По маршрутам другим

— Я не хочу, — вздыхает Арсений, но все-таки затягивает цветастый галстук — дурацкий, в непонятный узор из клякс, он ощущается на шее настоящей удавкой, хотя дышать и без того тяжело. — Не хочу! Чувствует он себя, конечно, капризным ребенком, но — не важно. Это ровно та ситуация, когда соглашаешься погулять с другом, а через день передумываешь, но вроде как неудобно — вот только встреча назначена, время определено, а друг еще и присылает фото, какие классные он купил носки и как хочет поскорее их надеть. Только масштабы здесь еще больше: Арс то и дело натыкается на свое лицо в бизнес-пабликах, и его речь стоит в расписании конференции сразу после отцовской; Арсений даже не понимает, о чем он может говорить, еще и двадцать минут подряд, — да он почти за такое же время защищал целый диплом, — и от этого становится еще хуже, даже если в целом мнение занудных толстосумов его не очень-то и волнует. — Как я на это согласился? — спрашивает Арс в пустоту, пока Антон зашнуровывает кроссовки: несмотря на статус, носить спортивную обувь он так и не перестает. — Прикольно, что ты спросил то же самое, когда мы подъезжали к маме, — фыркает Шаст, но смотрит все-таки взволнованно: понимает, что не все так просто. — Я был глуп, — трагически сообщает Арсений, затягивая галстук еще сильнее, хотя воздуха и так не хватает. Это, в целом, и показательно: Арс представить себе не может, чтобы еще на заре знакомства с Антоном он сказал бы, что предпочтет деревню — работе. Да, отец всегда был неприятным, но не настолько, чтобы это было критично — скорее, как назойливый комар, гудящий под потолком, но замолкающий, как только включаешь свет. Это можно было терпеть, а плюсы перевешивали минусы, поэтому Арсений выполнял свою часть сделки, изображая солнечного мальчика-зайчика — на других работах условия были бы хуже. Теперь же от мысли о том, что ему придется стоять в душном зале, жевать безвкусные канапе и всячески делать вид, что они с отцом на одной стороне, становится тошно. Тошно быть связанным с его именем, брать его деньги, играть примерного сына, хотя там, за фасадом, сплошная гниль. Деревня под Воронежем воскресает в памяти цветочным запахом, мерным гудением старенького холодильника, пока они с Антоном сопели, уткнувшись носами каждый в свою подушку, робкими поцелуями в лоб; Антон в принципе целует только туда, в самую морщинку между бровями и выше, и, хотя этого с каждым днем становится все меньше, и Арс отчаянно хочет большего — он также благодарен за эту трепетную нежность. Нет, Шастун все еще выглядит, как ошалелый щенок, подросший, но так и не осознавший своих размеров, неуклюжий и сшибающий все вокруг толстым хвостом, но — старается, это заметно, а о большем Арсений просить не может. — Знаешь, — говорит Антон, и видно, как он волнуется, подбирает слова, покусывая губы, — вот это же показательно — пиздец, да? — спрашивает он, и Арсений вопросительно наклоняет голову вбок. — То, как сильно ты не хочешь туда идти. И да, я знаю, ты должен, все такое, уже обещал ведь, хоть и считаю, что это какая-то хрень. Но ладно, допустим. Зато можно понять, что дальше такую жизнь жить нельзя. — Да, ох уж эта ужасная жизнь на отцовских миллионах, — нервно смеется Арс, но ощущает себя просто букашкой в слишком сложном мире. — Прям непонятно, как это выдержать, не то что самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. — Ты же понимаешь, что я не только об этом, — мягко говорит Шаст; Арсений дергает плечом: только нравоучений не хватало, хотя его, в общем, сейчас весь мир бесит, так что Антон не виноват. — Деньги — это важно, но в мире есть не только они. — О-о-о-о, — тянет Арсений, все-таки выходя из себя, — как мы заговорили. А ты не называл меня мажором за такие убеждения? Как там, плакать лучше в «Бентли», чем в троллейбусе? Или все-таки в «Тахо»? Он выпаливает это резко, одичало, и ему самому от себя тошно. В голове набатом повторяется: он не виноват, не виноват, не виноват, — но мозг все равно заставляет плеваться ядом. Из него ведь из самого боль уже через край плещет, еще немного — и польется через глазницы, а ведь нужно держать лицо. — Я знаю, что ты не хотел меня обидеть. — Антон понижает тон почти до шепота. — Знаю, и поэтому пропущу это мимо ушей, а ты выдохнешь и примешь решение. Сам. Хотя что-то мне подсказывает, что уже принял. Арсений вздыхает только: Шастун иногда оказывается слишком. Слишком умным, слишком понимающим, слишком преисполнившимся в познании, хотя внешне похож на нахохлившегося бурундука — и нет, Арс не шутит про две полоски. Это одновременно восхищает и раздражает: ну откуда он такой, боже, вырос в Воронеже, работал курьером, а получился — просто карманный психолог и любовник, два по цене одного. Хотя до части с любовью они все никак не добираются, Антон то и дело отмахивается, мол, мы не будем трахаться от отчаяния, и Арс почти закатывает истерику, что тот его не хочет. Останавливает лишь мысль о том, что это слишком стереотипно-омежье поведение, он никогда таким быть не хотел. Иногда, конечно, хочется возмущаться, кричать, мол, как же тут выбирать, если все совершенно не равнозначно, и один вариант предполагает теплую сытую жизнь под отцовским крылом, а другой — это как будто тебя скидывают с обрыва на острые скалы. Арс думает об этом, но тут же одергивает сам себя: его варианты все-таки не подразумевают смерть, а остальное можно преодолеть. Но необходимость что-то преодолевать, приспосабливаться и искать новые пути все-таки пугает и бесит одновременно. — Такси ждет, — говорит он, только чтобы прервать гнетущее молчание, и Антон кивает. — Синий «Ауди», триста двенадцать. Как город. — В конце тоннеля яркий свет слепой звезды? — улыбается Шастун нежно: возможно, нежнее, чем Арс в принципе заслуживает, хотя кто это определяет? — Пизды, — комментирует Арсений, нервно ковыряясь ключом в замке. Нет, он все-таки не заслуживает ничего из того, что у него есть. Руки начинают дрожать немного заранее. Арсений вздыхает, садясь в такси: его собственный автомобиль так и остается на парковке, скорее из соображений безопасности, а Антонов «Тахо» слишком приметный, чтобы его брать. От этого тошно: кажется, будто мир вот-вот рухнет, во всяком случае, все уже накренилось настолько, что падает куда-то за горизонт, и мобильность вдруг оказывается очень важной. Просто возможность сбежать от всего. Но ему хочется и скулить, а может, даже орать в голос какие-нибудь «Порнофильмы» и «Дайте танк», что угодно, только бы не взвыть от самосожжения нервных клеток. На подъезде к отелю, по традиции, пафосному настолько, что хочется плакать, страдать и бухтеть о том, сколько на эти деньги можно было закупить собачьего корма для приютов. У входа зачем-то расстелена красная дорожка: дешевая пародия, учитывая, что погода неоднозначная, и Арс, выходя из такси, едва не поскальзывается и не падает в лужу, но Антон успевает подхватить его за плечо. Единственная скачущая вокруг них журналистка делает несколько кадров, но Арсению, честно, плевать: ему эти взаимодействия позволены официально, и никто, даже отец с его вечными претензиями, не сможет сказать, что он в чем-то ошибается. Арсу думается, что, в целом, вся эта история с Антоном — лучшее, что отец мог ему дать, потому что теперь они, пошатываясь, как оленята на тоненьких ножках, идут куда-то в светлое будущее. И если бы не Антон, дурацкий, смешливый, с неуместными, но всегда попадающими в цель шутками, с неожиданной проницательностью и умением видеть ситуацию со стороны, Арсений, возможно, еще миллион лет оставался бы в замкнутом отцовском мирке, в наглухо запертой золотой клетке, откуда не то чтобы нет выхода — но и просто незачем вылетать. — Арс, — окликает его Антон, когда они уже подходят к крутящимся дверям; народу там куда больше, с ними даже начинают здороваться, а какая-то престарелая леди в шляпке с пером нахваливает Антоновы сторис, и это, в целом, тот еще сюр. — Арс! — А? У Арсения в голове — слишком много мыслей. Они плещутся внутри ядовитым варевом, то и дело включается болящее уже сердце: за блестящим фасадом Арс с невиданной четкостью видит мрачную гниль. И ведь не то чтобы не видел раньше, но сейчас кажется, что искренности и теплоты в большом бизнесе в принципе быть не может — и вряд ли он сможет (и захочет) исправлять это в одиночку. — Держи, — улыбается Шаст. Арс, честно, не сразу понимает, в чем собственно дело, но, когда наконец соображает, то смотрит как-то по-щенячьи влюбленно. Абсурд: его не пронять дорогими подарками, веерами из зеленых купюр, не соблазнить лестью, но какие-то совершенно незначительные, но такие ценные жесты сносят напрочь. Вот сейчас Антон протягивает ему кольцо, — свое, одно из любимых, печатку с причудливым узором, — а Арс расплывается, как разноцветная бензиновая лужа по асфальту. И так сопливо кажется, что все плохое уже позади, хотя как это возможно, если конференция только начинается, и самый страх только ждет за порогом. — Спасибо, — улыбается он, крепко-крепко цепляется за чужую руку; кольцо сидит на пальце приятной тяжестью — как влитое, и ему бы пошутить про обручальные, но настроение не то. У Арсения, наверное, впервые за жизнь нет плана. Хотя на самом деле с тех пор, как в его жизни появляется Шаст, такие ситуации происходят с завидным постоянством, но сейчас он теряется совершенно: мысли хаотично переливаются одна в другую, путаются стадии принятия, и он то бесится, то пытается с собой договориться, то хочет развернуться и уехать домой, но проблема в том, что даже «домой» у него эфемерное и чужое, принадлежащее скорее отцу. Тот, кстати, не спешит его распинать. Арсений этой встречи ждет и боится, и все внутри замирает от еле сдерживаемой паники еще на пороге, но Попов-старший только машет ему ладонью и спешит куда-то, вцепившись в кожаный чемодан. Это и логично, — вряд ли можно было ожидать публичную порку, — но тревога так и не отпускает, и ощущение неизбежного краха гудит внутри самолетной турбиной. Арсений невольно вспоминает все этапы отношений с отцом. Восхищение и болезненную привязанность, нежелание разочаровать и показательные подростковые бунты, и страдания, что его не замечают, и радость, потому что пошел нахер, никому не нужно дешевое одобрение. Арс злился от лести, радовался ей же, его тошнило от чужих наставлений, а когда-то хотелось выть от безысходности, потому что весь его план на жизнь до сих пор состоял только из отцовских планов. Он крутит все это в мыслях, как ту головоломку, где нужно расцепить железки, но детали оказываются связаны так сильно, что хоть ломай. — Ты в порядке? — спрашивает Антон тихо, когда они замирают у фуршетного стола, и Арс тянет какой-то безалкогольный коктейль через трубочку, и то, исключительно потому что напиток яркий, почти неоновый, и все это выделяется на фоне черно-белого множества костюмов и одинаково-постных лиц. Жижа на дне бокала сладкая настолько, что у Арса от прикосновения к бортику липнут пальцы, сахар оседает на языке. Отец сказал бы, что это противно, и вообще, нужно следить за фигурой, иначе кому ты будешь нужен, глупенький Буратино; Арсению хочется делать наоборот. Потому что — нужен, причем вне зависимости от внешности, денег, а тем более — от фигуры. Хотя по факту, последнее еще предстоит проверить, и Арсений не то чтобы планирует в ближайшее время специально отъедаться, чтобы устроить Антону краш-тест. — Относительно, — наконец говорит он, и это, пожалуй, самое искренний ответ из возможных: впечатления смешиваются в какую-то трудновывозимую кучу, и лучшее, что Шаст может сделать — не доебываться. Каким-то чудом Антон и правда понимает это и держится чуть в стороне, хоть и не спускает с Арсения настороженного взгляда, будто его вот-вот может снести какой-нибудь киллер. Выступления начинаются внезапно: сначала Арсу кажется, что до них — еще целая вечность, и можно бесцельно топтаться в уголке, то и дело поддерживая ничего не значащие беседы. Он меланхолично кивает на банальные, но все такие же бесцеремонные вопросы о свадьбе, детях и о выборе профессии, а одна престарелая дама долго убеждает его в том, что нужно срочно продавать квартиру, купить дом и выращивать свои помидоры, потому что в магазинных — сплошная химия. Да, даже в самых дорогих, вы что, Арсений, газет не читаете? В какой-то момент становится скучно, и он окончательно себя отпускает, начиная отвечать уже полную чушь. Гороскопы? Да, конечно, давайте только обсудим, насколько нормально делать тринадцатый знак зодиака, а кем вы теперь получаетесь? Денежное мышление? Конечно, в нем все дело, образование — полная чушь. Хотят ли они деток? Да, двенадцать, чтобы была полная футбольная команда, а старший — тренер. А что такого? Антон — большой футбольный фанат. — Ты заметил, — спрашивает Антон, все это время отирающийся у него за спиной, когда все импровизированные интервьюеры стекаются к главной сцене, — что тебе на них похер? — В смысле? Арсений зависает, осмысливая услышанное, и ему зачем-то нужно подтверждение. — Ну, тебе похер. Ты сейчас наговорил просто килотонну какой-то чухни, при том, что много лет придерживался идеального образа. Ты вообще видел их лица? Последняя женщина явно решила, что у Попова наследник поехал кукушечкой. — Я тоже про нее много чего подумал, — недовольно фыркает Арс. — Серьезно, магическое мышление! То есть вот Луна в Козероге — важно для бизнеса, а папаша-депутат, благодаря которому у нее не было ни одной проверки, а вся зарплата в конвертах — это все херня! Антон смеется почему-то. Арс даже обижается поначалу, — как можно откровенно ржать над такими важными вещами? — а потом Шаст улыбается своей типично-солнечной улыбкой, и становится хорошо. — Я тобой горжусь. Правда. Может, я ошибаюсь, но еще недавно ты пытался всему этому соответствовать, помнишь? — Странно, — выдавливает из себя Арс, — но не помню. И это правда. Вся эта история будто остается в прошлой жизни, и здесь, наверное, Арсений понимает, что — все. У него все еще нет плана, но он готов импровизировать — ага, еще несколько лет опыта, и можно будет податься в какое-нибудь юмористическое шоу, но пока что ему не смешно совершенно. Толпа стекается в зал, и у фуршета они остаются почти одни. Почти — потому что где-то вдалеке мелькает знакомая фигура, и прежде, чем Арс успевает сообразить, в него врезается девчонка с рыжими-рыжими волосами. Не как в шутках про Антошку, который должен был копать картошку, а закопал почему-то деда, а как солнце, катящееся за горизонт ближе к трем часам утра в эти Питерские белые ночи. Поскорее бы белые ночи. — И ты здесь, — говорит Антон первым, то ли удивленно, то ли расслабленно. — Не страшно? — А должно быть? — спрашивает Юля с улыбкой. — Привет, кстати. Арсений нервно вздрагивает, когда фотоаппарат на ее шее бьется ему по ребрам тяжеленным объективом. — Ну, типа… Он жмется, мысли в голове плавятся и перетекают во что-то пока неизвестное. — Подожди, Антон думает, что тут как в девяностые, зайду в туалет — а там все, пизда котенку, нож в печень, никто не вечен, все дела. — Удивительно, как ты такая важная, а общаешься мемами, — говорит Шаст вроде бы недовольно, но улыбка все выдает. — А если серьезно, то я не об этом, просто, ну, как-то волнительно это все, разве нет? Тебе здесь точно не рады, и довольно смело… — Тох, — обрывает его Пчелкина совершенно по-свойски, — мне здесь не рады два человека, ну, пусть даже три. Большинству пофиг, а мне нужно делать свою работу. В конце концов, Попов — тот еще мудила, но он очень трусливый, и лишний раз давать огласку не будет, а я знаю, что правда на нашей стороне, и нужно выяснить больше. Извини, Арс. — За что? Арсений выныривает из собственных мыслей, которых становится как-то слишком много, так, что дыхание замирает. — Ну, я оскорбляю твоего папу. — Папу, — фыркает Арс, и это слово тяжестью оседает на языке; он перестал его использовать с тех самых пор, как перестал ощущать их близость, и это было так сильно давно. — Не парься, я тоже его оскорбляю. Даже, наверное, больше, потому что знаю лучше, и… Он зависает на полуслове: где-то там, в зале, объявляют Сергея Александровича Попова, и ровно в ту же секунду в кармане истошно вибрирует телефон. Не нужно даже доставать его, чтобы понять, кто звонит — наверняка Оксана, контролирующая выход заявленных спикеров, с ума сходит, раз уж два места в первом ряду до сих пор пустуют. Арсений нервно фыркает. — Минут через семь мне надо на сцену, — говорит, а сам не верит: мысленно вся эта история у него давно позади, но еще нужно успеть поставить точку. — Удачи, Юль. Мы пойдем, наверное. Антон находит его ладонь, стискивает так сильно, что кольца врезаются в пальцы. У Арса — единственная печатка на безымянном, металл сталкивается с металлом. Арсению хочется провалиться сквозь землю. Юлины объятия ощущаются будто через толстый слой ваты, даже, наверное, той жуткой строительной смеси, мягкой на вид, но со стеклом внутри. Арс как-то помогал с таким работать, и ладони после этого чесались, пальцы горели от микроскопических порезов — прямо как сейчас, и он весь трясется, вибрирует изнутри, и даже шутки про анальные пробки не приходят на ум. Пчелкина легко целует его в щеку, Антон потом стирает большим пальцем отпечаток помады, и Арс как-то плавится от этого незначительного жеста, даром что уже через секунду хочется выть. Эмоции выкручиваются до предела, и Шаст почти волочет его в этот гребаный зал; они ползут между кресел, усаживаются в первом ряду, и все это неловко и глупо, а отцовский взгляд прошибает насквозь. Арса бросает в пот. Он, кажется, впервые в жизни действительно мечтает о телепорте. Когда отец договаривает, все досматривают эту уродскую презентацию, где, как теперь видится Арсу, нет ни слова правды, зато есть ворох восторженно-идеализированных показателей, не имеющих ничего общего с реальностью, ведущий объявляет Арсения «ты-же-наследник-так-будь-им» Попова. Арсу становится тесно в собственном имени. — Добрый день! Он скалится выбеленной улыбкой, ощущая себя чуть больше, чем просто маленьким испуганным мальчиком. Люди зачем-то машут ему руками, где-то щелкают затворы фотоаппаратов, организатор протягивает микрофон, и толпа сливается в одно сплошное засвеченное пятно. В свете софитов жарко, и Арс, обернувшись, замечает только отца, стоящего на последней ступеньке противоположной лестницы: тот смотрит на него тяжело, поджимает губы в тончайшую линию, улыбается кровожадно — ну точно вампир средней полосы. Где-то в зале вскидывается первая рука, и кто-то, — Арс честно уже не понимает, кто именно, — дает слово одному из журналистов. Тот представляется картавым «Р-р-р-р-услан», и Арсений мысленно язвит, мол, как можно работать в такой сфере, если зажевываешь половину букв, но это больше от нервов. Везет, что его темы — сплошь какая-то банальнейшую чушь — хотя это, в целом, закономерность, потому что вопросы повторяются из раза в раз, изо дня в день. Арса от этого тошнит: он ощущает себя просто приложением, одним из многих людей, о которых никто ничего не знает даже, зато спрашивают банальную ерунду, которую он озвучивал уже миллион раз. Вот сейчас он снова рассказывает о своей роли в компании, причем все это — фарс и сплошная ложь, но кого бы это волновало? — Вы не боитесь обвинений в том, что вы достигли всего только за счет отца? — спрашивает Белый, снова проглатывая четверть фразы, и это само по себе звучит как обвинение. — И связанный с этим вопрос, вам искренне нравится продолжать семейное дело? Арсений трет переносицу. Хорошо, наверное, что все так складывается: у него, по сути, нет полноценного выступления, и это к счастью, потому что на полноценную презентацию он решительно не способен. А этот Руслан, сам того не зная (или зная прекрасно?), попадает в самую суть, и вот уже становится некуда бежать. Арс жмурится, вглядывается в толпу, но Антона, даже с его исполинским ростом, не видно; он крутит кольцо на пальце, ладони потеют, а взгляд отца так и встает перед глазами. Хотя отец теперь тоже становится незримой фигурой где-то там, вдалеке, а он на этой сцене один, как в космосе, и ничего-то ему не страшно. — Это хороший вопрос, — говорит Арсений, и если в мире существует искусство импровизации, то он его познает: слова складываются за секунду до того, как слететь с губ, и он даже сам себя удивляет. — Спасибо, вы, можно сказать, попали в самую суть. Мне слегка волнительно говорить об этом… Он запинается, в очередной раз думает, что, если бы отец стоял рядом, ни за что бы это все из себя не выдавил. В голове бьется отчаянное «космос, космос, космос» — ты один, никто тебя не достанет, так что выплевывай слова, что давно стояли в горле неподъемным комом. — Я не хочу продолжать семейное дело, — говорит он, не давая себе шанса на отступление. Думается почему-то, что в этот момент зал синхронно выдохнет, поднимет волну, как в гребаном мюзикле на «Диснее», но все, напротив, замирают, даже дышать, кажется, перестают. Арс снимает кольцо с пальца, сжимает его в ладони, так что печатка упирается куда-то в линию жизни. — Я не хочу, — повторяет он, мысленно добавляя весь миллион причин, от вранья до давления и мошеннических схем, — не потому что мой отец делает что-то не так. Я безусловно люблю этого человека, знаю, что он всегда меня поддержит, и это очень ценно. — «Черта с два». — Но сейчас… я бы хотел заняться своими проектами, открыть маленький магазинчик на краю моря… — Арс усмехается; ассистентка выносит ему стакан воды, и это становится шансом перевести дух. — В конце концов, уделить время личной жизни, ведь я, как вы знаете, счастлив в отношениях. Мне кажется, что мой путь еще не закончен, и я не готов однозначно сказать, что свяжу будущее именно с этой компанией. Арсений опускает руки, и те виснут вдоль тела безвольными тряпками. Он и сам — безвольная тряпка, потому что слишком ярко представляет себе реакцию отца, стыдится, боится — и хочет сбежать к чертовой матери, вот только уже нельзя. Он давно не ребенок, а значит, пора отвечать за себя и давать отпор. И все-таки кажется, что вся эта импульсивная речь еще не раз выйдет ему боком. — Ну… — Журналист запинается, и Арсу почему-то смешно: его растерянность ощущается почти физически. — Мы желаем вам удачи, и… Что «и» — этого Арсений уже не знает, потому что микрофон у Руслана забирают, и на какое-то время повисает тишина, будто все на самом деле не знают, что спрашивать дальше. Наверняка всем интересно, что он планирует делать дальше, куда идти, вот только мероприятие ограничено и темой, и временем, и ему насыпают еще каких-то вопросов, теперь уже совершенно лишних. Он и нужен был только чтобы светить лицом, демонстрировать семейные ценности и осточертевшее единение. Человек-декорация, необходимый для видимости. Арсений от этого устает. Арсению бы от этого уйти, даже если еще непонятно, куда и как. Ситуация, на самом деле, нелепая настолько, что напоминает анекдот. Но на сцену не заходят немец, китаец и русский, а бармен не посылает никого нахуй. Арс в принципе остается один — пока журналисты, явно шокированные, чиркают что-то в блокнотах и щелкают по экранам планшетов, а девушка из числа организаторов ищет, кому бы еще дать микрофон. Арсений их понимает, — очевидно, что-то уже нет смысла спрашивать, а новых вопросов нет, да и его личная жизнь не является темой встречи, — но не жалеет. Хотели сенсаций — получите, распишитесь, подавитесь. — Может быть, в честь этого события подведете итоги своей деятельности в компании? — спрашивает наконец кто-то, кажется, из работников, или нет, или кто угодно еще: у Арса вся публика сливается в сплошное засвеченное пятно. «Быть красивым лицом на обложке», злобно думает он и в очередной раз понимает, что, наверное, все к лучшему. Хотя руки все еще дрожат, а микрофон от этой вибрации покачивается и смешно бьется о губы, и все внутри переворачивается, как если бы под ребрами запустили стиральную машину. Арсений, честно, понятия не имеет, что делать — но рассказывает что-то умное, все вызубренные наизусть отчеты, а перед глазами встают блядские встречи с инвесторами, приемы, договоренности, бессонные ночи в офисе. Арс знает об отцовском бизнесе слишком много — куда больше, чем он бы хотел. Тем больнее, что каким-то чудом он верил, что в нем нет никакого подвоха. Арсений говорит, говорит, говорит. Про показатели и расширение филиалов, про снижение цен и повышение обратно, и все это просто какая-то советская реклама — быстрее, выше, сильнее. И это, в общем, сплошная сделка с совестью: он сам себя ненавидит, потому что малодушничает, не может громко хлопнуть дверью. Можно было бы по-другому: хлопнуть дверью, выматериться со сцены, рассказать, как может быть хреново работать с отцом — и это, наверное, было бы правильно, но Арс так наивно надеется на мирное соглашение. Что его жизнь не превратят в ад, и он действительно сможет отдалиться и выжить. И поэтому приходится выбирать формулировки и быть политкорректным. Со сцены он не уходит даже — падает прямо в объятия Шастуна, едва не роняя микрофон на пол. Толпа взрывается апплодисментами — не бурными и восторженными, как при встрече с фанатками, но, учитывая, что и публика здесь другая, это — уже успех. Арсений думает, что делает сейчас максимум — из возможного и для себя в принципе, а еще — что он чертовски рад. И не важно, что эта радость забивается бешеной совершенно тревожностью. Юлю они больше не видят. Жаль, потому что ее сияющий взгляд, кажется, может поднять настроение даже в глубинах ада; зато есть Антон, который приносит холодный чай в картонных стаканчиках, и Арс понятия не имеет, откуда на пафосной встрече берется его любимый «Липтон» с малиной, но благодарит почти ежеминутно. За близость, за поддержку, даже физическую: Арсений едва не падает, прежде чем Шаст усаживает его на свободный стул в последнем ряду. На первый они так и не возвращаются: вроде как незачем. Зато Арс встречает того, кого в принципе увидеть не ожидал. Даже не так — не думал просто, а теперь удивляется, когда мужчина с сединой на висках тормозит у его стула и по-детски машет ладонью. — Добрый день, — улыбается тот, и Арсений, честно, не узнал бы его лицо, если бы не видел на Эдовых фото. — Выграновский, Александр Выграновский, — кивает, едва не расшаркиваясь. — Очень приятно, — врет Арс. У него к этому человеку не то чтобы отвращение: они слишком мало знакомы, а Эд тему родителей обходит по широкой дуге, но и не жалуется, да и несчастным не выглядит. Арс так и не понимает до конца, какие у них отношения, но сейчас у него нет сил на эмоции. Внутри будто расстилается выжженная пустыня, но годы работы на отца учат держать лицо, и он вскакивает, опираясь на Антонову руку. Вопрос в стиле «А что вам вообще нужно?» повисает в воздухе — неозвученный, но очевидный. Арс понятия не имеет, какие дела у него могут быть с этим человеком, а все, кто хоть раз подписывал контракт с отцом, заранее попадают в список ублюдков, хоть и карандашиком. Просто потому что. Но мужчина улыбается еще шире, скалит неестественно-белые, унитазного цвета зубы. — Нет, ничего не случилось, — говорит он, и у Арса в голове мгновенно рождается охапка сарказма на эту тему, — я просто подумал, что было бы неплохо пожелать тебе удачи. — Думаете, пригодится? — невесело усмехается Арсений. — Удача лишней не бывает. Я кое-что знаю о тебе от Эдуарда, и думаю, что ты заслуживаешь права на свое счастье, только и всего. Арс ощущает себя просто отвратительным человеком: так и хочется глупо шутить, язвить и плеваться ядом, только потому что внутри — та еще помойка. Но ему не говорят ничего плохого, даже наоборот, желают счастья, а то, что он не может воспринять и поверить хотя бы наполовину — ну, его ведь проблемы. Поэтому Арсений просто улыбается в ответ, жмет морщинистую ладонь, раскланивается под дурацким предлогом, чтобы избежать неловкого разговора. — Эдуард, — фыркает Антон тихо, когда они уже остаются наедине. — Я даже не сразу догнал, о чем он. — Это, знаешь… — Арс запинается, задумавшись. — Это о том, насколько родители на самом деле не знают своих детей. Хотя он, может, и знает, вроде милый дядька, я правда не знаю, но Эдуард… Не могу себе представить, чтобы Эду с этим было окей. — А может, Эду со всем окей, — мягко замечает Шастун. — Он же… — В этом тоже есть ошибка. Есть люди, которым внешне все и всегда в порядке, но это не значит, что у них нет своих чувств, просто они привыкают быть безучастными внешне, когда замечают, что всем похер. Понимаешь, о чем я? Антон смотрит, кажется, в самую душу, и Арс готовится уже доказывать, что это он не о себе: тот почему-то всегда подозревает в любом абстрактном наблюдении личную драму самого Арсения, и это иногда вызывает вопросы, но куда чаще — безграничную нежность и ощущение, что впервые в жизни кому-то важно его состояние. Но Антон только лениво чмокает его в макушку — и начинает говорить о чем-то еще.

҂ ҂ ҂ ҂ ҂

— Ты уверен? — спрашивает отец вроде бы тихо, но таким тоном, что в комнате едва не звенят стекла. Арсений морщится. Если бы он не был уверен в своем решении прежде, то убедился бы сейчас: его, в лучших традициях доморощенной мафии, уводят прямо с фуршета, когда он мило общается с очередной незнакомой женщиной, напоминающей ожившую миссис Марпл. Высокий мужчина с нарочито тяжелым взглядом уводит его под локоть, и Арсу кажется даже, что это — очень глупое похищение, но это всего лишь его очень глупый отец. — А ты как думаешь? Если бы не был уверен, я бы не заявил о своем уходе на аудиторию. — Ты истеричный. — Сергей Александрович пожимает плечами; в голосе — ни одной эмоции, будто он до сих пор читает унылый отчет, но лихорадочный блеск во взгляде выдает ярость. — Истеричный и глупый, как многие омежки. Я так старался воспитать тебя иначе, но, видимо, природа все-таки берет верх. Арсений мысленно усмехается. «Ты — причина всех моих детских травм». — Да, ты прав, — вместо этого говорит он, хотя идея приписывать все хорошее воспитанию, а плохое — природе, его смешит. — В таком случае, даже хорошо, что тебе не нужно иметь дела с истеричной омежкой, разве не так? Он с каким-то удивлением понимает, что судорожный отцовский бред больше не цепляет так сильно. Нет, конечно, что-то еще царапается внутри, но в целом его желание быть идеальным умирает в страшных муках; Арс теперь хочет быть хорошим в первую очередь для себя, а для этого нужно перестать прогибаться под неадекватные чужие стандарты. — Я был глуп, — начинает Сергей Александрович, и Арс опять язвит про себя: да, мол, был и остаешься, — когда сложил все яйца в одну корзину. Мне говорили, что, если растить одного ребенка, так лучше, но никто не говорил, что делать, если пригреешь на груди змею. Арсению смешно. Он теперь с пугающей ясностью видит этот тип мышления. Неудача? Значит, конечно, виноват советчик, а то, что заводить второго ребенка было попросту не с кем, потому что его никто не может терпеть — это все мелочи. Да и не сказать, чтобы кто-то заботился о состоянии единственного сына. Арс молчит, ожидая нового прилива желчи. Это нужно пережить — необходимо, и он утешает себя тем, что это — последняя их такая встреча. Он думает, что, в общем-то, вся эта встреча — не для него. Для себя он мог бы сбежать, поджав хвост, и к черту все эти хорошие отношения, но в каком-то порыве великодушия Арсений делает вид, что ему интересно. Должно быть, делает плохо, и актер из него — никакой, его ведь не пустили в театральное; отец распаляется все сильнее, сыплет такой грязью, от которой раньше Арс бы сломался, а теперь замечает и суетливость, и стереотипную глупость каждой второй фразы. У него в голове не укладывается, как руководитель, приведший фирму к такому успеху, может быть попросту идиотом. — Я не буду тебя удерживать, — наконец говорит Сергей Александрович, и это уже похоже на финал, так что Арс разворачивается к двери, но тот продолжает, — но нужно понимать, что те, кто тебя сейчас надоумил, они ведь уйдут. Все уйдут, понимаешь? И Пчелкина твоя, и те, кто пишет ей якобы умные речи. Никому мы не нужны в этом мире, кроме семьи, родной крови. Ты поймешь это и вернешься, а я подумаю, принять ли тебя. Арсений улыбается — широко-широко, как какой-нибудь Джокер, и наконец-то чувствует себя правым. — Семьи, говоришь? — спрашивает он, наслаждаясь недоумением в отцовском взгляде, и медленно-медленно поднимает руку: Антоново кольцо приятно тяжелеет на безымянном пальце. — Семья как раз остается со мной. Сергей Александрович, кажется, бледнеет — совсем немного, на половину тона, но Арсу уже смешно. — Ты ошибаешься, — говорит он тем тоном, каким старшее поколение всегда говорит с младшим, мол, вы все дураки, а я один в белом пальто стою красивым. Арсений думает, что ошибался, когда так долго терпел весь этот цирк. — Я сделал максимум для тебя, — отвечает он, хоть и обещает себе не язвить и не ввязываться в скандал: какой смысл, если главное уже сказано? — Тебе важно было сохранить лицо, ну, пожалуйста, общественность думает, что мы разошлись мирно. Тебе никто слова не скажет, а я не буду шастать по интервью и рассказывать о тебе плохое. — Он мысленно добавляет горькое «…хотя есть, что рассказать». — Прояви и ты каплю уважения, хорошо? «Хотя бы раз в жизни». — Тебя никто не держит. Арс пожимает плечами — и выходит из помещения. Отец, кажется, выходит следом — или нет, и не так уж это и важно, когда в глазах все-таки встают слезы. Он уверен, что все делает правильно, так, как должно было быть, и уверен даже, что не сгниет в лесу под забором, как ему предрекают — вот только сердце все равно трещит, мир переворачивается, и уверенной походки хватает ровно до того момента, пока он не встречает Антона в темном углу коридора, а там — остается только рухнуть в чужие объятия. — Я не знаю, что будет дальше, — признается он шепотом. С этими разговорами лучше повременить до дома, все-таки у стен тоже есть уши, но дома больше не существует, и Арс просто замирает между двумя вселенными, не зная, куда шагнуть. — Я тоже, — еще тише говорит Шаст. — Не помогаешь. — Арсений всхлипывает как-то беспомощно, но держится молодцом. — Может, он прав, и я правда эмоциональный омежка, который тычется, не зная, что делать, и я еще пожалею, и… Блин, да я даже не знаю, где ночевать! Последняя фраза звучит с таким пафосом, будто ночевать в принципе негде — хотя квартира стоит там же, где и стояла, и очень вряд ли отец соберется ночью менять замки. Но все оплаченное Поповым-старшим вызывает резкую тошноту: отказался от семьи — так отказывайся совсем. Не то чтобы он собирается разбивать телефон и снимать последние, купленные на чужие деньги трусы, но все-таки. — Ты самый сильный омега в мире, Арс, — говорит Антон, обнимая его так сильно, что становится нечем дышать. — Все имеют право на эмоции, и ты сделал все правильно. А что делать дальше, мы разберемся. — Хоть сейчас нихрена и не понятно, — смеется Арсений, утыкаясь носом в чужое плечо. — Хоть сейчас нихрена и не понятно, — эхом отзывается Шаст. И они улыбаются друг другу, как настоящие сумасшедшие.