Мы все умрём

      Шолле уже начинало казаться, что скоро он жить отвыкнет без таких сюрпризов. Пора бы перестать удивляться, но нет — чем дальше в лес, тем гуще травы. Так это что получается... Тилль действительно тот, кого они ищут? Тот, кто пытался убить Олли и... напал на самого себя? Для отвода глаз, получается? И Пауля он этим специально подставил?..       От новых предположений голова была квадратная. Ну не мог же Линдеманн так подло всё спланировать! А свидетелей-то не было, и место глухое — хорошо подготовился... да нет, не мог это быть он! Тогда... тогда вообще всё вверх дном переворачивается!.. “В этом совершенно нет логики”, — пытался успокаивать себя Круспе, но как раз на деле логика очень даже была: о вирусе Тилль откуда-то знал больше всех, хотя он ни разу не медик и не учёный; когда напали на Олли, у него одного не было алиби, а бить ножом в бедро — так себе схема для убийства (Рихарду так казалось). Получается, всё продумано и подстроено? Но как тогда он мог проколоться на такой глупости? Или это у него настолько сильное доверие было к Шолле?..       Нет, надо идти вечером и говорить с ним. Пусть это будет какая-то уловка, пусть он потом десять раз пожалеет — надо разбираться. Сдавать сразу ребятам почему-то казалось плохой идеей: эти долго думать не станут, быстро в шлюзы спустят — у страха глаза велики, помирать никому не хотелось. И что тогда, вестись на его схемы? Звучит, как соучастие. А если всё на самом деле не так просто, и дневник ещё ничего не доказывает?..       С этими мыслями Рихарда носило туда-сюда по кораблю весь день. Грустно становилось от таких открытий: получается, доверять вообще никому нельзя, одна ложь вокруг и притворство. Наверное, за желание верить другу он и цеплялся, идя на встречу — глупо, безрассудно, но всё же лучше, чем разочароваться, не попытавшись.       Напарник, похоже, ждал его уже давно — оперевшись на стену у панели передачи данных, он нет-нет да поклёвывал носом и даже почти задремал. Забавное зрелище, но Шолле не за этим сюда пришёл.       — Я знаю, что это твой дневник, Тилль.       Линдеманн наконец пришёл в себя и вопросительно взглянул на Круспе, но не с ужасом и готовностью обороняться (что было бы логично), а с непониманием и даже интересом, склонив набок голову, как маленький любопытный пёсик.       — Но я же ещё вчера это сказал?       Тут у Рихарда случился разрыв шаблонов, и все ожидания пошли по траектории. Значит, он и не думал оправдываться? Нет, это здорово, конечно, но... Тилль сказал всем правду, да, но сказал так, что никто в неё не поверил — значит, это не считается, так ведь? Хотя не скрывал же... да какая к чёрту разница! Были за ним косяки посерьёзнее...       — И что, что говорил?! — едва не вскрикнул Шолле, вовремя снизив тон: лишние уши им были не нужны. — Ты... ты Олли чуть не убил! И хотел на Пауля всё свернуть! Ты... да как ты вообще мог, Линдеманн?!       Тут его торкнуло. Тилль широко раскрыл глаза от удивления и будто только сейчас понял, что происходило. За считанные мгновения в его взгляде промелькнул и шок, и ужас, и непонимание, и, казалось, даже боль.       — Рихард?.. — еле как пролепетал он — слова давались с трудом, а обвинения, что градом посыпались на него из уст напарника, не укладывались в голове. — Ты... ты правда думаешь, что... это я сделал?       Круспе даже немного растерялся: выходит, Линдеманн не спорил с тем, что дневник был его (а значит, и с тем, что он был заражен), но так удивился, когда его обвинили в поступках этого самого заражённого? И как это понимать?..       — Риш... ты же мне веришь?       Если так подумать... да, ИМП-80 провоцировал сильную агрессию, но ведь у них нет доказательств, что виновен именно носитель вируса. А что, если кто-то воспользовался историей с болячкой из личных мотивов? Не хотелось верить в такое, но Шолле ведь не так давно знал ребят и не мог ручаться за каждого...       В коридоре стремительно отдалялись тяжёлые шаги, и до Рихарда с опозданием дошло, что на вопрос Тилля он так и не ответил, что выглядело это очень нехорошо и что он сейчас на него крупно наехал, уверенный на все сто в своей правоте, а по сути ни в чём толком не разобрался и, похоже, обидел хорошего человека. Но всё же звучало так правдоподобно!..       Бежать вдогонку и пытаться что-то объяснить, может, было бы и правильно, но Круспе в который раз безбожно тупил (а ещё у него всё-таки имелась гордость), и сделал в итоге выбор в пользу (неожиданно) здравого смысла — ждать, наблюдать и делать выводы. Линдеманну хотелось верить больше всего на свете, но списывать его со счетов, как ни крути, было тоже нельзя. Сейчас под подозрением все без исключения — иначе можно упустить что-то важное. А Тилль... он поймёт. Успокоится и поймёт, обязательно. В этом Рихард даже не сомневался.       Вечер прошёл за нерадостными и временами идиотскими мыслями, а, вернувшись в их с напарником каюту, Шолле нашёл на тумбочке ещё одну записку: Линдеманн не хотел его напрягать, раз уж такие макароны, и написал, что переночует в медотсеке — заодно и Флаке поможет с документами, чтобы зря не просиживать.       Очередной день не принёс никаких прояснений, только прибавляя вопросов, и Рихард засыпал с настойчивым чувством, что он сделал что-то не так и очень неправильно. Неправильно...       Неправильно было спать по минус десять часов в день, вот что. И в этот раз, едва стоило задремать, как из вентиляции на полу стал доноситься странный, резкий запах — свежая кровь и что-то ещё. Что-то ещё... это “что-то” не давало Шолле покоя — о сне теперь и речи не было, а на запах тянуло почему-то с ужасной силой. Любопытство, что ли, на подсознательном уровне разыгралось... или, может, кому-то нужна помощь?.. Или...       За этими “или” Круспе сам не заметил, как добрался до медотсека: стоило открыть глаза, как он уже был там. Что произошло — чёрт знает, но Рихард наконец понял, откуда взялся этот манящий запах. И лучше бы не понимал. Флаке, как всегда, в нужный момент на месте не оказалось, зато Линдеманн, как и обещал, перебрался на ночь сюда и свернулся полукалачиком на кушетке — спать здесь было неудобно. Ноги пришлось поджать под себя, и швы на ране, похоже, разошлись...       — Уходи... — прохрипел Шолле отчего-то севшим голосом, пытаясь предупредить. Предостеречь. Сделать хоть что-то.       В голове крутилась бегущей строкой одна мысль: прочь отсюда. Быстрее. Надо сваливать, бежать, спасать — не себя, его... а от резкого запаха перед глазами краснело, и всё как будто... нет, надо убираться, пока не...       — Тилль...       А дальше — пустота. Большой пробел. Кровавая вспышка перед глазами. Мгновение — и всё уже случилось.       Тилль лежал не шевелясь и в совсем неестественной позе. То, что от него осталось. Кушетка вся испачкана и пропитана кровью, запах больно впился в сознание и никак не отпускал. Шея и грудь в клочья разодраны, сплошное месиво, даже не видно, что там с сердцем... На полу ошмётки — куски изувеченной кожи, разорванных мышц, раздробленных зубами рёбер... и как только сил хватило? Потерявшие цвет глаза смотрели стальными искрами в никуда — жизни в них больше не было, и не осталось ни тепла, ни спокойствия. Только кровь повсюду и стеклянный пустой взгляд.       А Рихард... что он мог сделать? Всё уже случилось. От ужаса закричать хотелось, лишь бы не верить в это — сквозь плотные перчатки пробивались лезвиями жуткие когти, зубы словно стали острее в разы, как кинжалы, даже во рту не помещались, а язык — как у ядовитой змеи, длинный и устрашающий... Из спины, будто крылья у демона, тянулись какие-то чудовищные щупальца, прорывая скафандр, и кобрами извивались позади.       Но голос всё никак не прорезался — Шолле так и стоял, онемев, с открытым ртом и пытался хоть что-то из себя выдавить, а получались едва слышные сдавленные хрипы, да и те быстро терялись в звенящей тишине. Нет, нет, нет, такого не должно быть, не может, и всё... кровавая пелена рассеялась, и на смену ей пришли слёзы — неудержимые, жгучие, они градом стекали по щекам и не давали больше смотреть на ужасную картину перед собой. Но Рихард увидел достаточно — тогда он наконец закричал и... проснулся?       Убиться веником, что творится.       Это ему, что, приснилось, как он... ужас. Вспоминать даже не хотелось. Круспе наивно надеялся, что забудет об этом, как забывал почти все свои сны, но понимал: такие кошмары запоминаются надолго, если не навсегда, и безжизненный, изувеченный Тилль с остекленевшими глазами ещё не раз придёт к нему в самых страшных видениях.       Да, всё-таки Линдеманн был прав. Рихард избегал его, потому что действительно боялся — но не его. За него. Того, что может сам с ним сделать.       Остальным ребятам тоже пришлось бы несладко, потеряй он контроль невовремя, но страшно было почему-то больше всего именно за напарника: за недели экспедиции они провели вместе столько времени, что привыкли друг к другу так же сильно, как на Земле люди привыкают не за один месяц. Да и Тилль, видно, доверял Шолле — намного больше, чем он того заслуживал, раз совсем не ожидал от него каких-либо подозрений. Из-за той ссоры по-прежнему кошки на душе скребли, но пришлось выбирать меньшее из двух зол: оттолкнуть от себя было тяжело и больно, а подпустить слишком близко — опасно. Такая она, забота о друзьях в космических условиях. Чертовщина редкостная.       Потому Рихард и метался, наверное, больше всех, пытаясь понять, кто виноват в нападениях на корабле. Все были уверены, что заражённый и есть преступник, но если Шолле что-то и знал наверняка, это были две вещи: первое — он каким-то чёртом подхватил эту космическую чуму; второе — напал на Тилля и Олли совершенно точно не он. Во-первых, алиби. Во-вторых, даже если списать всё на провалы в памяти, по крайней мере подбирался незаметно и заметал следы тот, кто это сделал, осознанно и намеренно, а такого Круспе за собой тоже не помнил. Значит, исключено: несмотря на все сомнения и самокопание, до полной потери контроля и памяти он ещё не докатился. А что это значит?       Это значит, что он превращался в неведомое чудовище из-за космической болячки, а за помощью даже обратиться не мог, пока кто-то намного более хитрый и продуманный делал свои тёмные дела втихую, без свидетелей и с совершенно непонятными мотивами.       Вера в лучшее окончательно погибла трагической смертью, и на место ей потихоньку приходило осознание: звиздец им, всем и каждому. Проблемы со связью не могут длиться так долго — их бросили здесь одних против смертельного вируса, и надеяться было больше не на кого, только на себя самих. Подходил к концу первый месяц экспедиции “SKELD-93-13”, и маленький отряд больше не знал, чего ждать от жизни, а Рихард в этом дурдоме умудрился, похоже, встретить в кои-то веки родственную душу и в неё же нагадить. Не лучшее начало для героической истории.       Под утро Шолле успел переосмыслить весь собственный жизненный путь и несколько чужих, усомниться в реальности происходящего, несколько раз драматично пострадать ввиду тленности бытия и составить завещание, хотя завещать было нечего и некому. Умные мысли всегда давались ему с трудом, но нет-нет да подраматизировать — это он всегда и с удовольствием. Как помириться с напарником и уговорить его вернуться без лишнего пафоса и унижений, Круспе решительно не знал, но работу никто не отменял, и что-то надо было делать. Для начала — по крайней мере поднять жопу с кровати.       Время было уже по космическим меркам позднее: к тому времени, как Рихард очухался и вывалился из своего сонного царства навстречу приключениям, ребята давным-давно проснулись, выполнили часть заданий и сычевали теперь в отсеке управления. Правда, не все: Тилля и Флаке нигде не было видно — оно и понятно, их припадочный медик редко выбирался из родной обители в такое время, а Линдеманн, как и полагалось самому асоциальному существу на корабле, наверное, уже принял обезболивающие и возился со своими заданиями.       От мысли о напарнике почему-то тревожно ёкнуло сердце: как он там, совсем один, без никого? Разве ему не страшно? Да страшно, конечно, как тут не бояться, когда такая чертовщина творится... а признаться, видно, стесняется. Что же делать с ним, а...       — Вы чего тут устроили? — поинтересовался Круспе у ребят, пытаясь отогнать назойливые мысли о Тилле. В управлении он застал Шнайдера и Олли, использующих не по назначению интерактивный стол-карту корабля, и злобного надутого Пауля у стенки.       — Мы... в теннис... играем, — еле как ответил запыхавшийся Кристоф, попутно метаясь туда-сюда с ракеткой, чтобы не пропустить мяч. Олли напротив него стоял, почти не двигаясь, и без особого напряга отбивал удары с самым пофигистическим выражением лица из в принципе возможных.       — А этот чего дуется?       — В штанах у тебя “этот”, — буркнул из угла Ландерс и нахохлился пуще прежнего. — Я с этим аферистом вчера играл на лещи... и выиграл! Справедливо, даже почти честно! А он, — Пауль сердито покосился на Риделя с его по-прежнему нечитаемой физиономией, — встал такой на носочки и лыбится, мол, достанешь — давай... тьфу на него, шпала охреневшая!       На “шпалу” Олли недовольно что-то пробормотал себе под нос, но на провокацию не повёлся, и Рихард почему-то в этот самый момент подумал, что даже в заднице космоса можно чувствовать себя как дома, пока рядом есть кто-то, чтобы создать такой уют — размеренный и почти семейный. Вот уж правда — в хорошей компании любое место оживает... а может, он и Тилля сможет в этом убедить?.. Да что ж такое, опять всё о нём!       — Удачи, Шнай, я мысленно с тобой, — с серьёзным видом произнёс Шолле, стараясь от безуспешных потуг Кристофа в голос не заржать, отсалютовал и утопал по своим делам: время близилось к полудню, а у него по заданиям глухотень полная — в списке ещё и кот не валялся. Пожелать удачи стоило бы, наверное, всему их маленькому отряду, да только всё равно не помогло бы — тучи уже месяц как сгущались, дела ухудшались (хотя, казалось бы, куда уже), и мысли о возможной скорой смерти перестали быть чем-то диким и шокирующим.       Как ни странно, в тот же день случился очередной звиздец, и Рихард, если честно, потерял им счёт уже звиздеца так четыре назад.       — Помогите! Убивают!!!       Кричал по забавному стечению обстоятельств опять Шнайдер, и Шолле уже во второй раз прибегал на место трагедии последним, а картину событий восстанавливал из сбивчивых рассказов Кристофа.       Как оказалось, ребята тогда решили сыграть ещё пару партий, и в какой-то момент Пауль умудрился замантулить мяч под стол так далеко, что достать его не смог бы даже длинный монах. Олли, собственно, и послали (как младшего и, по их логике, крайнего) на склад за какой-нибудь палкой-выручалкой. Ждут-пождут, а его всё нет и нет... тогда Шнай (как второй младший) и отправился за ним. И хорошо, что пошёл: в коридоре между складом и электроотсеком доносились странные звуки и какой-то глухой свист. Кристоф туда как прибежал, так и оторопел: Тилль и Оливер сцепились друг с другом, причём первый был с ножом, а второй еле как уворачивался от его резких и мощных выпадов. Пауль, услышав подозрительный шум, рванул следом, и втроём они таки смогли отобрать у Линдеманна опасную штуковину, никого не покалечив, а когда на возню сползлись и Флаке с Рихардом, случилась немая сцена: для многих всё встало на свои места, и становилось как-то не по себе.       — В столовую все, быстро, — отчеканил Флаке, о чём-то глубоко задумавшись, и ребята тут же последовали за ним, понимая: сейчас будет экстренное собрание, и кому-то придётся несладко. Тилль не сопротивлялся — он изрядно подостыл и плёлся теперь за всеми, хмуро понурив голову и едва шевеля ногами. Шолле и сам шёл, как на расстрел: напарник в который раз устроил ему разрыв шаблонов, но даже теперь, когда, казалось бы, всё очевидно, доверие к нему не спешило разбиваться о суровую реальность.       Уже скоро все разместились за круглым столом и, как один, уставились на Лоренца. Тишина повисла гробовая: им предстояло, по сути, вынести смертный приговор своему другу. И это было непросто, но... всё-таки он пытался убить одного из них и подставить других, а база не давала им выбора — заражённый должен быть ликвидирован, иначе погибнут все.       — Я думаю, все понимают, что нам надо... что мы обязаны сейчас сделать, — начал, как всегда, Флаке, нервно прокашлявшись. Слова давались ему с трудом: может, он был и скептиком, но ведь не железным — обрекать живого человека на смерть не так уж и просто. Да и потом, он всё же надеялся на Линдеманна — это был, наверное, единственный, кто его почти не раздражал. Шнайдер слишком открыто за всех переживал, к Олли он относился с опасением, хоть и не до конца понимал, почему; Рихард был слишком нервный и беспорядочный, а Пауля, будь на то его воля, Лоренц катапультировал бы обратно на Землю в первый же день экспедиции. Получается, интуиции совсем нельзя верить?       Кристоф тут же сердито нахмурился, что с его розовым костюмчиком смотрелось анекдотично, и неодобрительно замотал головой:       — Всё равно я против! Это живодёрство!       Флаке драматично закатил глаза, мол, опять двадцать пять, и возразил с нарастающим раздражением:       — А от меня ты чего хочешь? Это приказ! Выбора у нас нет. Яда для инъекции тоже. И электрического стула. Что предлагаешь, самим его прирезать, гринписовец херов?       Препирались они так долго и нудно, что в итоге и Пауль, и Оливер сами не поняли, как вмешались в их спор — ребята стали наезжать друг на друга по поводу и без уже вчетвером. Шолле сидел всё это время, как пришибленный, и не понимал, во что ему теперь вообще верить и чем дорожить в жизни. Да, Линдеманн продолжал его расстраивать, но... может, они всё-таки неправильно его поняли? Если Олли не было довольно долго, должно быть, они снова поссорились, прежде чем сцепиться... а если это была провокация?..       Ну конечно. Ага. Провокация. Разве что если Ридель окончательно сбрендил и подался в смертники. Намеренно выводить из себя того, кто буквально на днях тебя едва не угробил — так себе схема, да и мотива вроде бы не было. Но почему тогда что-то как будто не сходится, почему всё ещё хочется верить Тиллю, почему его сейчас так жаль, расстроенного и загнанного в угол?..       — Как ты? — тихонько окликнул его Круспе, несильно толкнув плечом, и напарник, словно проснувшись, повернулся к нему и попытался сделать жизнерадостное лицо — но глаза у него не улыбались, а поникшие плечи и вымученный взгляд создавали совсем безрадостную картину: похоже, Линдеманн, как никто другой, понимал, что живым не уйдёт, и почти с этим смирился, только что-то никак не давало принять свою судьбу.       “У него же на Земле дочь”, — вспомнил Рихард, и ему вдруг стало так обидно за Тилля и жаль его, так плохо от щемящего чувства несправедливости! Он ведь не отказался от собственного ребёнка, брошенного нелюбимой женой. Несмотря на бедность и все трудности, он воспитывал малышку и любил так, как только мог — всем сердцем... разве такой человек способен на подлость и бессердечность? Все факты, как назло, были против, но сердце кричало: верь ему! Душа разрывалась между чувствами и рассудком, а Шолле меньше всего на свете хотел делать этот жестокий выбор.       — Как собака перед усыплением, — усмехнулся Линдеманн, но по беззлобной улыбке и, может, самому маленькому намёку на (дружескую?) нежность становилось ясно: не издевается — пытается отшутиться, боится показаться слабым или испуганным. А Рихарду было всё равно — ему своих метаний хватало, и выбирать он был совершенно не готов.       Интересно, остальные так увлеклись своей пламенной дискуссией, что совсем их не слышали?.. Похоже на то: они с напарником сидели поодаль ото всех (ребята ничего не сказали, но всё было и так ясно: боялись, что Тилль опять взбесится, и посадили к нему Круспе, чтобы сторожил), да и говорили негромко — даже в полной тишине не так просто было бы расслышать, а тем более — в таком дурдоме.       — Риш?       — А? — опомнился Шолле, обратив наконец внимание снова на Линдеманна — а тот улыбался ему одними глазами, и ободряюще кивал: прорвёмся! Ну и штуцер... друзья всё никак не решат, как его лучше убить, а он тут ещё и Рихарда пытается замотивировать.       — Не бойся. Не пропадём.       Хотелось бы верить.       — Угомонитесь, может? — недовольно шикнул на коллег Круспе, входя в образ: надо было усмирять этих дипломатов, а то напридумывают такого, что хоть стой потом, хоть падай. — Хоро́ните его уже... друзья, называется, — он неодобрительно покачал головой, и ребята сразу же скуксились, поотводив взгляды — кто от раздражения, кто от стыда. — А вы хоть разобрались, что они не поделили? Тоже мне, доказательство нашли. Шерлоки хреновы.       Немая сцена. Обалдел даже Тилль. Нет, он, конечно, верить в Шолле не переставал ни на секунду, но после всего, что случилось, совсем не ждал того же в ответ — а тут за него заступились, причём открыто и почти без колебаний. Приятно... не до конца понятно, но приятно.       — Да... ничего такого, — неуверенно заговорил Оливер, но взгляд у него почему-то забегал, а слова вязались как будто с трудом. — Я шёл, а он... вот.       Маразм крепчал, деревья гнулись, а ночка тёмная была... и Рихард что-то заподозрил, но что, пока не понимал. Тилль в этот момент на Риделя так опасно посмотрел, что того аж передёрнуло, а Шолле с опозданием спохватился, что сейчас, возможно, придётся опять их разнимать. Ох и не нравился ему этот взгляд...       — Он в состоянии аффекта! — не унимался главный защитник прав человека (он же Шнайдер). — Мы все в состоянии аффекта! Так нельзя! В конце концов, это непрофессионально!       Флаке закипал медленно, но верно, и ничего хорошего ситуация не предвещала.       — Хорошо, допустим, — согласился он от безысходности, — мы не можем знать всего, тыры-пыры, всё такое... сами с ним разбирайтесь. Я в этом не участвую.       — Тилль, что случилось? Вы поссорились? — тут же вклинился Рихард, пытаясь растормошить напарника и подбить на откровения — так себе схема, но ведь он не для себя старался!       — Это из личных мотивов, да? — спросил Кристоф с такой надеждой и сопереживанием, что любой бы давно уже оттаял, но Линдеманн только задумчиво нахмурился и медленно покачал головой:       — Я не могу сказать.       Маразм не то, что крепчал — он прорастал и давал плоды. Шолле даже представить себе не мог, что такое можно вообще скрывать, чтобы отказываться от единственного шанса выжить — и, судя по тяжёлому, бесцветному взгляду, отказываться осознанно. Если здесь что-то нечисто, если они все не знают полной картины... почему Тилль молчит? Чего он может бояться больше, чем смерти?       — Ну вот, пожалуйста, вопрос исчерпан, — развёл руками Лоренц, мол, что и требовалось доказать. Нет, он тоже не понимал, что происходит, и сам переживал за Линдеманна, но ещё Флаке больше всех хотел поскорее свернуть этот консилиум и принять какое-то конкретное решение, а не ходить вокруг да около. — Приказ есть приказ, парни. Мне... действительно жаль.       — Должен быть другой способ! — возразил Рихард, поднимаясь с места для пущей внушительности. — Мы же можем подождать ещё немного, понаблюдать, я не знаю... а если это не он? Вам лучше убить невиновного, чем рискнуть, но разобраться?       Оливер по-прежнему не поднимал взгляд на Тилля; задумавшись, он только сильнее нахмурился и мрачно покачал головой:       — И что ты предлагаешь? К стулу его привязать и караулить по очереди?       — У нас есть напротив электроотсека кладовая, — вспомнил припадочный медик, — её не использует никто всё равно, места должно хватить...       — И караулить не обязательно, — вдруг поддержал его Пауль. Он, похоже, ещё не совсем понял, что происходит, или героически пытался, но потерял в итоге к хренам нить логики. — Так, время от времени. Он же не собака на привязи.       Линдеманн криво усмехнулся и иронично хмыкнул: как раз собакой на привязи он себя сейчас и чувствовал, пока люди, которых он, как ему казалось, мог назвать друзьями, распоряжались его судьбой, будто Тилля и вовсе рядом с ними не было. Хуже зверушки бездомной. Шнайдера, похоже, это тоже возмущало, но снова спорить он всё-таки не решился: пять минут назад они вообще человека выбросить без воздуха в космос собирались. Компромисс — уже хорошо.       — А если... нападения прекратятся? — несмело спросил он, испуганно глядя то на Флаке, то на Олли и не зная, куда себя деть. Пауль ободрительно похлопал его по плечу, а Лоренц, нервно отведя взгляд, тяжко вздохнул:       — Тогда у нас нет выбора.       Рихарду ещё никогда в жизни не было так страшно.       Посовещавшись, ждать решили две недели: дольше держать взаперти товарища вроде как не очень гуманно, а меньше — неэффективно, ведь основной целью было понять, проявит ли заражённый себя теперь. Только это могло доказать, что Тилль не виноват, и именно поэтому Шолле так боялся: поверить, что его напарник — подлец и убийца, он по-прежнему не мог, но, если преступник действительно так хитёр и тщательно всё спланировал, он спокойно может взять сейчас паузу и подставить Линдеманна. А потом, когда правда вскроется, убиваться будет уже поздно...       Первая неделя прошла, в общем-то, никак: подозреваемого к стулу всё-таки привязали, и тот сидел, как прибитый, почти весь день, а парни время от времени заходили его проверять. Заходили, конечно, тоже по-разному: Флаке, пользуясь наличием немногословного собеседника, нудел, как ему нелегко живётся, как Пауль его достал совать свой нос в медотсек и наводить там срач, как никому нельзя доверять, и вообще в ГДР всё было лучше. Шнайдер честно хотел помочь, но не очень знал, о чём говорить, так что рассказывал обо всём подряд: истории из детства, юности, забавные случаи на работе и в армии (он, как ни странно, единственный в их маленьком отряде отслужил). Ландерс либо неловко вертелся туда-сюда и быстро сваливал, либо входил в кураж — тогда он мог не затыкаться часами, и пусть весь мир подождёт. Олли особо ни перед кем не распинался — заходил, смотрел, кивал и уходил.       Один Рихард на весь экипаж допёр, что Тиллю, помимо прочих прелестей жизни, надо ещё хотя бы иногда кушать и пить. Это дело он взвалил на свои (условно) хрупкие плечи. С провизией на корабле было туго: готовить негде и не из чего, а вся еда, которую можно было получить, добывалась из автомата в столовой (откуда там такие запасы всей этой дряни, наука умалчивала) — это были тюбики с подозрительной жижей и более-менее сносные напитки. Но выбирать не приходилось.       Шолле не без самодовольства отметил, что ему напарник радовался больше всех (правда, возможно, это было из-за еды) — смотрел на него, шёл на контакт, пытался выглядеть жизнерадостно и даже немного общался. Только всё никак не сознавался, что не поделил тогда с Олли, и вечно переводил тему с разговоров об ИМП-80, что как бы могло не настораживать, но настораживало. Развязывать Тилля тоже никто в одиночку не рисковал, да и вообще ребята стали со дня инцидента его сильно опасаться. И Рихард, хоть и сердился на напарника за неуместные секретики, жутко расстраивался: и от того, что в их маленьком отряде уже плелись интриги и рушились дружеские отношения, и из-за побитого жизнью Линдеманна — тот днями сидел взаперти, грустил, почти не разговаривал и только тихонечко вздыхал, как брошенный пёсик, что потерял дорогу домой и не понимал, за что его бросили хозяева. От таких сравнений и вовсе не по себе становилось.       А самое забавное — именно тогда, в это нелёгкое для всех время, Круспе понял, что ничего он не понял. Почему остальные боялись, а он — нет? Почему Тилль верил ему, как никому больше? Почему здравый смысл бил тревогу, но сердце рвалось отвечать ему тем же, доверять вопреки фактам и логике? Почему один человек вызывал столько противоречивых чувств?.. Почти как в сказке. Точнее, в романсе. “Тебя любить, обнять и плакать над тобой...” И плакать пока что, увы и ах, тянуло в первую очередь.       — О чём думаешь? — как бы невзначай поинтересовался Рихард, пиная от скуки туда-сюда какой-то хлам на полу. Прошла уже неделя с того момента, как они начали держать Линдеманна взаперти, и новых нападений за это время не случалось. Другого Шолле и не ожидал, но надежда умирала всё-таки последней, и с каждым новым днём всё тревожнее становилось на сердце.       Тилль, кажется, вообще уже потерял связь с их миром. От такой жизни и крышей двинуть недолго — если бы не Круспе, он и двинул бы давно. Остальные его откровенно боялись: дружба дружбой, а помирать никому не хотелось. Линдеманн и сам не хотел... только это теперь не он решал. Иронично, немного забавно и очень грустно.       Рихард тоже ничего уже не понимал: получается, и он заражён, и его напарник заражён, а беспределит на корабле вообще кто-то третий? Это, правда, если мыслить прямо противоположно логике и не подозревать Тилля, но... раз Шолле ни в чём не виноват, хоть и подхватил эту заразу, значит, вирус на самом деле не связан с агрессией? Тогда и Линдеманна обвинять не в чем... если закрыть глаза на все улики, что на него указывали. А верить-то хотелось...       — Он не объявится, да? — послышался тихий, севший от напряжения голос. Круспе хорошо понимал: речь об убийце, и они оба знали, что нет — не объявится. Кто бы это ни был, он прекрасно знал, что Тилль сейчас под постоянным присмотром, и обязательно этим воспользуется, чтобы от него избавиться. Для таких людей чужая жизнь ничего не стоит.       — Ты же можешь сказать всё, как есть, — снова взялся за своё Рихард. Он ещё с первого дня подбивал напарника рассказать хотя бы ему, что произошло неделю назад и почему завязалась драка, но тот упорно молчал и уходил от темы, а время поджимало, и терпение сходило на нет. — Ну что вы такого не поделили, а?       — Он нехорошо поступил, Риш, — вздохнул Линдеманн, в который раз не давая конкретного ответа, — так получилось.       Шолле вздёрнул бровь и скептически хмыкнул:       — “Нехорошо” — это как?       — Это... очень плохо.       — А я, Тилль? — Круспе поднял глаза и встретился с потерянным взглядом напарника своим, тяжёлым и отчаянным. — Если бы я то же самое сделал, ты бы и меня... того?       Линдеманн тут же встрепенулся, как ошпаренный, и, неверяще глядя на него, изумлённо воскликнул:       — Не говори так!       — А если, Тилль?       — Не буду я такое представлять! — он даже замотал головой, будто бы Рихард говорил что-то сверхъестественное и совершенно идиотское.       — А ты возьми и представь! — Шолле от переизбытка эмоций даже на крик почти перешёл, и напарник, ещё сильнее съёжившись на своём стуле, удручённо прошептал:       — Да, Риш... за такое — да.       Это был уже не культурный шок, не разрыв шаблонов и даже не когнитивный диссонанс — Круспе охуел бы, но он как-то наохуевался за эти почти полтора месяца и подустал. Поэтому Рихард не стал расстраиваться — то есть, конечно, стал, но в душе и очень тихо, а не картинно и напоказ. Он не спорил — он развернулся и ушёл. А Тилль, всё такой же побитый, связанный и подавленный, мог только смотреть ему вслед печальными глазами — самыми зелёными и самыми грустными в ближнем и дальнем космосе.       — Я не смогу пока к нему ходить, — бросил Круспе на выходе из кладовой Ландерсу и Шнайдеру — те как раз ошивались поблизости и делали вид, что работают на благо науки. Эти, как подружки-шептуньи, тут же зашушукались и стали испуганно переглядываться.       — Всё в порядке? — опасливо окликнул его Кристоф, и Рихард, не оборачиваясь, лишь сокрушённо покачал головой:       — Убийцам плевать, что перед ними... и кто перед ними. Им всё равно.       Даже Пауль изумлённо замолк, и в коридоре повисла гробовая тишина... но Шолле до неё дела уже не было — он шёл, в который раз не разбирая дороги перед собой, и думал о вечном — о дружбе, о надежде, о любви и вероломстве. Думал, но ни черта, как всегда, не понимал. Аж бесит.       Оставалось семь дней до голосования... и, похоже, оно действительно могло стать для Линдеманна последним.