой это вызывало спустя годы. Из глубины унизительного, пошлого фарса выползало чуждое и уродливое существо, олицетворяющее страх перед одиночеством, и ничего свыше этого. В настоящем же место первобытного ужаса заняла уверенность в том, кому он хотел — сам хотел, если только ему позволят, — подарить счастье. В каких-то считанных футах стоял Сириус; ставки всегда были и будут огромными. Страсть к жизни, желание быть с тем, кто ему дорог, одолели лепет слабости. Не его спасли — он сам себя спас.       Взаимность желания угадана по мимолётному жесту. Блэк подошёл к нему со спины; его пальцы с величайшей осторожностью, как пробуют, горячая или холодная вода, коснулись его рук выше локтя. Пальцы невесомо скользнули выше, к плечам, к шее. Кожа ниже затылка покрылась мурашками не от касания — от мысли о касании, от тёплого дыхания.       — Не бойся… — тихо проговорил Ремус. — Не надо… Я не рассыплюсь.       — Кто тебя знает. — Иронии ни на полтона.       Он обернулся к Сириусу (их незначительная разница в росте отчего-то воспламеняла его) и, повторив его же движение, но смелей, сжал предплечья. Зрачки Сириуса коротко вспыхнули вольфрамом — и он приник ко рту Ремуса; на его губах ещё узнавался дым и цейлонский сбор, в поглощающей, густой, пряной, тяжёлой нежности поцелуя воздух заменяло упоение и доверие. Анисовые звёзды, которых не сыскать на небе, зажглись в них обоих, и чернильный мрак исчез. «Пойдём в комнату», — только и успел беззвучно вымолвить Ремус, прежде чем руки Сириуса поднырнули под рубашку, оглаживая живот и спускаясь ниже, где было горячей, в сто крат горячей; жар был не только физическим, он обуял всё душу, растопив её, дав слиться с другой, превратиться в эфир.       Чай по двум глоткам так и остался в чашках на столе. Пуговицы едва не отрывались с нитками, ремень упал на пол, майка с шипами и фавнами снята через голову при участии Ремуса. Пальцы Сириуса ловко управились с молнией чужих брюк; его собственные джинсы были отброшены в сторону. Они опустились на колени, на ковёр; поцелуи пылали на шее и горле Ремуса, отчего он не мог сглотнуть; он сам прижимался губами то к брови, то ко лбу, то к щеке Сириуса, словно немного усмирял его, гасил его нетерпеливость и призывал наслаждаться, а не спешить. Пристыженный розовый свет от торшера растёкся по белым ключицам, по прекрасным нагим груди и плечам. «Подожди… — прошептал Ремус, вспоминая кое-что. — Повернись, пожалуйста, я давно хотел…» Сириус понял и сделал так, как его просили. С благоговением Ремус огладил сильную спину, испещренную родинками и чёрными линиями татуировок, соединяющимися в неповторимый узор; родинки рассыпалась и дальше, вдоль позвоночника почти до копчика, скрытого под бельём. Растирая бледную кожу дрожащими руками, Ремус чувствовал, как возбуждается всё сильней от сознания, что Сириусу приятны его действия. Он согрел поцелуем место между лопатками, как раз там, где в центре круга из скандинавских рун горела звезда. В голосе Сириуса послышалась улыбка, когда тот сказал: «Щ-щекотно». Он обернулся, уложил Ремуса на ковёр и лёг рядом, чтобы оказались лицом к лицу, на равных. Ладонь Сириуса потянулась было к бёдрам Ремуса, но он помедлил: «Я ведь… скажи, если…» Ремус прижался к нему плотней и сказал: «Так хорошо». Они помогли друг другу снять бельё. Ладонь Ремуса скользяще спустилась ниже живота Сириуса; рука Сириуса повторила то же самое, только быстрей и внезапней.       Тело сотрясла судорога уязвимости и наслаждения.       Протянув что-то невнятное, Ремус зажмурился и накрыл губы Сириуса. Он ответил ему с запалом.       Ремус тоже совершил первое движение; дыхание Сириуса стало рваным. Ощущать его так близко, кожа к коже, было так хорошо, что на глаза наворачивались скупые слёзы. Оказалось, страсть и нежность нисколько не вступали в противоречие, а напротив — учились друг у друга; нежность завладевает его телом, страсть — разумом, и он уже не знал края ни для себя, ни для Сириуса. Два сердца бились рядом, в унисон, их разделяли всего лишь две грудные клетки — а это казалось такой ничтожной преградой. Когда очередная судорога преодолела важный рубеж, Сириус, чувствуя, что ему позволяют, повернул их так, что оказался сверху; он крепко обнял Ремуса.       Сквозняк, проникнувший через приоткрытое окно, создал неожиданный контраст температур.       — Эй… — Поцелуй в скулу. Лёгкое покачивание над ним. — Ремус, рас-слабься… Ох, чёрт… балдею от твоих веснушек…       — Т-так мне это не приснилось.       — Серьёзно, ты думал?..       — Д-да.       — В наблюдательности тебе не отказать. Мне нравится в тебе всё… — Массажирующим движением он прошёлся вверх и вниз. — Твой голос… — И ещё. — Твой этот взгляд, когда ты улыбаешься…       Напряжённость отступила.       — Всё в норме? У тебя не…       — У м-меня давно нет приступов. — Ремус хотел добавить: «Благодаря тебе», но вместо этого отплатил внезапностью за внезапность: умело провёл рукой, сжимая.       Застигнутый врасплох, Сириус дёрнулся от удовольствия и сдавленно ругнулся. Вздохи его — хриплые, урчащие. Низкое «Ремус» доводило до исступления…       Они повторили это не один раз. Долгое предвкушение сказалось на количестве. Около полуночи они перебрались на кровать. Переводя дух, они лежали под тонким покрывалом — и смотрели друг на друга. Кольца Блэка холодили лицо, когда он проводил тыльной стороной ладони по щеке Ремуса.       — Как там, в Ирландии? — спросил Сириус. — Никогда не приходилось бывать.       — Ветрено, много скал. Они, как зубы, поднимаются из воды. Море иногда серое, как ртуть, иногда зелёное, никак не распознать эту краску. И там хорошо думается. Когда ты один там, то это может навлечь плохие мысли.       — Стало быть, вдвоём?..       — Если вдвоём, то никакой Ирландии как будто бы и нет. Она просто фон.       — Странно, что ты не пишешь. Ты хороший рассказчик, это ещё Гарри просёк. У тебя бы отлично получилось. Уже получается.       — Не смейся.       — А я и не смеюсь. Напиши об этом. — Сириус переплёл их пальцы.       — Если ты останешься со мной на ночь, я напишу рассказ.       — А если на всю жизнь — роман? — сонно усмехнулся Сириус. — Жду с нетерпением.       Сон сразил их с небольшим промежутком; Ремус какое-то время лежал с закрытыми глазами.       Они завтракали немного подгоревшей овсянкой, твёрдым сыром и каркаде, передавая друг другу масло и обмениваясь соображениями о том, почему фильм «Американские граффити» Лукаса недооценён, «Касабланка» переоценён, а также о преимуществах треугольных ломтей хлеба перед квадратными; в последнем вопросе Люпин выразил непреклонность, что повеселило Блэка. Обсуждали они и то, как скажут Гарри о них. В этом «обсуждении» самым примечательным Ремус счел то, что они оба не знали, как подступиться и чисто по-мужски со святой наивностью молились, чтобы всё как-нибудь устроилось.       Чтобы не вызывать подозрений, они договорились несколько дней не пересекаться, пока почва в отношении Гарри не будет прощупана. Однако их ожидал сюрприз, а вернее благоприятное разрешение проблемы…       Для последнего занятия он выбрал рассказы Диккенса.       Запоздавшие молодые люди оставляли кабинет; проскочила рыжая копна и рюкзак со значками; долетел обрывок разговора о новом фильме с Аль Пачино. Боковым зрением Люпин заметил, что Гарри задержался в дверях, будто раздумывал, вернуться ли. Ремус забрал со стола ключи и сделал вид, что ровняет бумаги со стола: простые белые листы для ненаписанных тестов. Здесь уже давно не осталось ничего, принадлежащего одному ему. Чугунный чайник унесён, маленькая коморка позади кабинета вернулась к безликости.       — Сэр, могу я кое-что спросить? — Всё-таки вернулся. Ремус поднял глаза. — Извините, что говорю «сэр», вы же просили, но здесь как-то… Так можно?       Мисс Уизли уже ушла. Видимо, они с Гарри условились встретиться у выхода.       — Можно. О чём речь? Конечно, — увещевал Ремус, а сам подумал, что место выбрано не очень подходящее, но лучшего шанса может и не представиться.       Солнечный свет проник в помещение и пролился на пол и пустые парты пчелиным молоком; он подкрасил широко распахнутые глаза напротив, сделав их насыщенными, совсем травяными; на щеке два почти незаметных красных пятнышка — след неосторожной попытки устранить подростковую сыпь. Чем он её лечит? Зубной пастой? Нужно будет ему посоветовать другое средство, с цинком или йодом. Люпин поймал себя на том, что размышляет о Гарри, как о сыне, — смешное, но неминуемое развитие его наставничества не повергало в шок, но чуть изумляло. Как ему, этому чувству, удалось жить внутри него тайно столько времени? Или это он боялся облечь суть в слова?       Гарри мешкал и робел, словно он в голове до блеска прорепетировал разговор и пришёл к выводу, что общей смущающей атмосферы не избежать при любом раскладе. Поэтому он напустил на себя непринуждённость и забормотал:       — Вы не подумайте, что я лезу… в смысле, мне по большому счёту вообще всё равно!.. не в том смысле, что мне всё равно на вас или на Сириуса, это не так. — Он произнёс «не так» громко, твёрдо. — Я не знаю, как об этом… у меня нет каких-то с этим проблем — вот вообще!.. А что касается друзей, у него есть друзья, но с ними как-то по-другому, что ли…       — Гарри, — остановил его Ремус. — Теперь ещё раз, но складно, пожалуйста.       — Да, да, конечно. Я о Сириусе. Он странный. Это для него нормально, но с вами он такой… сумасшедший ещё больше, чем обычно. А вы молчите, тоже ведёте себя странно, и я путаюсь… Но я вижу, что что-то происходит. Я не понимаю, как вести себя. Вот я и хотел узнать, правильно ли понял… что вы… как бы…       С одной стороны, Гарри мог закончить предложение любым образом — в воспроизведённом порядке слов была одна сумятица; с другой же, этот спутанный клубок, как ни странно, содержал в основе своей кристально ясную суть. Ремус знал, что не промахнулся, когда спас его от необходимости довершать начатое.       Воедино собрав всё мужество, Ремус подсказал:       — …вместе?       Гарри энергично кивнул в приливе благодарности.       — Не думал, что нам придётся с тобой об этом говорить. Обычно ты задаёшь вопросы, в которых я осведомлён, но теперь ответ чуточку сложней. В общем-то, да. В некотором роде.       — Так я прав? Вы?..       Ремус пожал плечами.       — Да.       — Чёрт! Чёрт! — воскликнул он и невольная мина неловкости появилась на его лице. — Простите. Я это в хорошем смысле. Серьёзно. Не знаю, вроде как, чего вы в нём такого уж нашли, он иногда ведёт себя тупо. Это странно, вы и он, но… вот чёрт.       — Уместный комментарий. Я с тобой согласен, — нашёлся Ремус. Реакция Гарри его обезоружила.       — Это из-за вас он в среду ходил, как зомби, да? Взъелся на меня ни с чего! Он быстро закипает, когда грустный. А потом вдруг раз — и жутко довольный стал. Слушал какой-то блюз. Выдал, что хочет с Джинни познакомиться. Ничего себе качели!       — Я сожалею, что тебе пришлось это терпеть. Не учёл, что это отразится на тебе.       — Смеётесь?.. Это был первый раз за четыре месяца! Это ж рекорд! Слушайте, — Гарри сказал это так поучающе, что Ремус умилился, — у нас раньше был бедлам и тоска смертная. До вас, в смысле. Он… Я к нему не лез, но я знаю, он, вроде, реально хочет сегодняшний вечер с вами провести. Он должен приехать в конце занятий под каким-то дурацким предлогом. А у меня щёлкнуло, что дело в чём-то другом. У меня велик, ему не нужно меня забирать.       Воспоминание об их совместной ночи шевельнулось внутри, как пушистый ком.       — Интересно. Что я должен тебе за эту информацию?       — Ничего. Вообще ничего. Разве что мы с Джинни хотели сходить в кино на поздний сеанс, и если бы вы могли…       — Понятно, — оборвал его на полуслове Ремус. — Считай, что уже.       — Отлично! Спасибо вам. Ладно, я побегу, а то меня ждут…       — Конечно.       Гарри подошёл к двери, ведущей из кабинета. Он замер. Обернулся серьёзный.       — Извините, что я так с вами общался до его приезда. Я думал, что вы что-то скрываете от меня — а отираетесь рядом. Я думал, это подло. Меня всё это бесило. Я поговорил с Джинни, и она сказала, что я натуральный болван. Так что… вы не думайте, что я против. Я — нет. Вы ничего.       Поздней, сидя в гостиной на Флит-стрит и допивая вино по случаю, как выразился хозяин дома, освобождения от рабства в колледже, Ремус с Сириусом сошлись во мнении, что «вы ничего» в переводе с языка Гарри равноценно высочайшей похвале.       — Вот и он тебе оценки ставит, — пошутил Сириус. — Теряешь хватку.       — Замолчи, пожалуйста, — попросил Ремус, прикрывая глаза от усталости и откидываясь затылком на его плечо. — Всё хотел спросить, почему ты выбрал именно винтаж?       — Да сам не знаю! А что, собрать несколько десятилетий под одной крышей — это не гениально? На самом деле… не знаю, наверное, предметы быстрее всего переносят в прошлое, вертят колесо обратно. Иногда взбредает в голову, как много бы исправил в прошлом, если бы мог.       — Допустим, что?       — Ну, — Сириус смахнул со спинки дивана несуществующую пыль, — встретил бы тебя лет на двадцать раньше.       — Тяжёлый случай, — оценил заявление Ремус.       — Не тяжелей, чем у тебя.       — Это правда. Думаешь, в пятнадцать мы бы поладили?       — Поладили?.. Не-ет, нет, ни в коем случае. Мы бы начали с другого конца. Переспали, а потом, может, понравились бы друг другу.       — Какой же ты идиот. — Ремус наощупь отыскал ладонь Сириуса и сжал её. — Идиот. — Повторил с интонацией, с какой в те же пятнадцать лет впервые говорят: «Люблю».