По маршрутам другим

Наутро Арсений чувствует себя героем плохого анекдота из числа тех, что печатают на последней странице журнала «Тещин язык» — про японца, француза и русского, которые справляются с похмельем. Или про студентов, которые после тусовки прутся сдавать экзамен, не отличая при этом двери в комнату от окна. Или про омегу, который устал ждать своего альфу с тусовок и сам устроил такое, что едва не сжег половину Питера. И не важно, что экзаменов у Арса уже нет, желания жечь город — еще нет, и в принципе он едва заставляет себя выбраться из-под толстого слоя одеял. Антон спит рядом — и выглядит настолько мило, что его разбудить страшно, а по-настоящему злиться и вовсе не получается, хотя он, конечно, та еще катастрофа. Арс невольно вспоминает вчерашнее — и почти сразу жалеет, что не забыл все наутро, как бывает в дурацких романах. Хотя он-то что, он не пил, а вот Шаст, вылакавший меньше чем за час текилу, водку и, кажется, вино — это да, это катастрофа. — Тебе нельзя умирать, — шепотом говорит Арс, хотя хочется встряхнуть этого дурака за плечи, выбить всю правду про разговор с Пчелкиной и закопать обоих на заднем дворе. — Мне тебя еще в газетах показывать, чтоб все поняли, какие мы до пизды влюбленные. Забавно. С Арса слетает и легкий налет царского поведения, и воспитание из высшего общества, которое так старался привить отец — а толку от этого воспитания, если делаешь, что требуется для красивой картинки, а внутри гниешь и разлагаешься? И даже собственные предохранители слетают к чертям. Антон вызывает слишком много чувств. Арсений пытается разложить их на биты и байты, разобрать на атомы. Вот очевидное раздражение от того, что Шаста нельзя оставить ни на минуту: сразу нажрется до состояния свиньи и разболтает что-то секретное желтушным журналистам. Вот благодарность, потому что видно, что в целом Антон старается, чтобы их общий быт был комфортным — иногда слишком старается, урезая себя во всем. Вот… Здесь Арс запинается, вздыхает, проходит все стадии принятия — и откапывает внутри себя симпатию, чисто физиологический интерес молодого омеги, который под Антоновыми ладонями накануне разгорается все сильнее. В этом — огромный парадокс. Арс головой понимает, что это — не его, но мозг уже не остановить: после той неловкой ситуации в спальне он как-то сам собой представляет на месте стеклянного члена — Шастуновский, и, стоит только зажмуриться, видит перед собой чужое лицо. Его не останавливает ни здравый смысл, ни естественное смущение: с чего бы, если в жизни он это повторять не собирается? Золотое правило жизни — дрочить можно на кого угодно, если не тыкать этот факт людям в лицо. Он так и сидит, смотрит в стену, напоминает себе, что не любит пьяных людей, и это действительно так. Пьяные люди — дурацкие, нелепые, а иногда — откровенно опасные. Они не ведают, что творят, сами себя не контролируют, а значит, возвращаются в состояние неразумных детей. Арс от таких предпочитает держаться подальше, и уж точно не собирается верить в алкогольный лепет, но — увы, слова Антона отпечатываются в памяти так ясно, будто их выжгли каленым клеймом. «А я там был, и я видел, и ты…» «Я говорил только о том, как я в тебя пиздец влюблен и как хочу тебя трахнуть, и какой ты красивый, и хотел еще рассказать, как ты охуительно дрочишь…» Ему так чертовски сильно хочется послать все на хер. Антон, будто на телепатическом уровне почувствовав его возмущение, дергается, задевает коленом Арсеньевский бок, и тот отшатывается, как от чумы — кажется, будто после вчерашнего шоу в баре любое касание будет вызывать у него дрожь вперемешку с желанием, чтобы оно было по-настоящему, и это — тоже проблема. Хотя хочется верить, что он преувеличивает, и нелепое наваждение вскоре пройдет, а его чувства к Антону так и застынут между «Ну ладно, ты смешной и милый» и «Опускай этот сраный стульчак, ублюдок». И — ничего лишнего. Он не встает даже, а сползает вниз по кровати, спотыкается о собственный — вообще-то гостиничный — тапок и достает из-под подушки мобильник. Не успевает еще подумать — а уже вбивает в поиск собственное имя, в глубине души страшась очередного апокалипсиса. Мало ли, может, трудяга Пчелкина уже выложила шок-контент на потеху публики — но Яндекс выдает только их милые фото с Антоном, в Твиттере по тэгу «Артон» лепят коллажи и сочиняют какие-то фантастические истории — все как обычно. Арс цепляется взглядом за ту, что называется «Человек-жопа», в очередной раз удивляется тому, как широки недра человеческой фантазии, смеется — и царской рукой ставит лайк, зная, что это будут обсуждать еще пару дней. Мол, сам Арс снизошел, он нас читает, смотрите, смотрите! Ему, в целом, ни капли не жаль, и если кто-то еще два дня будет счастлив от его лайка — ладно, это странно, но имеет право на жизнь. Арсений почти мечтает стереть Юлю Пчелкину с лица Земли. Не убить, нет, просто создать параллельную вселенную, где выскочки-журналистки не существует — чтобы она не копала под Попова-старшего и не лезла к Шасту, подло выгадав самый неудачный (смотря для кого) момент. Чтобы мозг не подкидывал все новые варианты того, как она может испортить им жизнь, и паранойя не заставляла оглядываться, выискивая рыжую макушку. И жить, желательно, подальше от телекамер, от липкого, не всегда приятного внимания, носить и делать, что хочется, не боясь осуждения толпы. «Размечтался». «Этот кошмар для тебя не закончится никогда». Он Юлю не любит, ничего, в целом, о ней не зная — она его бесит авансом, бесит своей назойливостью, резкостью и умением вывернуть все наизнанку, даже когда никто не просил. И все-таки Арсений меняет поисковый запрос на «Юлия Пчелкина, журналистка» — на первой же странице мелькают всевозможные социальные сети. Твиттер на шестьсот тысяч подписчиков и личная страница на сайте издательства. «Тоже мне, звезда», — незамедлительно реагирует Арсов внутренний голос. Самое дурацкое — если отойти от личных скандалов и провокаций, Арсений готов признать, что девица все-таки неплоха. Он не помнит точно, сколько ей лет, а на страничках будто специально не указан возраст, — видимо, чтобы не судили по банальным цифрам, — но сама Юля выглядит совсем молоденькой, при этом обладая немалым влиянием. Арс листает ее статьи, отмечая обостренное чувство справедливости, помноженное на острый язык и смелость: Пчелкина берется даже за самые сложные темы, о которых другие молчат, боясь преследования. Арсений, честно, восхищается ею как личностью, даже ставит лайк под одной публикацией, посвященной незаконной вырубке лесов и загрязнении Байкала. Один вопрос: какого черта эта богиня честности и открытости лезет на территорию желтой прессы, копает под их отношения, вычисляя мифический подвох? Арс спрашивает себя об этом — и сам же отвечает: видимо, Пчелкина думает, что все это как-то связано с отцовскими махинациями. А Арсений ведь не спорит — вот только для него самого Антон сейчас означает свободу и возможность развиваться в интересном направлении, а значит, их с Юлей интересы пересекаются слишком сильно. «Очередная сделка с совестью». «Сколько уже их было?». Антон просыпается внезапно: Арс почти успевает забыть о его присутствии, когда светлая макушка высовывается из-под одеяла, дергается в полусне, пиная Арсения по бедру, шарит ладонью по соседней подушке, будто что-то ища, и наконец бормочет тихо: — А-а-а-арс? Это выглядит милым — и это проблема, потому что Арс в последнюю очередь планировал Антону умиляться. Раздражаться, беситься или дружить, даже дрочить, представляя Шастуновский член в собственной заднице, — это ладно, это пожалуйста, с кем не бывает. Был же у него период, когда он дрочил даже на Матвиенко, с их многолетней дружбой — а потом Сережа сделал хвостик, и проблема решилась сама собой. Арсений с этим жить умеет, и ему, в конце концов, не шестнадцать, чтобы стесняться или ругать себя за возбуждение, но — это? Какого черта вообще сонный Антон зовет его, если они привыкли спать отдельно? И делает ли он так постоянно, каждое гребаное утро, когда просыпается в одиночестве? Одни вопросы — и их становится только больше, когда Шаст все-таки нашаривает его ладонь, по-хозяйски вытаскивает из руки телефон и, когда Арс уже готов возмутиться, сплетает пальцы. У Арсения едва не идет из ушей пар. — Щас, подожди секунду, — говорит Антон, отыскивая под подушкой собственный мобильник, и наспех открывает блог, делает смазанное фото их рук и, насколько Арс может увидеть, подписывает сторис тремя красными сердечками. «Потому что красные — это значит, что все серьезно, Арсюх, ты вообще не шаришь в этих молодежных приколах, да?» Логично, правильно, объяснимо: Антон следует контракту, поддерживая видимость отношений в такое непростое для них время. Вот только, когда он вытаскивает свою руку из Арсовой, у Арсения едва слышно щелкает что-то внутри. Несильно — так может отколоться, там, кусок ногтя или зуба, крошечный совершенно: заметишь, только когда придешь к мастеру, и тот быстренько нарастит потерю, — но все-таки. — Доброе утро, — бормочет Шаст, поправляя отросшую челку. — А завтрак есть? Арс вздыхает. — А что ты хочешь? Там внизу ресторан и бар, сбегаю быстренько. Еще одна проблема: от одного только упоминания бара глаз дергается, а перед внутренним взором встает слишком четкая картинка. Антон в ярких мигающих огнях, Антон, гладящий его, трогающий почти, черт возьми, везде, и замирающий в миллиметре от поцелуя. Антон, который «я в тебя пиздец влюблен и хочу тебя трахнуть», вот только верить в это нельзя — пьяный бред, не имеющий пересечений с реальностью. Наваждение, параллельный мир. Шастун этого наверняка и не помнит даже. — Чего угодно, — говорит тот, пожимая плечами, и вновь откидывается на подушки, — но тебе необязательно прям идти, в смысле, давай я сгоняю, а потом сделаем видео, типа, ты приносишь поднос, я снимаю, любовь, хуе-мое, все молодцы. Это же я на тебя работаю. Арсений вздрагивает: страшно даже самому себе признаваться, что он, когда предлагал сходить за едой, совершенно не думал о контрактах, сторис и видимости отношений. Ему просто хотелось заботиться, — накормить, напоить и выдать таблетку, потому что голова у Антона наверняка трещит по швам, — и это тоже не к добру. «Что угодно» в ресторане оказывается почти ничем: крошечное помещение оказывается заставленным пустыми бутылками, тут и там на столах виднеются липкие пятна, а у одного стула оказывается оторвано сразу две ножки. Арсений присвистывает, представляя, какой ад происходил здесь накануне: не хочется даже ругаться на плохое обслуживание, если официанты выглядят так, будто уже пережили новую революцию. Он выбирает из скудного меню: половина уже закончилась, часть продуктов не подвезли, что-то умеет готовить только один из поваров, который сегодня болеет, а второй — новенький, еще не научился. Арс с десяток раз закатывает глаза, покупает пару вафель с наполнителем: что-то сладкое, липкое, похожее на маленький тортик из фруктов из сливок. На его вафле высится горка разноцветного конфетти, у Антона — мармеладные мишки и сироп с киви: Арс откуда-то помнит, что Шастун любит и то, и другое. Он идет по коридорам с полным ощущением, что находится в фильме «Я — легенда». Отель, накануне шумный и радостный, полностью вымирает — тут и там валяются чьи-то рубашки, на ручках дверей висят мятые галстуки, а в одном из углов Арсений замечает крошечные женские трусики. Это одновременно смешно и мерзко: он представляет, как сейчас чувствуют себя те, кто накануне разносил здание по камушку, и приходит к выводу, что они сами себя уже наказали — наверняка сейчас половина из них хочет умереть, только бы не ощущать жуткой мигрени. А дальше — дальше все происходит как в дурацкой романтической комедии. Арсений выныривает из-за угла, сжимая упаковки с вафлями в двух руках, только бы донести хрупкую конструкцию до номера, и почему-то уже представляет эмоции Антона: тот в принципе бывает счастливым, как ребенок, от всяческих мелочей, и это не может не умилять. Выныривает — и вскрикивает от неожиданности, когда взбитые сливки размазываются по чужой серой футболке, вафля падает на пол, а вторую руку Арсений отводит максимально назад, чтобы сберечь хоть Антонов завтрак. Сначала замечает надпись, где сливки вперемешку с сиропом попадают прямо на букву «к», — «Редакция требует крови», — и, точно в замедленной съемке, наконец встречается взглядом с Юлей. Пчелкина выглядит смешной: домашняя, растрепанная, в белых гостиничных тапочках, шортах со снитчами и влажными волосами. Под глазами у нее патчи, на щеках — белесый крем, и в целом она похожа на типичную девочку-конфетку из гламурного журнала, но Арс не обманывается совершенно. Она — в первую очередь журналистка, готовая разнести очередную сенсацию по всему интернету буквально за полчаса, и, судя по ее же внешнему виду, Юля в целом не очень переживает о том, что о ней подумают. — Доброе утро, — тянет она, и это почему-то не звучит издевательски: странно, до сих пор каждое слово Пчелкиной больше походило на нож, всаженный собеседнику в печень. — Не выспался? Она усмехается — и приподнимает бровь, а Арс так и замирает в немой растерянности: хочется осознать, в чем подвох, чего ждать дальше и почему Юля вдруг стала выглядеть дружелюбной. Пчелкина проводит пальцем по футболке, слизывает сладкий крем — не так, будто пытается соблазнить кого-то, скорее, как ребенок, дорвавшийся до любимой еды. — Не знала, что там есть такое, — говорит Юля и, видимо, окончательно обнаглев, тянется к остаткам вафли в руке Арса, цепляет ногтями кусочек банана и с наслаждением ест. У Арсения что-то внутри закипает — он, правда, не может четко сформулировать, что именно. — Мы планируем делать вид, что мы, типа, старые знакомые, которые ведут светскую беседу при случайной встрече? Или все-таки обсудим, как ты докапывалась вчера до моего парня? Юля смотрит на него так, будто вовсе и не было ничего такого — они не встречались, Арс не давал это чертово подобие интервью, из которого получилась отвратительная статья, а сама Пчелкина не допрашивала накануне заведомо пьяного Антона. Это видится Арсению особенной подлостью, — ну видишь ты, что человек не в себе, зачем приставать, пользуясь слабостью, — но, с другой стороны, как он может быть уверен, что это действительно было. Вот забавно получится, если ни Юля, ни сам Антон не вспомнят этого диалога, а может, сам Шаст сознается, что перепутал и обсуждал, как Арсений дрочит, с кем-то другим — или ни с кем не обсуждал, просто приложился головой о барную стойку и увидел красивый сон. Хотя последний вариант все-таки отметается: их же видел Эд. — Я как раз хотела об этом поговорить, — признается девица, и одной проблемой становится меньше: значит, разговор действительно был. Арсений, правда, пока не понимает, к лучшему оно или нет. — Но… не знаю, с чего начать. — Это может означать практически что угодно, — выпаливает Арс, не успевая отфильтровать, когда импульсивная вредная мысль перескакивает через барьеры и слетает с уст. — Мы, журналисты, в принципе умеем так выбирать слова, чтобы не было понятно буквально нихрена. Это смущает и пугает одновременно: Юля ведет себя почти дружелюбно, смеется, корчит совершенно детские гримасы, делающие выражение ее лица наивным и каким-то особенно радостным. Посмотришь со стороны — и, пожалуйста, милая кукла, вот только Арсений не обольщается, знает уже, как обманчива бывает внешность. И все-таки что-то неуловимо меняется. — И? — Не прикидывайся еще большим говнюком, чем ты есть на самом деле. Арс немного чувствует себя котенком, которого макнули носом в лужицу собственной мочи. — У меня вафли, — говорит он, зачем-то демонстрируя единственную уцелевшую, — и мне нужно отнести завтрак… любимому человеку. На слове с корнем «люб-» голос будто становится тише: насколько легко разбрасываться громкими фразами, когда ты — железный человек со стальным сердцем, так же тяжело выдавать их, если не знаешь наверняка, что ощущаешь сам. И играть эту любовь понемногу становится сложнее: страшно, что вот-вот выдашь настоящие чувства, и страшно, что в принципе их испытываешь. Арсений, конечно, Антона не любит, но робкая зарождающаяся внутри симпатия пугает: если она перерастет во что-то монументальное и серьезное, позже, в конце контракта, эта груда хлама рухнет прямо к Арсовым ногам — и хорошо, если не придавит совсем. — Я недолго, — отмахивается Юля, — просто хотела… извиниться, что ли. — За что? В Арсе просыпается сучья натура: давай, мол, скажи, что именно натворила. Тем более, он терпеть не может, когда люди извиняются дежурно, не понимая толком, в чем дело. — Я думала, вы с Антоном — сплошная подстава для твоего чокнутого папаши-нарцисса, ну, ты, может, читал статью. — Арсений на этих словах давится воздухом: читал ли он?! Да он ходит над пропастью (и даже не во ржи) с момента этой гребаной публикации! — Короче, я думала, что Антон — твоя борода и способ сделать так, чтобы про вашу дьявольскую семейку писали хоть что-то хорошее. И я до сих пор немножко думаю, что это может быть так, потому что тебя разгадать не могу. — А я не кроссворд, — вклинивается Арсений. Забавно: Эд говорил примерно то же самое, сравнивая его с головоломкой, и это даже отчасти льстит. Вот только раздражает повсеместное желание узнать больше, влезть, куда не пускают. Арс не озвучивает эту мысль, но в глубине души думает, что с нужным человеком раскроется сам, а если нет — то, конечно, спасибо за обращение, ваше мнение очень важно для нас, мы обязательно (нет) перезвоним. — Да какой ты кроссворд, максимум на три слова, но эти три слова такие хитровыебанные… — начинает Пчелкина, но, видимо, вспомнив о чем-то, возвращается к предыдущей мысли. — Так вот. Возможно, тебе на твоего любимого человека, — она делает кавычки пальцами, — пофиг, но ему на тебя — нет, и если я что-то понимаю в людях, то Антону ты правда важен. «Конечно, важен, с такой-то зарплатой», — мысленно усмехается Арс и почти жалеет, что не может поговорить по душам. Ему эту ситуацию обсудить не с кем: правду знает только Матвиенко, а он никогда не умел разбираться в чувствах — иногда Арсу кажется, что тот в принципе способен любить разве что свою тачку. И все-таки что-то внутри зудит: желание спросить, с чего Юля это взяла, и язвительные комментарии, мол, нашла, кому верить, за Антона явно в тот вечер говорила текила. Ну, может, еще недостаток секса и альфачья природа, но уж точно не влюбленность. Но сказать это — значит, разрушить все то, во что Пчелкина каким-то чудом умудрилась поверить. Арсений к похоронам своей свободы, конечно, не готов, поэтому улыбается только. — Я знаю. Поверь, мне он тоже небезразличен. В целом, это даже не ложь. Шаст вызывает в нем бурю чувств: раздражение, усталость, желание побыть в одиночестве, неловкость — особенно когда заходит в душ без стука и поспешно выбегает, услышав Арсеньевское пение. С детства привыкший выдавать обтекаемую информацию, так, чтобы не докопаться, Арс выбирает именно это слово — почти бесцветное, ни к чему не обязывающее. «Небезразличен». — У тебя такое лицо было, как будто ты сам в это не веришь. Ну, что он тебя любит. Арсений мысленно матерится: ладно, возможно, она все-таки умеет читать людей. — Каждый день убеждаю себя в том, что такой прекрасный человек обратил на меня внимание, — щебечет он, всячески создавая образ просто влюбленного дурачка. Юля, кажется, верит, а может, играет в свою игру — так или иначе, она физически и ментально делает шаг назад, оставляя Арсу пространство для его мыслей. — Да, он классный, — улыбается она, а у Арса внутри вспыхивает нежданная ревность: того и гляди, на нее Антон действительно поведется. — Нужно как-нибудь встретиться всем вместе, зароем топор войны, что думаешь? — Да, можно, — кивает Арсений, в глубине души зная, что никогда в жизни этого не допустит. — Но твой отец — все еще мудила, я не отказываюсь от своих слов и считаю, что вопросы с выплатами нужно решить как можно скорее. — Юля на глазах превращается из милой своей в доску девчушки в строгую журналистку. — Если ты считаешь себя лучше него, а ты, видимо, считаешь, ты мог бы на это повлиять. — Ты плохо знаешь моего папашу. — Арс наконец-то говорит что-то искренне. — На него влиять… Ну, скажем так, проще гору Рашмор сдвинуть до самой Калифорнии. — Он тормозит на секунду, что-то обдумывая. — Она же не в Калифорнии? — Не в ней. И я тебя поняла. Юля кивает, прощается — и наконец уходит. Арсений ощущает себя актером, оказавшимся за кулисами после спектакля: наконец можно снять маску и не выдавать заученный текст. Он неуклюже тычет пальцем в Антонову вафлю, — конечно, теплые ее части давно уже остыли, но это все еще должно быть вкусно, — и, поразмыслив, откусывает от своей, прямо в том месте, куда Юля ткнула пальцем. Остается только надеяться, что она следит за гигиеной рук, — но сейчас Арс слишком голоден, чтобы всерьез озаботиться этим. Шастун, уже проснувшийся, встречает его улыбкой и почему-то шепотом просит зайти в комнату еще раз, на этот раз — красиво и на камеру, чтобы он успел снять сторис и вбросить в онлайн очередную охапку сердечек, на этот раз — розовых, потому что это же романтика. Арсений вздыхает — и натягивает маску обратно.

҂ ҂ ҂ ҂ ҂

Они домой не уезжают даже — эвакуируются: полное ощущение, что самолет падает, а они — как медведи из анекдота, сели и сгорели. Зато желания у них наконец совпадают: обоим хочется завалиться в кровать, выбрать максимально дурацкую программу, а лучше — сериал, причем уровня Папиных дочек, чтобы с включением ноутбука отключался мозг, и съесть на двоих три разных пиццы. Антон выбирает с ананасами, Арс — с морепродуктами, и оба морщатся от выбора друг друга, приходят к выводу, что есть будут все-таки разное, и Антон оформляет заказ еще на съезде с кольцевой. Чертовски преждевременно: у дома, под самыми окнами, Арсений замечает отцовскую машину, причем личную, а не ту, что обычно используется с водителем — значит, визит все же неофициальный. А учитывая время, выходной день и то, что Попов-старший банально не подослал Оксану, дело и вовсе попахивает катастрофой. — Скоро там курьер будет? — спрашивает Арс, косясь на знакомые номера. — Да вот почти, на карте сказано, три минуты, еще три минуты он будет искать подъезд… — Парадную, — машинально поправляет Арсений, хотя пальцы сами собой нервно стучат по рулю. — Встретишь? — Ну вместе встретим? Антон, видимо, намеков не понимает. — Тох, поднимайся, я чуть попозже подойду, ладно? Арсений говорит это — и сам выходит из машины, чересчур громко захлопывает дверцу. Может, прав был отец, актер из него хреновый: Шаст смотрит на него с явным недоумением, во взгляде читается с десяток незаданных вопросов, но, видимо, отношения «начальник — подчиненный» берут верх, потому что он, не оборачиваясь, молча заходит за угол дома. Арс выжидает, пока он не заберет у курьера цветастые коробки, а после — пока не хлопнет дверь парадной, и только после этого подходит к отцовскому авто и, воровато озираясь, садится на переднее пассажирское. — Что, я такой страшный, что ты Антона от меня спас? — Он просто пошел забирать пиццу, — фыркает Арсений, хотя мозг уже перезагружается, входит в режим теоретически хорошего сына. И как же все это бесит. Необходимость прикидываться кем-то другим, быстрее, выше и сильнее оригинала, перекручивать собственные принципы, чтобы уложиться в чужую систему координат. Арс думает об этом раз в несколько дней, стабильно сам себя обвиняет, стабильно решает, что не так уж все и плохо, что с отцом можно найти компромисс, и не знает, чего в этом решении больше — естественной потребности в отцовской любви или лени и нежелания жить на среднестатистическую зарплату. Это само по себе отвратительно: Арсений крутит эту мысль и так, и эдак, временами ощущая себя совсем уж продажным и мерзким — какая-то ментальная проституция. Но если в проститутках он признает жертв системы, загнанных в ловушку обстоятельствами, то себя закапывает по полной, без шансов на помилование. А потом — все-таки докручивает мысль, мол, нельзя же просто сбежать, мы — одна семья, и если кто-то и сможет заставить отца смягчиться, так это сам Арс. А еще — ему постоянно кажется, что еще немножко — и все изменится, в нем наконец признают индивидуальность и полюбят за то, какой он есть, а не за кастрированную версию многогранной вообще-то личности, ограниченную рамками пафосного костюма-тройки. Правда, он каждый раз немножко разбивается об эту иллюзию — будто качается на волнах, то и дело ударяется лбом о камни, и над бровью уже с десяток синяков, течет кровь и затекает нижнее веко, а он все никак не соберется отплыть на более безопасный участок. — Что я сделал не так? — спрашивает отец будто бы взволнованно, но Арсения это уже не обманывает. — Я честно с тобой договорился, описал ситуацию, выставил четкий контракт. И Антон согласился, все, как мы договаривались. — С чего ты взял, что ты что-то сделал не так? У Арса этот вопрос оседает на языке липкой горечью: блять, да он даже не уверен, что может описать все, в чем ошибается его отец. Арсению, честно, иногда кажется, что тот — ненормальный социопат, физически лишенный способности к эмпатии. Как если бы у него в голове был рычажок с двумя положениями, щелкнул — и другие люди становятся функциями, нужными лишь для определенной цели, потому что как иначе можно настолько ничего не понимать? Нет, это нормальное отношение к сотрудникам, к начальству, к продавцам в магазине, чьи проблемы тебя и не должны волновать особо — хотя даже там не помешает какой-то процент человечности, не все ведь решается по контрактам и договорам. Но в бизнесе это простительно: там Сергея Александровича знают как просто строгого, но справедливого человека, всегда обращающегося к букве закона, будь то больничный или какие-то еще особые обстоятельства — они всегда прописаны на бумаге. Кажется, в его контрактах есть план даже на случай землетрясения, чтобы, упаси боже, не пришлось решать каждый случай индивидуально. В отношениях с сыном это, однако, провальный план. — А иначе я не понимаю, что начинается. Не прошло и месяца — и ты уже у меня под носом пообщался с какой-то желтушной журналисткой, которая накатала с твоих слов бред сумасшедшего, сочинила теорию заговора и утопила вас, как слепых котят. Ты же хотел в театральный, прям из штанов выпрыгивал, а сейчас выясняется, что актер из тебя дерьмовый? Арс жмурится: отец цепляет единственное, что еще может откопать под тремя слоями брони. Больно — не настолько, чтобы плакать под «Юный возраст» Макsим, но все-таки ощутимо. — Бред писали и будут писать всегда, — наконец говорит он. Слова подбираются тяжело: будто прогулка по минному полю. — В прошлом году вообще написали, что я работаю проституткой, и что теперь? — В прошлом году это не связывали с клеветой о моей работе. — А что ж ты тогда годами мне мозг выносишь своей репутацией? — не выдерживает Арсений. Но это действительно невыносимо: столько лет вариться в этом дерьме, мол, Арсюша, ты должен выглядеть взрослым, должен быть серьезнее, здесь кивать, там улыбаться, подлизывать задницы нужным людям, производить впечатление, разбираться в работе фирмы. Семейные ценности, дорогой, улыбаемся и машем, пусть про нас напишут замечательную статью, это влияет на цену акций. Про взрослость Арсений слышит с семи лет — и отлично помнит, как стоял на этом чертовом фото, спрятав за спиной желтую машину на радиоуправлении, потому что несолидно. Этот кадр напечатали в газете так криво, что угрюмое лицо оказалось прямо на сгибе — и хорошо, иначе отец выжал бы из него остатки нервных клеток за недостаточную радость. А теперь выясняется, что это ничего не значит? — Одно дело — репутация, другое — когда кто-то нагло врет про то, чего не было и быть не могло! Еще и использует для этого светлые чувства моего сына, какая мразь вообще может так поступить? Арс едва не давится воздухом. Отец, кажется, совсем закипает — у него едва не идет из ушей пар, речь становится непоследовательной, и он перескакивает с темы на тему, путается в аргументах, давит на то, что для Арсения в принципе значения не имеет. И искренности во всем этом не видно: сплошная ложь и попытки прикрыться семьей, как всегда бывало. — Я не знаю, пап, — наконец вздыхает Арс. Сказать хочется много. Арсово природное упрямство умоляет вступиться за Юлю: плевать, что еще два дня назад он сам готов был отправить ее в ссылку на другой конец галактики, желание возразить отцу оказывается сильнее. Но он привычно проглатывает все недовольства, не вступает в дискуссию, понимая, что заведомо проиграл. Ему так чертовски сильно мешает любовь к отцу. Тупая, бессмысленная, восстающая из пепла, но — любовь. Из-за нее Арс держится за надежду, что в глубине души он — нормальный человек, и все-таки не совершает больших ошибок, но Юлина статья так и скачет под закрытыми веками, и игнорировать это получается плохо. Махинации, воровство денег, обман — серьезный список, способный угробить репутацию Поповых, и никакой фиктивный брак не поможет. Спрашивать откровенно страшно: во-первых, отец легко отмахнется, еще и заведет шарманку о недоверии и о пригретой на груди змее, во-вторых — прежде чем спросить что-то, определись, как будешь жить с полученной информацией. — Кстати, зачем ты приехал лично? Просто сказать, какой я ужасный? — спрашивает Арсений, когда молчание затягивается. — Ты всю жизнь неплохо унижал меня по телефону. — Да, и это никогда не помогало. — И ты решил подождать нас… Кстати, сколько ты нас ждал? Сергей Александрович косится на часы. — Где-то минут двадцать. Я спросил у Эдуарда, когда вы выселились, и он не нашел причин не сказать мне это. Арсений фыркает: двадцать минут — это больше, чем на него тратили когда-либо. От отца все еще тошнит. Арсу требуется время, чтобы понять, что Эдуард — это Эд с нелепым прозвищем Скруджи, которое он услышал накануне, но картинка все еще не складывается. Он мог бы послать Оксану, мог написать сообщение, мог прислать озвученную открытку с букетом цветов — да что угодно, но выслеживать под окном, предварительно позвонив Эду, просто чтобы сказать, что он облажался со статьей? Или это завуалированное «Я тебя из-под земли достану»? Так тоже ведь не в отцовском стиле. — Я приехал, чтобы обсудить этот вопрос лично. Ты же все говорил, как хочешь, чтобы мы почаще виделись — вот, пожалуйста, я стараюсь быть к тебе ближе, как настоящий отец. Давай не позволим дурацким газетенкам омрачить твою веру в свою семью. Мы на одной стороне, Сеня, помни это, пожалуйста. Сергей Александрович смотрит на него проникновенно, почти искренне, а у Арса внутри — только язвительное замечание, что, если бы они были ближе, тот хотя бы помнил, что он ненавидит имя «Сеня». А еще — тот факт, что у отца от этой статьи едва не горит во взгляде адское пламя, говорит о том, что Пчелкина недалеко ушла от истины. — Я не собираюсь бросать Антона, если ты об этом, — наконец говорит Арсений, и это — тоже тщательно обработанная фраза. Ни слова лжи — но и не слова о любви к родителю. Он действительно не хочет бросать Шаста, но причины совсем в другом — об этом, правда, думать тоже пока не хочется. Слишком много у него появилось запретных тем. — Антон — хороший парень, я рад, если вам комфортно вместе. У Арсения складывается впечатление, что у отца окончательно едет крышечка — говорит он так, будто Арс сам встретил любовь всей жизни, а его в этом поддержали. Так сделали бы нормальные родители, так сделал бы человек, просто переживающий за своего ребенка, но это же — не тот случай, так какого черта? Очень сильно хочется возмутиться — мол, ты сам подписывал контракт с этим хорошим парнем, так к чему ломать комедию? Неужели забыл? Вот только сил уже не остается, и Арсений заранее знает, что это ни к чему не приведет. Если у отца настроение «Мы одна большая семья, а я просто заехал тебя навестить» — ради бога. — Да, ты прав, — кивает он, только бы отвязаться, потому что именно эти слова превращают отца в милого и приятного человека. — Еще что-то, или я могу идти? В глубине души он, конечно, ждет «еще что-то»: должен же быть повод катить через половину Москвы по вечерним пробкам, но тот только машет рукой. — Нет, нет, ничего важного, — говорит Сергей Александрович, и это — снова ложь, но обоим не привыкать, — просто хотел увидеть сына, и не делай вид, что ты удивлен. Это оскорбительно. Отец тихо хихикает, будто действительно сказал что-то смешное. Арс глотает комментарии о том, как именно они видятся: на встречах, на переговорах, везде, где нужно светить лицом и создавать видимость хорошей семьи. Встреч наедине до появления Антона у них было полторы штуки в год — и эти полторы штуки для Арсения были худшими днями в году: сплошные манипуляции, давление на семейные узы и мнимую любовь, и прочая грязь. Хорошо, что он давно научился не ждать многого и эмоционально отстраняться. «Почти. Почти научился», — язвит внутренний голос. — И еще… — начинает отец будто бы невзначай, вот только пальцы сжимают руль до белеющих костяшек. — Я бы очень хотел, чтобы все следующие интервью ты согласовывал со мной, или хотя бы с Оксаной. Нужно понимать, перед кем можно открыть душу, а кто туда плюнет и сделает из этого сенсацию. Я не хочу, чтобы кто-то вроде этой Пчелкиной стоял между нами, ладно? Арсений кивает. Он, в принципе, готов на все, только бы выбраться из этой поганой машины, не испортив отношения прямо сейчас. Еще рано — ему некуда отступать, ничего не готово к новой жизни, но зудящая необходимость оборвать все связи с отцом так и бьется в голове пульсирующим огненным шаром. Как бы Арсений ни надеялся на улучшение их отношений, и что отец рано или поздно полюбит его по-настоящему — становится только хуже, и, возможно, нужно наконец перестать терпеть. Но — не сегодня. Сегодня он привычно улыбается, пожимает отцовскую ладонь на прощание — кожа у Сергея Александровича сухая, почти уже старческая, хотя ему не так уж и много лет, но ладони потеют: нервы. Арс доходит до подъезда, заставляет себя не оборачиваться, вот только ноги дрожат, а мозг генерирует одну за одной самые нелепые теории. Визит отца к нему в гости — худший признак. Значит, его крепко взяли за яйца, и статья Пчелкиной поразила сильнее, чем должна была. Сильнее, чем обычная желтая пресса, где уже многие годы мелькают самые идиотские предположения. А это, в свою очередь, значит, что и правды там больше, чем в желтушных газетенках. Мысль о том, что он, Арс, все эти годы, мог жить не просто со сложным, эмоционально закрытым, слишком требовательным человеком, который сделал из сына удачную инвестицию, а с мошенником и вором, бьет под дых слишком сильно. И где-то на задворках сознания гремит уверенное «Нужно что-то делать», вот только, пожалуйста, не сию секунду: сейчас хочется только забиться под одеяло и сидеть так, поедая мороженое из большой розовой банки, как в дурацких сериалах. Поэтому он, в лучших традициях классической литературы, обещает себе подумать об этом завтра — или послезавтра, или в следующем месяце, потому что он либо составит план своих загонов, либо утонет во всех и сразу. Антон встречает его на пороге, осматривает с ног до головы подозрительно, явно желая спросить, что произошло и где его носило так долго, но вместо этого просто по-хозяйски прислоняется плечом к стене и вдруг выдает: — Может, закажем мороженое? Большую банку, типа, чтобы есть двумя ложками… Арсений вздыхает — и почему-то чувствует себя дома.