POV Шашлык
Ебаный свет разбудил веселого апрельского солнышка разбудил меня раньше будильника. Уместно ли называть своего саба будильником? Некоторые сочли бы это уместным, но не я. Протянув руку, я наткнулся на что-то мягкое. Как всегда — каждый утро я протягиваю руку, и палец мой оказывается на носике у Олежи, устроившегося на коленках у изголовья нашей кровати. — Доброе ут… — Ох, ну и мрачное же у тебя ебало, — ухмыльнувшись, я скатился с постели и, упав, прижал своего придурка к полу. Одеяло полетело вслед за нами, на мгновение заперев нас в узком шатре. я склонился на Олежкой и лизнул его в шейку. В мое бедро впился осколок разбившейся кружки. — Доброе утро, — удовлетворенно хмыкнул я, стягивая с нас одеяло и поднимаясь с четверенек. — Всегда мечтал это сделать! — Ты порезался… — тихо сказал Олежа, когда я помог ему подняться. — Дай я слижу. Не удержавшись, я поцеловал его в бровь. Ее украшал шрам, который мой саб получил на крыше его дома, когда нам обоим было по семнадцать. Я любил все его шрамы, потому что получал их Олежа только по моей вине. Если бы я мог позволить себя и если бы я не был доминантом, то я бы даже сказал, что мне за них стыдно. Этой мыслью даже с Олежей нельзя поделиться. Нет, не так — в первую очередь с Олежей, ведь какой же ты дом. если стыдишься за то, что саб пострадал? В конце концов, у него ведь есть право отказаться, которым он может воспользоваться раз в год, и уйти, согласившись на вечное одиночество. Я не люблю, когда Олежа обрабатывает своим язычком мои ранки. Вслух об этом я не говорю, но ведь у него слабый желудок! Люди не должны пить человеческую кровь, потому что железо легко может вызвать рвоту. Олежа об этом, конечно же, знал, ведь он занимался лечебным делом четыре, если память мне не изменяет, года. Но он все равно делает это, чтобы мне было приятно. Знал бы он, что мне хочется, чтобы было приятно ему! Когда-то ведь считалось, что наслаждение доминант получает лишь тогда, когда доволен всем и его сабмиссив. Только потом Зигмунд Фрейд, кажется, установил, что каждый саб жаждет того, чтобы дом пренебрегал его желаниями, ни во что не ставя его личность. Мой зайка снова опустился на коленки, а я сел на кровать. Его губы сомкнулись на моей короткой ранке, а его пальцы невольно наткнулись на остальные осколки, оставшиеся от моей любимой кружки. Его мягкая кожа рвалась и рубцевалась каждый день, и я знал, что он сам позволяет ей рваться. Потому что больше он ничего не может почувствовать, и эта короткая боль делает его жизнь немного ярче. Он старался лизать с энтузиазмом, но искорки в его глазах с глубокими синяками погасли давным-давно. Кончив свое дело, он поднялся. — Я принесу еще какао. Недавно купил твое любимое… — Олежа исчез за дверьми спальни. — Постой! — я вскочил с кровати. — Ты помнишь, что я купил тебе антидепрессанты? — Помню, родной, — послышался тихий ответ. — Ты пил их сегодня? Курс нужно полностью пропить, как врач сказал! — Нет, — его лицо вновь показалось в проеме, и голубые глаза, и по сей день заставляющие сердце трепетать, без блеска просияли, отражая свет солнца. — Зачем сабу так много чувств? Ты можешь устроить сессию в любой момент, и я буду делать то, что ты хочешь. Разве это не удобно? Можешь пользоваться мной так, как заблагорассудится… — Олеж, но… — сабмиссив имеет право перебить своего доминанта лишь один раз, и Олежа воспользовался этим правом: — Не нужно забывать о своей роли, родной. Я люблю тебя и готов доказать это любым способом. Его слова словно ножом прошлись по сердцу. Это правильно — Олежа всегда говорит правильные вещи, но иногда то, что он говорит, делает мне так больно…***
Даже на занятиях Олежа никак не желал выходить из моей головы. Так часто бывает — он дарит мне по-настоящему незабываемые ощущения, но обычно от этого на душе становится немного легче. Но сегодня все было по-другому. Олежа был как раз их тех людей, кто умеет одной фразой надолго въесться в душу. Наш университет мог позволить себе проводить некоторые лекции прямо на открытом воздухе. Первые две пары я чувствовал себя вареным раком, но на третьей чуть-чуть оживился — это была практика в лесу. Пока остальные парни стреляли по мишеням, изредка переругиваясь, я дожидался своей очереди в чаще. Новорожденные листочки уже во всю пушились, бутоны и почки наливались соком, а воздух был теплым настолько, что разгуливать по лесу в одной лишь гимнастерке было вполне комфортно. Я отложил ружье, устав собирать и разбирать его. На пару иногда позволяли брать личные вещи, и я всегда брал гитару. Ее звуки напоминали об Олеже, благодаря ей, я мог расслабиться даже в самый напряженный момент. Инструмент как всегда звякнул в моих руках прежде, чем необходимо. Глядя в изумрудную пустоту и забыв о ней на несколько секунд, я перебрал пальцами струны, выбив из слабо натянутых старушек несколько аккордов. Эти несколько нот всегда напоминали мне звук моросящего дождя и погружали в память о пасмурном дне даже в самю солнечную погоду… — Твоя красота — всего лишь форма твоего черепа… Шум ветра в свежих листьях будто бы вторил мне, и я улыбнулся. Не нужно забывать о своей роли, родной. Я люблю тебя и готов доказать это любым способом. — И я повелся на нее, и был полным дураком, пока верил ей… Где-то вдали откликнулась слабоголосая птица, и моя улыбка стала шире. Я принесу еще какао. — Нас привлекает мышечная ткань, кости, молочные железы… По шее пробежала дрожь, напоминая о прикосновениях Олежи. Дай я слижу. — Все те детали, что красиво сделаны, но сделаны без души… Ветер стих. Я услышал шаги, но не успел поменять гитару в своих руках на ружье. — Побрацкий! — Товарищ майор! — я вскочил, едва не ударившись об ветку, комично держа инструмент подобно автомату. Ко мне незаметно подкрался Совин — невзрачный невысокий домик, достигший, тем не менее, довольно многого к своим тридцати пяти. Но время уже выбило цвет из его висков, хоть майор и пытался это скрыть. — Вольно! — бросил Совин. — Не до формальностей сейчас, Димка. Дело есть. Я удивленно на него посмотрел. Как так — без формальностей в армии?! Видимо, дело у него действительно важное… — Слушаю, товарищ майор. — Погляди, — он сунул мне уголовное дело. С нескольких фотографий на меня смотрел парень немного постарше нас с Олежей, темноволосый, с необычными глазами. — Знаешь его? — Антон Эдуардович Звездочкин… — я присмотрелся получше. — Кличка «Дипломатор»… Нет, Арсений Евгеньевич, не знаю. Но, в новостях о нем, похоже, говорили… — Верно! — майор всплеснул руками, не удержав себя. — Столько шуму навел! Он основал течение против разделения. Ебанутый. Мораль деградирует только так… В общем, не идет он на контакт со следствием, и мы решили привлечь стороннего агента. Внутри у меня что-то зашевелилось. Смутные догадки замерцали в мыслях. — Кого, товарищ майор? — Тебя, Побрацкий! Это же ты написал ту претенциозную поебень, на гонорары от которой обучение оплачиваешь? Не отнекивайся даже. — Ну я, да… — ту поэму мы написали совместно с Олежей и выложили чисто по приколу. — Значит, талант есть! Мы тебе документы оформим — якобы, ты студент-литератор и хочешь книгу о нем написать. Будешь к нему ходить и постепенно раскалывать. Если выяснишь имена всех, кто помогал Звездочкину с его делом, получишь лейтенанта. Не знаю, могу ли я приказывать тебе, ведь ты еще не мой подчиненный… Отказываться я не мог. Долгие годы учебы здесь могли быстро подойти к концу, и я получил бы возможность больше получать и больше проводить времени с Олежкой. Дурь, конечно, но почему бы и нет? Да и книга, если ее согласятся опубликовать, будет иметь какой-никакой спрос… — Я согласен, товарищ майор. Буду рад помочь следствию… Совин улыбнулся, и я попытался вспомнить, когда же в последний раз на устах Олежи расцветала улыбка…