Обманщик

      Штирлиц подошел к телефону. Никто из тех, кто знал его домашний номер, не мог звонить в этот час, чтобы перекинуться парой слов, поэтому он понял — звонящий нуждался в его срочной помощи. — Алло, Штирлиц слушает. — Это я… — раздалось в трубке. «Кэт!» — понял Штирлиц и подумал, что было бы очень любопытно сейчас понаблюдать за скачками уровня адреналина, дофамина и окситоцина в его крови. Сердце упало куда-то в область желудка и часто билось там, подталкивая к панике. Шелленберг встревоженно глядел на него. — Да, группенфюрер, слушаю, — громко сказал в трубку Штирлиц. Необходимо было срочно забрать Кэт от Меркишес Музеум. «Это должно быть на пересечении Вальштрассе и Инзельштрассе» — соображал Штирлиц, спешно кладя трубку. — Звонил Мюллер, просил встретиться с ним сейчас. Сказал, что хочет обсудить со мной какие-то не терпящие до утра вопросы… — пробормотал он, качая головой и глядя в расширившиеся от удивления глаза Шелленберга. — Вы слышали, я сказал, что приеду. Но если вы посчитаете, что это пустая трата времени, я могу перезвонить ему и отказаться, сославшись на вас или на сломавшуюся машину. Штирлиц грустно улыбнулся, стараясь не выдать внутренней дрожи нетерпения — Кэт с младенцем была там одна, совершенно беззащитна. А ведь ориентировки на нее уже были разосланы по всем полицейским участкам Берлина. С Шелленбергом осечки быть не могло — этот игрок всегда рад сыграть против сильного противника, каким считался Мюллер. — Нет, от чего же, — цинично улыбнулся Шелленберг, хищно глянув на Штирлица. — Езжайте. Это интересно. После встречи сразу ко мне и доложите все в подробностях. — Вас подвезти домой? — Если не сильно торопитесь к старику Мюллеру, ахах-ах. Этот бывший сыщик-каратель захотел поиграть в игры контрразведки. Ну что ж, мы устроим ему хорошую проверку на прочность… В предвкушении очередного удара по своему давнему противнику Шелленберг нетерпеливо потирал руки. Отвезя его к воротам особняка, Штирлиц отправился разыскивать Кэт. Уже через полчаса она с детьми — сыном и дочерью спасшего ее солдата-охранника, сидела в машине. Кэт плакала, рассказывая ему о чудесном спасении из лап негодяя Рольфа и жестокой Барбары, о гибели Хельмута, который и спас её и ребенка. Штирлиц слушал и пытался решить, не часть ли все это дьявольской игры Мюллера. Он спешил к Шелленбергу, надеясь застать его дома — необходимо было во что бы то ни стало получить выездные документы для Кэт и увезти ее в Швейцарию. Оставив машину в паре кварталов от особняка, в котором жил его шеф, Штирлиц почти бегом побежал к нему. Охрана пропустила его без лишних вопросов и церемоний. Вскоре в роскошной приемной, среди лепнины, мраморных статуй и огромных зеркал, появился растрепанный Шелленберг. Его, судя по всему, подняли с постели. Об этом говорила его одежда: шелковый халат поверх белоснежной хлопковой пижамы. На ногах бархатные туфли без задников. — Бригадефюрер, Мюллер что-то знает о миссии Вольфа в Швейцарии! — сходу выпалил Штирлиц, не дав начальнику возможности перехватить инициативу в разговоре. Его маневр удался — Шелленберг побледнел и вскочил с дивана: — Вы с ума сошли!.. — он схватился за дверной косяк и вдруг порывисто развернулся к Штирлицу. — Этого быть не может! Теперь он стоял перед ним, раскачиваясь, сунув руки в глубокие карманы халата и гордо запрокинув голову. — Мюллер предложил мне на него работать, — Штирлиц постарался нанести еще один чувствительный, как он надеялся, удар по не окончательно проснувшемуся Шелленбергу. — Его люди вышли на пастора… В это мгновение, как показалось Штирлицу, его шеф готов был упасть к нему в объятия. А сам Штирлиц готов был подхватить его и крепко прижать к себе — тёплого, пахнущего только что заваренным кофе и свежими простынями. Однако в доме Шелленберга, под наблюдением его охранников, они были скованы слишком многими условностями. Словно тигр, запертый в тесной клетке, Шелленберг, заложив руки в карманы, метался вокруг стоявшего посреди приемной Штирлица. — Садитесь, — окончательно взяв себя в руки, предложил он. — Люди Мюллера вышли на пастора и мне нужно ехать в Берн… — начал главную часть мысленно заготовленной речи Штирлиц, усаживаясь напротив пожиравшего его глазами Шелленберга. — Я стану вести пастора, а вы после моего сигнала оттуда должны будете дезавуировать Вольфа… Пауза. Шелленберг поджал нижнюю губу, заложил руки за голову и откинулся на диванные подушки, погруженный в размышления. Штирлиц внимательно смотрел на него, стараясь запомнить как можно больше подробностей бледного лица и стройной фигуры. — Немедленно поезжайте в Берн! Голос Шелленберга прозвучал сдавленно и глухо. А тон, с каким он произнес эту фразу, был жестким, приказным и при этом полным тревоги. На кону была его жизнь, подвергшаяся в результате передачи Борману сведений о миссии генерала Вольфа в Швейцарии серьезной опасности. Штирлиц задыхался. Ему хотелось обнять Шелленберга и держать его, как это было несколькими часами ранее у него дома. Гнетущее чувство надвигающейся на всех их катастрофы сейчас особенно отчетливо ощущалось, сдавливая грудь. «Он тоже знает, что это наша последняя встреча» — догадался Штирлиц, печально и пристально глядя на шефа. Сам Шелленберг уже не смотрел на него, потерянно глядя куда-то в пол. В его потухшем взгляде читались горечь, раздражение и сожаление. Было заметно, что его, как и Штирлица, душит тоска по чему-то желанному, но так и не сбывшемуся, не изведанному ими до конца. Передавая в руку Штирлицу листок бумаги с только что написанным предписанием о выдаче ему в VI отделе самых надежных документов, Шелленберг позволил себе задержать этот листок, не сразу отпустив край бумаги. — Обещайте мне, — начал он, поджав губы, — обещайте, что будете внимательны и осторожны. И вот что, Штирлиц… — Слушаю вас. — Нет, ничего… Желаю вам удачи! С этими словами Шелленберг протянул Штирлицу руку. Рукопожатие было особенно крепким и длилось несколькими секундами дольше обычного. Словно во сне Штирлиц вышел сначала из особняка, а затем из ворот окружавшего его парка, сопровождаемый пристальными взглядами охраны. Он не помнил, как прошел два квартала, отделявших его от мерседеса, в котором ожидала Кэт с детьми. Усевшись в машину, Штирлиц едва удержался от того, чтобы закурить. Он положил ладони на руль и оперся на них подбородком. Глаза нещадно жгло, заставляя их слезиться, яркое весеннее солнце.

***

      Машину он гнал так, как если бы за ними выслали четыре мотоциклетки штурмовиков из зондеркоманды гестапо. Кэт с младенцами Штирлиц благоразумно устроил на заднем сиденье. Измученная событиями последних дней и часов, она дремала, обнимая укутанных в одеяла детей. «Сейчас прежде всего Кэт, — думал Штирлиц, — а потом я займусь заданием Центра и поисками Плейшнера». Всю дорогу до границы он не позволял себе курить, но как только их мерседес был остановлен на посту пограничного контроля швейцарской стороны границы, Штирлиц вышел из машины, чтобы наконец затянуться последней остававшейся в пачке сигаретой. Он чувствовал, что силы на исходе. Усталость отключила в нем все человеческое, заставляя привычно ощущать себя машиной, роботом, предназначенным лишь для исполнения заданий, поступавших из Центра. По приезде в Берн Штирлиц отвез Кэт и детей в пансионат, чтобы там она могла прийти в себя после всего пережитого, а сам отправился на встречу с пастором Шлагом. После этой встречи он передал в Центр подробную информацию о переговорах Вольфа с Даллесом и его людьми, проходивших в особняке специального ведомства США. Далее Штирлиц планировал встретиться с профессором Плейшнером и приехал в отель «Вирджиния», где сам поселил его несколькими днями ранее. И когда на стойке регистрации усатый пожилой швейцарец сообщил ему, что «профессор из Швеции приказал долго жить», Штирлиц понял, что может просто не выдержать. Он устал. Нечеловечески устал. Однако, несмотря на это обстоятельство, Штирлиц решил посетить место гибели Плейшнера. Убедившись, что явка, куда он направил несчастного, провалена, он вернулся в центр города, чтобы вновь встретиться с пастором. По дороге Штирлиц думал о том, как ужасно, должно быть, умирать на свободе, выбрасываться из окна, едва вырвавшись из-под ненавистного тебе гнета античеловеческого режима… И тогда же мысли его вновь возвратились к оставленному им на произвол судьбы, преданному во имя интересов Родины главе VI отдела службы безопасности рейхсфюрера СС. Он обещал Шелленбергу, что даст сигнал, если факт сепаратных мирных переговоров генерала Вольфа с американской стороной будет раскрыт верными Гитлеру людьми. А поскольку Штирлиц лично позаботился о том, чтобы факт шедших полным ходом переговоров стал известен этим людям, подставив голову своего немецкого шефа под топор фашистской карательной машины, он чувствовал себя мерзко. Но кто в разведывательной работе учитывает такие вещи, как личные отношения между разведчиками противостоящих друг другу сторон? Кого заботит то, как чувствует себя разведчик, вынужденный ради пользы Родине, ради далеких и призрачных «наших» в Центре, предавать самого себя и свои чувства? — Что вы так осунулись? — спросил пастор после того, как Штирлиц передал ему письмо от его сестры. — Да бог его знает. Устал, наверное… Штирлиц не просто устал. Это было похоже скорее на полное исчезновение, на последний рубеж морального истощения, до которого может дойти человеческая личность. Он держался на ногах лишь потому, что еще не выполнил просьбу Шелленберга. Должен ли он выполнять ее, спрашивал себя Штирлиц. Должен ли он подавать ему сигнал о том, что с санкции Бормана Кальтенбруннер со дня на день вызовет Вольфа в Берлин? Ждет ли Шелленберг этого сигнала? Мучаясь этими вопросами, Штирлиц направился в немецкое посольство, откуда отправил Шелленбергу короткую шифрованную телеграмму: «Проследить за вылетом Вольфа в Берлин». Это и был сигнал, о котором они условились. Вечером того дня у Штирлица было еще два дела: проводить Кэт, для которой он приобрел билет на поезд Берн-Париж, и встретиться со связным. Привязанность Кэт была ему понятна. Благодарность. И чтобы она не переросла в нечто большее, Штирлиц не хотел давать ей повод думать, что в будущем она может рассчитывать на встречу с ним. За отходом увозившего Кэт и детей поезда он наблюдал из окна привокзального кафе. «Центр не настаивает на возвращении Юстаса в Германию… но, если Юстас найдет в себе силы, Центр был бы заинтересован в его возвращении…» — это была главная фраза дня. Ее произнес худой болезненного вида связной, нервно прикуривая взятую из пачки Штирлица сигарету. «Они хотят уничтожить меня руками наших врагов, — подумал Штирлиц. — Они хотят моего возвращения в Германию, чтобы, не марая рук, ликвидировать ставшего ненужным человека, который выполнил для них всю грязную работу. А потом, когда они узнают, что я был замучен в гестапо и расстрелян, можно будет присвоить мне звание Героя Советского Союза. Посмертно…» Кивнув связному, Штирлиц взял контакты радистов из точки рядом с Потсдамом, которая должна была перейти к нему по возвращении, и трижды проклял себя за слабость — он ужасно хотел написать жене, потому что другого шанса написать ей могло больше никогда не представиться. Следующим утром он выехал в Берлин, сознавая, что едет умирать. Было в этом нечто странное, все равно, что спешить на собственные похороны. Но Штирлиц спешил. Он все для себя решил. Последним его капризом, который Штирлиц был твердо намерен выполнить, убеждая себя, что заслужил это, было еще один раз увидеть Шелленберга. «Я еду к нему» — мысленно повторял Штирлиц, и от этого ему становилось легче.