Обманщик

      После того разговора прошло около месяца. Штирлиц никогда не торопил события. Выдержка, считал он, — оборотная сторона стремительности. Все определяется пропорциями: искусство, разведка, любовь, политика. Думая о Шелленберге, он не мог быть ни в чем уверен. Настолько тесно переплелись в их судьбах эти четыре составляющих основы любых отношений разведчика. Как бы ни было, но в тот день Шелленберг вольно или невольно спас Штирлица от провала, не позволив ему попасть на прием к Гиммлеру. О соображениях относительно швейцарской миссии пастора Шлага они говорили лишь вечером следующего дня. Штирлиц старался быть особенно убедительным. Он слишком хорошо успел изучить своего непосредственного начальника. В частности, он знал — будучи прирожденным разведчиком, Шелленберг, позволяя себе пренебречь несущественными деталями, всегда запоминает главное ядро любой беседы, её суть. Штирлиц отдавал себе отчет — Шелленберг был серьезным противником, и в вопросах стратегии обойти его было очень трудно, скорее даже невозможно. Но все же он решил попытаться совершить невозможное… Для этого необходимо было разгадать хитрый маневр, примененный месяц назад его шефом, и Штирлиц, занимаясь выполнением других поставленных перед собой задач, размышлял и об этой головоломке, остававшейся в тени, но имевшей для него особенную важность. Возможность разрешить загадку представилась совсем скоро: едва выбравшись из кабинета пытавшегося завербовать его для работы в гестапо Мюллера, Штирлиц отправился к Шелленбергу. Они не виделись уже почти четыре дня, два из которых он провозился в Швейцарии с «окном» для пастора и обустройством Плейшнера, третий день ушел на доставку пастора Шлага к швейцарской границе, а весь четвертый Штирлиц просидел в гестаповском каземате, пытаясь убедить шефа тайной полиции в том, что он не может быть русским резидентом. Вымотавшийся и выжатый как лимон, Штирлиц шел по коридору в принадлежащее VI управлению крыло здания и на ходу придумывал остроумные выражения, в которых сейчас расскажет Шелленбергу историю с недотепой Холтоффом и старым маразматиком Мюллером. Он говорил себе, что ревнивый и властный Шелленберг, должно быть, уже готовится дать ему серьезную взбучку за столь долгое опоздание, не решаясь признать, что все это время ему ужасно не хватало шутливых и непринужденных разговоров за кофе в кабинете шефа. Было и ещё одно тревожное обстоятельство — Кэт и ребёнок. Штирлиц понял, что у Мюллера и его людей что-то не срослось с очной ставкой. В противном случае шеф гестапо не замедлил бы устроить этот спектакль, чтобы потешить своё самолюбие сыщика. Решив, что после короткого доклада Шелленбергу займётся поисками Кэт, Штирлиц пришёл к нему в приемную. Сидевший за своим столом секретарь Шелленберга, имевший от него негласное указание пропускать Штирлица в любое время, не стал препятствовать и на этот раз, привычно потянувшись за кофейником. Штирлиц зашел в кабинет. Надо было видеть выражение лица, какое было у Шелленберга при его появлении. Внимание Штирлица сразу приковали неотрывно, со странным всепоглощающим изучающим вниманием глядевшие на него большие светлые глаза под изогнутыми бровями. Шелленберг вытянул вперед шею, молнией поднялся из-за рабочего стола, молча бросился к двери, запер её, замер и, взглянув на Штирлица снизу-вверх, виновато опустил длинные белесые ресницы, отворачивая побледневшее лицо, шагнув при этом вперед и утыкаясь Штирлицу в грудь. В это мгновение он напряженно выдохнул, закрыл глаза и дотянулся твердыми губами и теплой щекой до лица оторопело застывшего и забывшего дышать Штирлица. Уже в следующую секунду губы Шелленберга, которые Штирлиц чувствовал на своей щеке, сделались мягкими, приоткрылись, обдавая сигаретно-кофейным запахом, чувственно скользя к его губам. И Штирлиц даже не заметил, как приоткрыл рот и как склонил чуть ниже голову, подаваясь вперед, ловя губами полнокровную нижнюю губу, которую Шелленберг имел привычку закусывать, когда нервничал или напряженно размышлял о чем-нибудь. Прикрыв глаза, Штирлиц просто, без расчетов и мыслей, наслаждался этим невероятным поцелуем. Шелленберг был занят тем же, он лишь позволил себе поднять руку с открытой ладонью, покачал ею в воздухе, а потом решительно положил на плечо Штирлица, тут же оглаживая его, мягко проводя сверху вниз. В ответ Штирлиц почти неощутимо приложил ладони к его талии под идеально подогнанной по стройной фигуре Шелленберга тканью пиджака. Они замерли, привыкая к новым для каждого ощущениям близости и какой-то дружеской любовной нежности, что, как казалось Штирлицу, давно испытывалась ими в отношении друг друга и смогла наконец выплеснуться, выразившись в действиях. — Что вы об этом думаете, Штирлиц? Как я вас? А? — тихо прозвучало, как только они прервали неожиданно долгий поцелуй. Шелленберг выглядел довольным своей выходкой и явно торжествовал. Он так и остался стоять вплотную к Штирлицу, упираясь грудью в форменный китель и пересекающий его ремень портупеи и обхватив рукой плечо в том месте, где на нем болталась красная повязка со свастикой. — Превосходно… — отозвался Штирлиц и покачал головой. — Я вижу, вы сегодня в ударе, бригадефюрер. — А вы, как всегда, невозмутимы и хладнокровны! — парировал, смущенно и счастливо оглядывая его лицо, Шелленберг. — Мне вас не хватало, Штирлиц, — понизив голос, добавил он. — Это у нас взаимное, — заметил Штирлиц. — Поверьте, я, как освободился, сразу прибежал к вам за бразильским кофе и американскими сигаретами. Шутить сейчас получалось как-то само собой. Шелленберг звонко смеялся. Из светящихся глаз его, казалось, вот-вот посыплются искры, столько в них было задорного, насмешливого огненного веселья. Его взгляд то озорной, то внимательный, то торжествующий, то словно заискивающий, Штирлиц был склонен объяснять природным артистизмом и привычкой к позерству, но никак не увлеченностью собственной персоной. Он мимолетно взглянул на губы Шелленберга — полнокровные, припухшие от поцелуя, они сейчас сами собой складывались в хитрую ухмылку. Первым разомкнув их объятия, Шелленберг отошел на несколько шагов вглубь кабинета. — Что вы делаете сегодня вечером? — привычным деловым тоном спросил он, присев на край своего рабочего стола и жестом приглашая присесть рядом с собой. — Ничего особенного, — покосился на него Штирлиц, неспешно приближаясь и присаживаясь совсем близко. — Намеревался засесть за мои книги… Он закурил предложенный «Camel», внимательно разглядывая Шелленберга и выпуская сигаретный дым из ноздрей. — Что?! — всполошился его шеф. — Опять будете читать вашего Моверса?! Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь променять меня на мертвого писателя?! — веселился Шелленберг. — Полно, Штирлиц! Как вам идея поехать прямо сейчас в вашу берлогу и обсудить там все подробности ваших приключений в гестапо? — Про «приключения» это вам Мюллер рассказал? — уточнил Штирлиц. — Нет, — расплылся в очередной искушающей кошачьей улыбке Шелленберг. — У меня свои возможности… К кофе в этот раз даже не притронулись, столкнувшись в дверях с секретарем, принесшим поднос с полным кофейником и двумя чашечками.

***

      Всю дорогу до виллы Штирлица молчали, изредка обмениваясь замечаниями о развалинах зданий, мимо которых приходилось проезжать. Сейчас даже зрелище разрушенных бомбами союзников берлинских улиц не удручало Штирлица. Он вел свой мерседес-бенц как во сне или под гипнозом, интуитивно ориентируясь на давно заученные схемы и совершая механические движения с переключением скоростей и вращением руля. Рядом с ним сидел светившийся довольством Шелленберг, и Штирлицу приходилось сдерживаться, чтобы то и дело не поворачиваться к нему. Сердце захлебывалось и трепыхалось в груди каким-то совершенно новым, тревожным и захватывающим предвкушением, а потому Штирлиц гнал машину почти на предельной скорости. Вошли в прихожую в полутьме. Штирлицу не хотелось зажигать свет, а Шелленберг не настаивал на этом. Он вообще, казалось, пребывал в самом прекрасном расположении духа, глубоко вдыхая начавший теплеть воздух весенней ночи. Вместо электричества Штирлиц предпочел зажечь несколько свечей в стоявших на каминной полке подсвечниках и принялся разжигать камин. — Что бы вы хотели выпить? — спросил он, вслушиваясь в характерное гудение в трубе дымохода. — Только не коньяк! — усмехнулся, присев рядом и глядя на разгорающийся огонь, Шелленберг. — Мне не хочется слишком быстро заснуть этой ночью… — добавил он и тихо засмеялся. — Сегодняшний вечер я бы оставил для коктейля или шампанского, — отозвался, слегка толкнув его плечом, Штирлиц. — У меня есть превосходный легкий винцерзект*. — Отличная идея! — поддержал его шеф. — Хорошее игристое — это как раз то, что сейчас нужно. С этими словами он снова, как в кабинете, огладил плечо успевшего снять китель и закатать рукава рубашки Штирлица, который, будучи наблюдательным к собеседникам, давно заметил, что Шелленберг невероятно тактилен. Сколько раз он в невольном жесте дружеского участия похлопывал по плечу или касался рукой руки Штирлица, сколько раз мягко проводил узкой изящной ладонью вдоль его спины, желая привлечь к нужному им столику с закусками во время очередного приема в рейхсканцелярии, сколько раз подцеплял пальцами лацкан его фрачного пиджака, едва ощутимо оглаживая указательным пальцем гладкий шелк и при этом чуть смущенно улыбаясь. Рукопожатие Шелленберга было энергичным, коротким, жестким, но когда он разжимал ладонь, теплые подушечки его пальцев нежно гладили тыльную сторону ладони Штирлица, словно извиняясь за только что доставленный дискомфорт. Он прикасался так, чтобы вызвать в Штирлице желание прикасаться в ответ. И, надо заметить, преуспел в этом. Его прикосновения были своеобразным отвлекающим маневром, заставлявшим забыть о теме разговора и сосредоточиться на томном, манящем, мечтательном взгляде устремленных на Штирлица больших небесного цвета глаз. Вот и сейчас, чокаясь с ним высокими бокалами-лилилями, наполненными весело пузырящимся игристым вином, Шелленберг казался ужасно довольным собой. Он виделся поразительно мягким, податливым и расслабленным, совсем не таким, каким представал на совещаниях отдела или когда выходил после приема от рейхсфюрера. — Прозит! — поднял свой бокал Штирлиц. — Ваше здоровье, — повторяя его жест и поблескивая в полутьме глазами, приглушенным голосом произнес Шелленберг. — Я могу включить радио, — предложил Штирлиц. — Из Лондона часто передают веселую музыку. Как вы относитесь к джазу, бригадефюрер? — Давайте вернемся к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, когда я был здесь, и будем называть друг друга по именам, — мурлыкающим тихим голосом говорил Шелленберг. — Что до музыки  — она будет только мешать… — Согласен, — кивнул Штирлиц и придвинулся ближе. Джазовые мелодии оркестра Гленна Миллера звучали сейчас в его голове, взрываясь и струясь всеми красками в бокалах, свечах, огне в камине и лившемся в не занавешенные окна свете уличных фонарей. Ритмы джаза переливались и мягко мерцали в прекрасных потемневших глазах, которые Штирлиц видел напротив и так близко… И все ближе… Мягкость и особенная осторожная бережность объятий были такими естественными, что сами эти объятия, становившиеся все теснее, совсем не показались Штирлицу неправильными. Он закрыл глаза, блаженствуя от ощущения теплых и мягких рук, что обнимали его, оглаживая бока и спину. Спокойное, но горячее дыхание Шелленберга ощущалось где-то под шеей, и Штирлиц тоже обнял и сразу крепко — по-другому он не мог обнимать это удивительное и уже давно сводившее его с ума создание. Шелленберг медленно потянулся к его лицу, оглаживая щеку Штирлица и прикрывая глаза, маняще улыбаясь и глядя из-под длинных ресниц. — Можно расценивать это как предложение перейти на «ты»? — полушепотом спросил Штирлиц, вдыхая приятно щекотавший ноздри запах одеколона и крахмальной ткани воротничка рубашки шефа. Он понял, что держит его как держат самое дорогое и любимое существо на свете. — Вовсе нет, — едва слышно прошептал Шелленберг, — Кстати, вы так и не ответили мне, как бы вы хотели, чтобы я называл вас… В глазах его засияли озорные искры. — Разве у меня много имен? — спросил Штирлиц, разглядывая идеально подстриженный висок и розоватую ушную раковину шефа. — Тогда я сам выберу вам имя, — утыкаясь в его грудь и блаженно, с упоением потираясь затылком о плечо, прошептал Шелленберг. — Это будет ваше секретное имя… — Какое же? — Если я скажу, это имя уже перестанет быть секретным… Голос Шелленберга звучал мягко, дразняще, горячо и обжигающе-желанно. Глухие и дрожащие нотки в нем смешивались с нежными и решительными, как ароматы амбры и бергамота с запахом кожи и сандалового дерева в его одеколоне. Сознавая, что все грани позади, Штирлиц притянул его к себе, прижал тесней, аккуратно взял за подбородок с едва наметившейся ямкой, приподнял лицо Шелленберга и наклонился к нему… В полутьме комнаты, в обволакивавшей их тишине весенней ночи, нарушаемой лишь мерным гудением дымохода и потрескиванием деревяшек в камине, было так уютно и казалось таким правильным медленно и сладко целовать этого балованного, жадного до ласки и привыкшего командовать смышленого ребенка. В мыслях оставалось только его имя. Оно звучало, словно нашептываемое кем-то, бесконечное множество раз повторяясь, расходясь дрожью по телу, эхом отдаваясь в каждом слышном вокруг звуке — «Вальтер, Вальтер, Вальтер…». Они не пошли в спальню. Устроились прямо на диване в гостиной. Пуговица за пуговицей расстегивалась белая рубашка под пиджаком, одним движением хватких пальцев ослабился и развязался узел пестрого галстука, пиджак легко скатился с плеч и смялся. И все это казалось естественным и необходимым, вызывая чувство восторга вперемешку с трепетом. Впервые за долгое время Штирлиц забыл обо всем, кроме объекта своего восхищения, что являлось непростительной роскошью для любого разведчика. Он чувствовал, что и Шелленберг был во власти похожих эмоций, потому что его дрожащие ладони прикасались и гладили, пальцы хватали и царапали, стягивая одежду, а дыхание сделалось быстрым и шумным, прерываясь их затяжными поцелуями. Внезапно это оглушительное, завораживающее и сверкающее волшебство вдребезги расколол резкий и назойливый трезвон стоявшего в холле телефона.