҂ ҂ ҂ ҂ ҂
Во двор они оба не выходят даже, а выкатываются колобками: еды внутри слишком много, мыслей — мало, и Арсения это в целом устраивает. Он почти уверен, что пирожки с яблоком и корицей — лучшее, что придумало человечество. Правда, без корицы было бы еще лучше, но это нюансы: жизнь нужно принимать со всеми радостями и горестями, не бывает ничего идеального (но мы с тобою не случайно, не случайно ты и я). Двор как будто уже пахнет летом, хотя идет только начало мая: Арсений, непривычный к слежению за датами, спотыкается об это, еще когда они стоят на выезде из Питера в десять раз дольше положенного, но, с другой стороны, его бы это не остановило. Зато теперь они садятся на покосившуюся скамейку, и Антон понимающе молчит: правильная стратегия, учитывая, что на каждое слово хочется прямо-таки рычать. Зато Шаст смотрит бездонными глазищами, да так глубоко, что в самое сердце на поражение, и это тоже по-своему бесит. Арс кутается в его олимпийку, и это не какой-то безумно романтический жест, просто влезать в привычные брендовые шмотки не хочется. У Арса в принципе возникает теперь отвращение ко многим привычным вещам. Всякий раз, просыпаясь с почти панорамным видом на центр Питера, включая эту чертову кофеварку, стоя в душевой кабине по цене нескольких средних зарплат, он думает, что все это и было куплено на чьи-то средние зарплаты — те самые, украденные, хотя прямых доказательств так и нет. С другой стороны, какие тебе еще нужны доказательства, ситуация — налицо, болезненно очевидная и безвозвратная, даже если очень хочется соврать себе. — У меня заноза в жопе, — говорит Антон, когда они сидят так минут, наверное, семь — у Арса будто секундомер в подреберье вкрутили. У Арсения даже не получается разозлиться: а как, когда Шастун смотрит на него виновато, хоть и не виноват, и будто смаргивает слезы. Слез, конечно, на самом деле нет, да и откуда им взяться, но все-таки. — Ты так непринужденно решил начать диалог? — хмыкает Арс. Вопрос, конечно, с подвохом: он бы огрызнулся буквально на что угодно, а от чего-то про семью — и вовсе встал бы и вышел, плевать, что со двора дальше — только за калитку и в поле, а там ему понравилось бы еще меньше. Ну и что, выбежал бы, как настоящая королева драмы, только чтобы хлопнуть пусть не дверью, но калиткой. — Ну, смотри. — Антон начинает загибать пальцы, и это явно пахнет чем-то странным, но Арс молчит. — Если бы я в лоб спросил, как ты, ты бы напиздел. Если бы начал копаться в семейных штуках, то, наверное, убежал бы, хотя я не знаю, куда, тут же дальше только в поле. Если бы… — Ты прав. Арсений обрывает его на полуслове, и это, честно, не в его правилах, нужно уважать собеседника и все такое, но так пугающе — слушать и понимать, как сильно человек напротив может залезть вглубь тебя. И здесь бы пошутить про залезание вглубь жопы — пальцами, там, или даже целой ладонью, но это уже такая себе идея, но Арсу для этого слишком тошно. — Ну вот, — кивает Антон, и это почему-то ни капли не кажется самодовольным, он скорее радуется, что смог угодить. — Так что по занозам в заднице? — Ты — моя заноза в заднице, — в сердцах выдыхает Арс и зачем-то ерзает на шершавой скамейке, отчего голые бедра елозят по обшарпанной краске: не самый умный поступок, но он в последнее время в принципе не блистает интеллектом. — Я мог бы расползтись лужей по скамейке, хуе-мое, спасибо за все, все дела, но лучше скажу, что тут реально занозы. Шорты ему слегка велики, ткань красит кожу, завязки слишком тугие: Антон даже пару лет назад уже был шире Арса в полтора раза, и если в жизни это не так уж заметно, то в нижних частях одежды это какой-то катастрофический дисбаланс. Но пафосные джинсы носить не хочется тоже, и он отмахивается, мол, просто чтобы не запачкать, а сам едва держится, чтобы не сжечь их в ближайшей печке — благо, их на участке аж две. — Колется? Арсений закатывает глаза. — А ты как думаешь? У меня на бедрах… Он почти включает режим ноющего ребенка, просто потому что нервы сдают, и хочется, чтобы кто-то скакал вокруг с маленьким цветным веером и вовремя закидывал в рот конфеты, но — не успевает просто. Антон приподнимается, обхватывает его за талию, по-свойски запихивая ладонь под безразмерную футболку — и поднимает его, сажает к себе на колени. Арсений чувствует себя действительно ребенком, — того и гляди, начнут играть в рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, — а еще — какой-то безвольной куклой. Он дергается для виду, но Шаст под ним елозит еще сильнее и спрашивает шепотом у самого уха: — Неудобно? — Не знаю, — неуверенно мямлит Арс, действительно пытаясь разобраться в ощущениях. И это сложно, потому что объективно на Антоне куда удобнее, как бы отвратительно это ни звучало: ничего не болит, не колется, а Шаст еще и крепко обнимает сзади, так что кажется, будто ты прямо-таки у бога за пазухой. Но, но, но! — Я не то чтобы в восторге, что ты меня так схватил. И поднял! Это все еще звучит как малышковый каприз, с другой стороны — кризис трех лет никто не отменял, и вот он — во всей красе. — Прости, — говорит Антон серьезно, но так и продолжает прижимать Арса к груди. — Вернуть? Кажется, Арсений не может выглядеть еще более дурацким, но он явно старается, потому что поворачивается полубоком, показательно морщит нос и выдыхает: — Нет. Но в следующий раз — спроси. — Обязательно. — Шаст кивает, и не поймешь, воспринял ли он информацию, а может, списал на шутку. Так или иначе, он замолкает, а потом, когда Арс расслабляется и даже откидывается лопатками на чужие плечи, говорит самую неожиданную вещь в мире: — Хочешь, посмотрим на звезды? — Мы и так на них смотрим. Сучье настроение у Арса так и не проходит. — Нет, серьезно прям. Арс недоверчиво хмурится, мол, ну какие тебе звезды, что вообще за бред, а потом все-таки вскидывает голову вверх, да так, что начинает болеть шея, и замечает, что все небо действительно усеяно огоньками. Где-то они ярче, где-то — совсем блеклые белесые точки, и все это рассыпается по небосводу, будто кто-то споткнулся, уронил банку с краской, и она разлетелась по всей вселенной. Он не то чтобы романтик, нет, даже наоборот: чем чаще Арса тычут носом в его нежную омежью сущность, из-за которой он якобы обязан любить клубнику в шоколаде, лепестки роз и вот это все, тем сильнее его отторжение. Черт, да он даже не любит унылейший нежный секс, а трахаться предпочитает на сверхзвуковой скорости, с укусами и шлепками. Но сейчас Антон держит его крепко-крепко, и становится неважно, что ноги проезжаются по растущей внизу крапиве, дует прохладный ветер, а тетя Майя маячит в окне, будто наблюдая. Антон знает про звезды удивительно много — и это не только ковш Большой медведицы, о котором не знает только ленивый. Хотя Арсений искренне удивляется, когда оказывается, что по этому ковшу можно определить расположение других звезд, а от них — добраться до каких-то зодиакальных созвездий, и все это связано, переплетено, как у Оксимирона. Арсения не учили звездам. То есть показывали, конечно, в стандартном курсе физики, биологии и астрономии, смотря о каком именно аспекте шла речь, но так, чтобы просиживать до утра над справочниками — нет. Это ведь бесполезно, звезды не превратишь в деньги, если только не продавать в Инстаграме натальные карты; Арса учили больше экономике, политологии, конфликтологии — всему, что хотя бы теоретически может перерасти в бизнес. Жаль, что курс по конфликтологии так и не помогает ему разобраться в собственной семье, и вся психология бессильна, когда хочется просто свернуться в калачик и лежать. — А созвездие рыб сейчас видно? — спрашивает он как-то по-детски: внутри просыпается любопытство, и, хотя вектор его Арсению непонятен, он не хочет его спугнуть. — Ну откуда? — Антоново замечание могло бы быть резким и грубым, но звучит почему-то заботливо и тепло. — Сейчас у нас что? «Мне больше шести», — думает Арсений, но вслух говорит послушно: — Май? — Ты не уверен? — Я не уверен, что ты спрашивал про месяц! Он все-таки начинает заводиться, и это отнюдь не про секс, но Шаст мастерски успокаивает его одним хуком справа — точнее, одним чмоком, но тоже справа, подкрадывается и дышит в самое ухо. — Ну вот. Сейчас май, значит, видно льва и близнецов. А может, я все путаю, но рыб точно осенью. — Антон замолкает на секунду, другую. — Хочешь, посмотрим, когда будет время? — В городе звезд нифига не видно. Антон смеется — снова ему на ухо, и в любой другой ситуации это бы раздражало. Воздух смешно циркулирует у самого уха, и это щекотно, неудобно и вообще, но сегодня все почему-то кажется немного особенным. Может, у Арса просто заканчиваются силы на злость, но он только глубже заталкивает ладони в карманы и выдыхает. В прямом смысле — и в переносном тоже: все тревоги и тяготы последних дней будто срываются с губ паровым облаком, и Арс плюется ими, закашливается, но все-таки вытряхивает из себя. Потому что пока не очистишься — не пойдешь дальше. — Ты почти понял, — улыбается Шаст. — Хотя кто знает, где мы будем в том сентябре? Антонов голос звучит почти радостно, на губах застывает игривая восторженная улыбка: мол, неясно, где мы будем, и это замечательно, жизнь полна возможностей. У Арса же нервно дергается глаз: в смысле, непонятно, где они будут, а как планировать, а по какой дороге идти? Ощущение, конечно, будто дороги в принципе нет, а он сам — тот кот из мультика, который бежит-бежит за мышью, а в какой-то момент смотрит под ноги, а там — пропасть. — Будем ли мы в сентябре — вот вопрос, — говорит Арсений малодушно: ему бы переложить на кого-то ответственность, мол, закинь меня на плечо и унеси, и сделаем вид, что я это не решал. У него сил на решения в принципе нет, так что он елозит на чужих коленях, встраиваясь в объятия, я совершенно хитро вздыхает и ждет вердикта: — Кто знает… — Никто не знает, — говорит Шаст вместо всего этого, — в этом и прикол. Когда у тебя будет побольше сил, мы это обсудим и разберемся, но я вроде исчезать не планирую. Хотя если захочешь исчезнуть ты, под окном кричать не буду. — Откуда ты такой сознательный? Вопрос, в целом, риторический, и Арсений всячески строит из себя страдальца, но на самом деле Антоновы слова греют душу. Впервые за долгое время кажется, что ему в отношениях, пусть и неустойчивых, хватает воздуха, что его не подминают под себя и не заставляют ничего делать. Хочешь — оставайся, хочешь — нет, и ровно поэтому хочется оставаться. — Я не хочу пользоваться твоим состоянием и решать за тебя, — серьезно говорит Шаст, но тут же улыбается. — Так что, хочешь подробно узнать про созвездия? И Антон рассказывает. Когда они доходят до лиры, у Арса окончательно немеют ноги, и даже тереться о чужие бедра не помогает: ветер слишком холодный. Шастун какое-то время не замечает, продолжает болтать про звезды, и Арс в своем капризном состоянии почти обижается: что, так сложно прочитать мысли и сделать что-нибудь уже? Нужно всего-то слегка обладать телепатией и навыком укутывать других людей в одеяло, как гусеничек. Претензия, конечно, бредовая, так что Арсений ее не озвучивает, а в какой-то момент и вовсе отвлекается от холода: слишком уж Антон интересно рассказывает. А еще — на каждом его выдохе по Арсовой шее проходится поток горячего воздуха, и это согревает изнутри, но, к сожалению, не снаружи — как жаркий глинтвейн. И дилемма кажется почти неразрешимой, пока Антон наконец не берет все в свои руки и не спрашивает: — Может, в баню сходим? Мне кажется, ты подмерз. — Подмерз — это мягко сказано, — признается Арсений. — Но у меня… — Ну а чего не сказал? — Нет, у Антона точно талант: даже отчитывает так, что это звучит как нежный флирт. Кажется, будто он в шаге от того, чтобы перекинуть Арса через колено и отшлепать, приговаривая что-то про непослушного мальчика. — Да, я помню, у тебя давление, и это существенное замечание, а еще твоя графская задница не создана для деревенских бань, но вдруг с прошлого раза что-то изменилось? С прошлого раза изменилось многое. Арсений, хоть речь идет и не об этом, невольно вспоминает их прошлый визит в деревню, и как он плевался от каждой травинки, спорил с Шастовой мамой и ненавидел сам факт существования в мире маленьких населенных пунктов. И сам Антон тогда бесил его куда сильнее: он уж точно не стал бы сидеть у него на коленях и слушать астрономическую лекцию, как будто это, блин, свидание. — Факт, — фыркает он вместо всего этого: обсуждать отношения не хочется, а еще — он действительно замерз и отчаялся настолько, чтобы согласиться. — Давай свою баню.҂ ҂ ҂ ҂ ҂
Антон продолжает удивлять: он неплохо умеет топить печь, и это не то чтобы удивительно — Арс мог бы догадаться, что ему такой досуг ближе тех же пафосных вечеринок и танцев. Он даже спрашивает, нет ли в деревне клуба, где можно было бы отдохнуть, на что Шаст, прищурившись, сообщает, что клуб вроде есть, но там из музыки — старый хрипящий магнитофон, работает он раз в две недели и преимущественно для бабулек, тусящих под Трофима вперемешку с Шатуновым. — Это мы и дома можем устроить, — говорит Арс, сидя на самой верхней полке и болтая ногами. — Ага, только достанем розовые розы, — фыркает Антон, ковыряясь кочергой в печи: оттуда на него скопом вываливаются искры, но он даже не дергается. — И Светку Соколову, тогда уж. — И школьные года! — добивает Шаст. — Ты раздеваться, кстати, будешь? Антон прав: пора бы. Арс так и сидит в футболке и шортах, потому что баню они пришли топить вместе, и изначально помещение было практически ледяным. Прошла, наверное, пара часов, пока они добрались до нужной температуры. За это время можно было бы сделать что-то полезное, лишь иногда бегая подкидывать дрова, но они почему-то синхронно остаются в бане, и Арс сворачивается на верхней полке, не инициируя диалог. Антон бегает туда-сюда, проверяя тягу в трубе, воду в баках и огонь в печи, и все пахнет прогретым деревом и почти физически ощутимым паром. В том, чтобы раздеться, нет ничего сложного: они миллион раз ходили друг перед другом голыми, был и совместный душ, и дефиле из ванной в спальню со спадающим полотенцем на бедрах. Арсению кажется, что, если в отношениях можно двигаться медленно, то они делают это еще медленнее, потому что узнать друг друга успевают от и до, но при этом так и не касаются друг друга. Арс пытается, но скорее от желания почувствовать себя любимым и нужным, и Антон то и дело сводит все на нет, потому что «Мы не будем трахаться из-за того, что твой отец — мудила». Взвинченной гормональной части Арсения кажется, что вопрос с семьей нужно решить и закрыть только ради того, чтобы переспать, наконец, с Антоном. Но останется ли Шаст рядом даже после этого — вот вопрос, достойный шоу «Громкий вопрос» на Ютубе. — Тох, — спрашивает Арс тихо, пока тот бегает от печки к дровнице и обратно, — а можно вопрос? В глубине души, всего на один процент, он хочет, чтобы тот отказался. Чтобы они ничего не обсуждали словами через рот, и вообще, заняли бы рты языками и членами друг друга, и пусть весь мир подождет. Но Антон отвлекается от печи, смотрит пристально, отчего говорить становится еще сложнее. — Давай. — А вот ты… — Арсений понимает, что несет чушь, еще до того, как предложение заканчивается, но выплевывает его все равно. — Ты же, по сути, на контракте, а когда тебя уволят… А тебя по-любому уволят, когда я окончательно разосрусь с отцом, а до этого, по ощущениям, не так долго. Вот ты тогда уйдешь? Антон часто-часто моргает — возможно, из-за того, что дверь топки открыта и по полу уже стелется тяжелый дым. — Куда уйду? — Ну… — Арс запинается: что за глупость, все же кажется очевидным! — На другую работу. Типа, ты тут поработал, побыл моим фейковым парнем, до этого курьером работал… — Охуеть ты сравнил! — Да я не сравниваю! — Арсений возмущается зеркально, хоть и сам не понимает, чему именно. — Ясно, что это совершенно разные должности, и деньги разные, их нельзя сравнивать. Антон не отвечает: ковыряется в углях, засовывая руку в печь почти полностью, и это выглядит устрашающе. Арс неспешно стягивает футболку, просто чтобы было, чем занять руки: дверь закрыта, и с него пот уже течет ручьями. Он елозит, почему-то не желая снимать и шорты тоже, и в конце концов просто укладывается на полку, смотрит в деревянный потолок, вглядываясь в темнеющие пятна. — Арс, — зовет его Антон минут через пять, и Арсений лениво поворачивает голову вбок. — Вот скажи, сколько мы сегодня выложили сторис? Арсений думает. Не то чтобы здесь было, о чем рассуждать, у него ведь спросили один лишь факт, но он напрягает память, выискивая хоть что-то. — Ни одной. Ну, я не видел, во всяком случае, — оговаривается он, понимая, что окончательных выводов делать нельзя: слишком смело. — И я не видел, — кивает Антон. — А когда мы были в последний раз где-то публично? — М-м-м… — Этот вопрос уже сложнее, приходится пересчитывать в голове недели. — Ну вот дней десять назад. А что? — Ну, до встречи с Юлей? — До. Это Арсений помнит наверняка. Как тут забыть, если с той самой встречи он едва отрывался от кровати, а большую часть времени провел в дурацких сериалах и наблюдением за Антоновой игрой в «Скайрим»? Он думает об этом, и логическая цепочка вроде как складывается, но в его нынешнем состоянии особенно важно услышать чужое умозаключение напрямую, а не нафантазировать его. — Знаешь почему? — спрашивает Шаст, усаживаясь на соседнюю полку, и наконец стягивает футболку тоже: по груди у него ползет капля пота. — Почему? У Антона во взгляде безошибочно читается фирменное «Придурок», но лучше спросить, чем не спросить. — Потому что я, блять, на твоей стороне. Если ты не помнишь, я говорил это, еще когда мы обсуждали кофейню. Это не контракт, Арс, это жизнь, наша с тобой. Во всяком случае, пока ты хочешь, чтобы она была наша. Если ты потом решишь меня уволить и попросишь отъебаться, то я отъебусь, ноль вопросов вообще. Антон, наверное, целуется хорошо — чувственно, медленно, нарочито невесомо облизывая чужой язык. Арсений думает об этом зачем-то, пока тот приближается к нему, садится, вжимаясь плечом в плечо, и у Арса с другой стороны — чуть потеплевшая стенка, но это не кажется ловушкой. Он косится на Шаста, и тот смотрит на него в ответ, — немая сцена, достойная лучших театров Нью-Йорка, — и тяжелый воздух пахнет смолой, а по коже бежит пот. — Нет, ты серьезно думаешь, что после всего этого я остаюсь с тобой, потому что мне за это платят? — спрашивает Антон почти возмущенно. Арс хихикает. — Это слишком похоже на то, что можно было бы сказать после пьяного секса. Знаешь, когда просыпаешься в чужой постели… — Я против пьяного секса, — как-то слишком серьезно говорит Шаст, и Арсений тоже сводит все к шутке. — Не прокатило. В целом ситуация кажется слегка неловкой: они зависают, глядя друг на друга, и если бы речь шла о порно, то кто-то один давно уже перегнул бы другого через банную полку и вошел бы на всю длину без смазки, но на самом деле у Арса уже скачет давление, закатываются глаза, и он безуспешно обмахивается ладошкой и сползает на полку ниже. — Но тебе же все-таки за это платят… — бормочет он неуверенно: настроение на диалог пропадает так же быстро, как появляется мигрень, но он все-таки морщит нос, и Антон тыкает в самый кончик-кнопку указательным пальцем. — Понимаешь, с одной стороны он, а с другой — я, ну и… — Арс. — Шаст снова садится рядом, морщится, будто от зубной боли, и наконец продолжает: — Я искренне хочу, чтобы ты меня понял правильно, и я тебя не упрекаю, но… Ты же сам живешь на деньги отца сейчас, ну? Арсений кивает. — Ну? — Ну вот. Потому что сейчас так нужно, чтобы выбраться из этой ситуации. И мне платят, по контракту, там, между прочим, даже подоходный вычитается. — Антон фыркает, видимо, пытаясь разрядить обстановку. — Но это не значит, что, когда нужно будет уходить, ты останешься один… Если только сам этого не захочешь. Антоновы слова — серьезные слишком. Тяжелые — и не в том смысле, что ложатся на сердце очередным неподъемным камнем, просто Арс, наверное, только сейчас их по-настоящему слышит. Нет, он не сомневался в Шасте и прежде, иначе не доверил бы столько всего, но это — капитуляция, удар на поражение. То, во что не поверить в принципе невозможно. И это так далеко от смешливого «Слушай, а почему мы не трахаемся?», которое Антон спрашивает тогда будто бы между делом, что у Арса плавится мозг. Потому что они — не про омег и альф, не про секс, ну, или не только про него, потому что Антон все еще чертовски горяч, но сейчас не хочется даже каламбурить про жару в бане, не хочется менять тему, делая вид, что не понял, о чем идет речь. Сложно не заметить, когда тебе сердце на открытой ладони протягивают. Сложно вернуть доверие, если отреагируешь на откровенность слишком грубо — или сделаешь вид, что не услышал. Поэтому он тянется, не обращая внимания на то, что в глазах от жары уже темнеет, обнимает Антона одной рукой, крепко-крепко, насколько только хватает сил, и в этот момент ему плевать и на отца, и на нестабильное будущее, и на то, что они сидят в деревне под Воронежем.