Мы все умрём

      Стоило отдать должное — их припадочный медик всё-таки пытался что-то сообразить в плане лекарства, хоть и сам не понимал, за что хвататься и в чём крылась проблема. Крыша ехала, ничего не получалось, существующие препараты либо не действовали, либо были слишком опасны, чтобы пробовать наобум. Как создать вакцину из подручных средств, Флаке понятия не имел: это делалось в лабораториях со специальным оборудованием, за большие деньги и очень долго. От Эболы, вон, шесть лет над вакциной бились — так это на Земле, со всеми условиями!.. Как этот вирус изучить, понять, чем лечить, и не угробить при этом пациента?..       В общем, у Лоренца, как всегда, забот хватало. Шнайдер тоже не просиживал — переживал, бедный, за соседа, вертелся всё время около медотсека и честно очень хотел помочь, но не знал, чем. Да, он помнил, что Олли всё-таки пытался убить, а потом подставить их коллегу и товарища, что не есть хорошо, но все обиды как-то быстро забывались — кто напал на самого Риделя, было по-прежнему неясно, и на душе становилось тревожно от одной мысли об опасности.       А Пауль... ну, он и в Африке Пауль. Ему, конечно, было глубоко не всё равно, но Флаке в любом случае его к себе в обитель науки не пускал и угрожал заколоть транквилизаторами, Кристоф всё время ходил нервный и не слишком-то много внимания уделял, а у Рихарда с Тиллем давно была своя тусовка, туда уже не втиснуться. И остался Ландерс таким макаром один-одинёшенек, как былинка в поле — слонялся туда-сюда, доставал Шнайдера, страдал от нехватки внимания и драматично вздыхал. Ещё делал вид, типа он работает и приносит пользу человечеству, но выходило неубедительно.       — Останешься? — наконец собрался с духом Круспе и окликнул напарника, когда тот уже собирался ближе к ночи уходить в медотсек, на свою койку, где ночевал в последнее время.       Линдеманн тут же замер, будто очень ждал, что его остановят, но всё же удивился:       — Ты разве не боишься?..       — А ты?       — А должен? — откровенно не понимал суть вопроса Тилль. — Ты же заражённый, а не психбольной, так?       — Так... стой, что?       Если бы Шолле умел чуть более драматично, чем у него пока получалось, ронять челюсть от ошеломления, он бы совершенно точно это сделал. Так этот... он что, знал?! И как давно?.. Знал — и не испугался? А как... а что ж тогда... ох етитская богомышь, что получается...       — Ри-иха-а-ард, — улыбаясь, комично протянул Линдеманн, махая рукой перед лицом напарника. — Приём, как слышно? Земля вызывает Круспе!       — Еб...ра-де-Баса, испанский ты округ, — культурно офигевал Шолле, — и ты знал? И не сказал? И...       — Ты во сне говоришь, — снисходительно и немного даже виновато улыбнулся Тилль, как будто это ему должно было быть сейчас стыдно. Хотя... — “Нет, нет, я не хотел”, “не умирай”, “я не убивал”... и всё в таком духе.       — Да ты... ты спать должен был! — продолжил культурно офигевать Рихард. — А... а если бы мне снилось, что я с кем-нибудь там того, трах-тибидохался?!       Линдеманн задумался — нет, он действительно задумался! — и, поразмыслив, умозаключил:       — Я бы запомнил.       Не был бы Круспе такой убитый за день, ох и получил бы у него этот комедиант несостоявшийся... но уставший Шолле — ленивый Шолле, так что пускай пока живёт.       Да и потом, кое-что Рихарда беспокоило намного больше, чем не особо-то и обидные подколы: шутки шутками, а он прямо кожей ощущал, как превращается из-за этой космической чумы во что-то страшное и непонятное. Может, это от волнения такой сдвиг по фазе, но иногда Круспе казалось, что у него вытягивается язык и как будто раздваивается на кончике, темнеет перед глазами и заостряются клыки — ему даже пришлось отучаться грызть ногти от нервов, а то пару раз из-за вредной привычки кое-кто чуть пальцев не лишился. Не могло же это быть одной большой галлюцинацией. А жаль, что не могло...       Интересно, а мог Тилль и об этом что-то знать? О том, что напарник заражен, догадался же... да он, в конце концов, тоже подцепил эту болячку — значит, и сам должен был переживать что-то этакое... Шолле, конечно, читал его дневник — да, теперь за это было стыдно, но любопытство ведь не порок, — только вот записи были чем дальше, тем сумбурнее, и быстро заканчивались. Само собой, они были в экспедиции совсем недолго, но... Рихард беспокоился о Линдеманне. Намного больше, чем стоило? Возможно. И всё-таки беспокоился.       В заметках ясно читались испуг и глубокие переживания автора — все наблюдения и признания звучали, как мысли не молодого мужчины, а потерянного ребёнка, который сбился с пути, и теперь ему очень-очень страшно. Да, дневник уже был у Флаке, и вернуть его будет проблематично, но Шолле хорошо помнил самые яркие моменты. Ему действительно нелегко было об этом вспоминать...       “нас бросили       они должны отправить команду спасателей.       никто не прилетит, да?       нас бросили?       никто не прилетит!!!”       Да, точно... та страничка вся была изрисована весёлыми мультяшными улыбками, но во многих местах ручка оказалась размыта, а бумага словно стала тоньше и проступала неровностями — над дневником не раз плакали. Рихард часто вспоминал об этом, и каждый раз — это так глупо — хотелось найти как можно скорее Тилля, обнять его крепко-крепко, сказать что-то хорошее и ободряющее, даже если это было незачем...       “он рядом, да?       я чувствую       МЫ ВСЕ УМРЁМ       что со мной что что       что       я не знаю       мне очень плохо       МНЕ ТАК СТРАШНО       OHN”       Эта запись была самой последней и, наверное, одной из самых жутких. Линдеманн не смахивал на сумасшедшего, а такое нелегко скрыть... может, он просто необычно выражал свои переживания? Это, в конце концов, дневник. Он не предназначен для посторонних глаз. Кто же знал, что Круспе на него наткнётся... Но что значило это “OHN”? Не дописал, что ли? Наверное, там должно было быть “OHNE” — “без”... но без чего? Или без кого?.. Вряд ли это шифр, конечно, но как понимать эти слова?       Чем больше Шолле думал, тем яснее осознавал: здесь нечего осмысливать и расшифровывать. Это боль человека, которому страшно, но он не теряет самообладания — по крайней мере, не при напарнике... может, Тилль пытался уберечь его от чего-то? Предостеречь? Защитить?..       — Не делай так, — тихонько пробормотал Линдеманн, потормошив Рихарда, и тот наконец очнулся; он быстро замотал головой, пытаясь прогнать наваждение. — Что случилось?       — Я... задумался. Ничего.       — Ри-иш, — заулыбался Тилль, наклоняясь ближе к напарнику и глядя ему, не отрываясь, в глаза. Круспе почувствовал, как в их каюте словно стало вдруг очень жарко, а щёки, шея и даже кончики ушей словно пылали. — Ты похож на грустного ёжика.       — Почему грустного? — непринуждённо, как мог, поинтересовался Шолле: вопрос “почему ёжика” отпал, не успев родиться — за свою причёску он много хороших слов выслушал от знакомых, хотя родным было как-то по барабанам.       — Ты расстроенный. Глаза у тебя печальные, — Линдеманн хитрожопо усмехнулся и, забавляясь, щёлкнул Рихарду по носу. Само собой, тот офигел, но пока молчал. — Что думаешь?       — Что-то происходит, — Круспе тяжко вздохнул: отнекиваться не было ни смысла, ни желания, — но что, не знаю. Паршиво так... мутантом себя чувствую.       Тилль действительно задумался, даже издеваться не стал.       — М-м... давно?       — Неделю точно уже. Думаешь, это лечится? — Шолле обнадёженно взглянул на напарника, хоть и понимал, что навряд ли что-то новое услышит.       — Сифилис лечится, а эта хрень — нет? Ну конечно, — улыбнулся Линдеманн, легонько сжав ладонь Рихарда в своей в знак поддержки, и тот прыснул со смеху:       — Сравнил хрен с редькой...       — Не бойся. Всё равно Флаке что-нибудь придумает. Он молодец, хоть и бубнилка... — тут Тилль отчего-то погрустнел, и только через время продолжил уже тише: — У нас есть проблема посерьёзнее...       — Посерьёзнее?..       Линдеманн всё-таки отвёл взгляд, мгновенно поникнув, но отмалчиваться не стал:       — Я правда знаю то, чего не должен, Риш. Это большой-большой секрет, а серьёзные люди не любят, когда их большие-большие секреты знает кто-то ещё.       — А Олли... — Круспе аж обалдел от внезапно промелькнувшей догадки.       — Да, Олли знал, что я знаю, что... ты понял, — Тилль смущённо улыбнулся, но только не глазами — в них по-прежнему до краёв плескалась грусть. — И не дай бог он вздумает доложить... убьют всех без разбора. Тебя убьют, меня убьют, родных всех...       — И...       — И мою Неле, да, — кивнул Линдеманн, нервно сглатывая — в горле как будто ком встал, не давая дышать, и на глаза вот-вот могли бы навернуться слёзы. — Всех, Риш.       Шолле не переставал удивляться: разве не этого Ридель и сам боялся больше всего?       — Но... он разве не хочет жить?       — Он думает, что его это не коснётся, что за донос его пожалеют... но я же знаю, что это за люди, Риш, — Тилль вновь проникновенно взглянул в глаза напарнику, и тот даже не сомневался: да, он знает, о чём говорит. — Коснётся всех. Он... он хотел, чтобы я помог ему вылечиться, но я без понятия, как это сделать.       — А если он донесёт, ему помогут?       — Никто не поможет. От ИМП-80 нет лекарства, понимаешь?.. Мы заразились из-за тех, кто нас сюда отправил, но даже они не знают, чем это лечить.       — База виновата в том, что вирус попал сюда?! — опешил Круспе, решительно разубеждаясь в большинстве собственных убеждений.       — Не база, Риш... — Линдеманн загадочно покачал головой и едва заметно улыбнулся — когда-нибудь Шолле у него обязательно всё узнает и поймёт, но сейчас, пока есть ещё шанс выжить и вернуться домой, нельзя ничего никому рассказывать, даже ему. — Ты разве не устал? Я вот что-то совсем плыву. Знаешь, беспочвенные обвинения та-ак выматывают...       Тилль как бы невзначай придвинулся ещё ближе (хотя, казалось бы, куда уже) и картинно надул губы, совершенно ни на что не намекая.       — И наверх ты, конечно же, не полезешь? — скептически изогнул бровь Рихард.       — М-м, дай подумать... нет! — “дай подумать” было чисто символическое — времени на размышления Линдеманну совсем не потребовалось. — И ты тоже. Тебе надо тепло и поддержка.       — Поддержка? — усмехнулся Круспе, совершенно не возражая и уже укладываясь на кровати рядом с напарником. Спали они пока ещё в скафандрах, только без шлемов и обуви — на корабле уже вовсю производилась энергия и вырабатывалось тепло, но реактор был далековато от их кают, и спать в лёгкой одежде было по-прежнему холодно. Космос, как-никак.       Тилль в ответ пробормотал что-то умное и вечное про заботу и взаимовыручку, но разобрать его сонный бубнёж было за гранью реального, а спустя считанные секунды Линдеманн уже тихо сопел, кренделёчком свернувшись покомпактнее и лёжа головой на плече у Рихарда. Впрочем, тот вовсе не был против — только усмехнулся беззлобно, мол, какой же ты засоня всё-таки, и вскоре сам не заметил, как забылся в спасительной полудрёме и наконец смог по-человечески уснуть. Новой информации было навалом, аж голова гудела, и ото всей этой безысходности становилось очень грустно, но, чёрт... как же давно он не спал так спокойно.       Дальше дни тянулись медленно, как будто кто-то невидимый мотал по кругу одну и ту же старую пластинку — никто и не заметил, как прошла ещё одна неделя экспедиции, и за неё мало что изменилось. Флаке по-прежнему бился над лекарством, Шнай пытался помогать, но в итоге больше выгребал по поводу и без, чем что-то где-то делал. Было, конечно, обидно, но на припадочного медика никто не сердился: он и так был на пределе, а всё-таки взялся за Олли, хоть и примерного даже понятия не имел, как его лечить. Понятно, что нервничал теперь. Ландерс всё так же ходил и страдал, а Круспе с напарником — хоть что-то хорошее — больше времени стали проводить вместе, на заданиях теперь почти не расставались, даже если из-за этого рабочий день затягивался. Говорили они на все темы подряд, совсем уже друг к другу привыкли, а засыпать на одной кровати после долгих часов (почти) непосильного труда и вовсе чуть ли не в привычку вошло. Вот в один из таких дней и начали накаляться страсти.       Утро началось тогда примерно к полудню, если верить биологическим часам: они оба бессовестно проспали и не особо об этом жалели. Тилль, правда, чуть всю малину не испортил — проснулся и завёл это своё “ой, я тебе, наверное, мешаю”, “ой, ну лучше я пойду”... Шолле молча, решительно и за шиворот затащил его назад, положил на место и угрожающе шикнул, чтобы не возникал. Больше никакие акты протеста не предпринимались.       Догадайтесь с одного раза, что пошло не так. Ну само собой, их подняли. А поднял кто? Правильно: Пауль, с самого утра к вам доебауль. В общем и целом парни его по-дружески любили (а больше всего на расстоянии), но в такие моменты готовы были хвататься за первый попавшийся тяжёлый предмет и бросать на поражение.       Спасало разве только то, что двери в каютах были механические и очень тяжёлые, а закрыть их можно было при помощи панели управления изнутри, да так, что хрен чем откроешь. Пару раз на корабле ненадолго пропадало электричество из-за каких-то там сбоев — тогда двери сами собой захлопывались, и некоторых товарищей до самой починки баррикадировало по каютам. Вот и сейчас Ландерс не мог ввалиться к друзьям прямо в комнату — на ночь теперь все обязательно запирались — и тарабанил снаружи, что-то вопя о продуктивности и природном отборе.       — Да идём, Пауль, мать твою, не ори! — сердился Круспе, пытаясь перекричать этого особо буйного и параллельно выпутаться из пламенных объятий сожмяканного одеяла и очень сонного Линдеманна. — Эй, просыпайся, — тихо окликнул он напарника, не скрывая улыбки, и потормошил за плечо этот ворчащий комочек лени. — Слышишь, орёт. Хочет от нас что-то.       — М-м... скажи, пусть идёт в жопу, — заплетающимся языком пробормотал Тилль, крайне недовольный такой сменой обстановки.       Рихард был только рад помочь:       — Ландерс, пошёл в жопу! — протранслировал он и добавил уже шёпотом: — Может, мы его побьём?       — Риш, ну я же не серьёзно! — спохватился Линдеманн, изумлённо хлопая глазами и обалдевше глядя на напарника, мол, ну ты даёшь, конечно.       — Это приглашение в ваш клуб? — послышался ехидный голос из-за двери, и Тилль как-то пересмотрел свои взгляды на жизнь:       — Целься в голову. Лучше между глаз.       Происхождение фингала у Пауля единогласно решили оставить в тайне. Как оказалось, припёрся он не просто так (хотя получил всё равно справедливо): гринписовцы снова взялись за дело, и на этот раз у них была своя независимая теория.       — Мы думаем, что это Флаке, — выложил суть всего шабаша Кристоф, как только за ребятами захлопнулись двери их с Ландерсом каюты. Шибздик в жёлтом ощупывал больное место, оценивая ущерб, и злобно косился на Рихарда.       Маразм крепчал, деревья гнулись... такие повороты высадили даже Линдеманна.       — Флаке? А он-то с какой стати?       — А вы сами подумайте, — рассуждал Шнайдер, доверительно склонившись поближе к коллегам, а то мало ли, кто там подслушивает (правда, их припадочный вряд ли выходил вообще в обычные дни из медотсека, а Олли был пока в коме, но конспирация есть конспирация). — Кто из нас самый продвинутый?       — Скорее двинутый, — ехидно бросил всё такой же надутый и опухший Пауль, но под угрожающим взглядом Шолле примирительно вскинул руки: подбитого глаза ему хватило.       — Так вот, — продолжил Кристоф, шикнув для виду на этого юмориста, — а что, если электричество не само по себе пропадало? Камеры наблюдения глючат время от времени, в вентиляциях по ночам иногда что-то скрипит и шуршит как будто... может, это не случайно?       — Но на Олли напали, когда всё работало! Зачем ему это? — в упор не понимал логику Круспе, пока напарник задумчиво молчал и что-то пытался сообразить.       Шнай эмоционально взмахнул руками и еле сдержался, чтобы не заговорить ещё громче:       — У него же всё по-любому спланировано! Это отвлекающий манёвр! — без тени сомнения убеждал он ребят. — Сейчас всё тихо, мы привыкнем, а потом бац — и труп!       — Но смысл браться за Олли, если можно было от него избавиться ещё на собрании? — наконец включился в дискуссию Тилль, и Кристоф сразу не нашёлся, что ответить — на помощь пришёл Ландерс:       — Вот именно, что странно! А если это предлог создать лекарство? Как бы для Олли, но на самом деле для себя?       — Но он даже не знает, как!       — Или знает и притворяется, — предположил Пауль, а Шнай пошёл ещё дальше:       — Или вообще мы тут сейчас чаи гоняем, а он Олли втихаря препарирует! Потом из него что-то насинтезирует, а нам скажет, что...       — Давай без фанатизма, — предупредил Рихард, хоть и сам понемногу начинал проникаться паникой гринписовцев: версия о том, что в нападении на Риделя и сбоях систем виноват был Лоренц, казалась всё более правдоподобной. А если это правда, то им пи... писать пора бы завещания.       Кристоф на него только рукой махнул и уткнулся лицом в сомкнутые ладони: как и полагалось “мамочке” маленького отряда, волновался он за всех и каждого, причём очень сильно. Что будет с Олли, если их догадки верны? Что станет с ними всеми, если не примут решение вовремя? А если окажется, что это не Флаке, но будет уже поздно?..       Ландерс, совсем как грустная собачка, когда её человек расстроен, подошёл и мягко опустил руку на плечо напарника, пытаясь ободрить. Эти двое тоже почти всё время проводили вдвоём, и взаимное недолюбливание успело смениться чем-то вроде симпатии. Дружеской, по крайней мере. Шнайдер совсем не стеснялся, что они были не одни — он обнял Пауля в ответ, утягивая к себе вниз под очень и очень многозначительные взгляды друзей. Круспе и Линдеманн по-хитрому запереглядывались: кажется, тут что-то намечалось.       Тилль честно не хотел прерывать эту прекрасную идиллию, но пришлось — вопросы всё ещё были, и вопросов становилось больше:       — Но тогда получается, что заражённых уже... двое? — с заметным сомнением переспросил он, но Шолле-то понимал: четверо. Большая часть экипажа. Раз этот вирус такой заразный, то что, если инфицированы все? Когда болезнь себя проявит?       — Мы не знаем, — сокрушённо вздохнул Ландерс, и Шнай, не отлипая от него, печально опустил взгляд. — Может, только Олли. Может, мы все. Проверить-то нечем.       Линдеманн глубокомысленно покачал головой и едва слышно выдохнул через приоткрытые губы — Рихарду стало как-то не по себе, когда он заметил, что улавливает все эти детали. Даже то, как на лицо напарника красиво упали тёмные пряди, а тень от них изящно легла на скулы, словно Тилль знал, что делает и как потрясающе смотрится.       — Тогда тем более нельзя рисковать, — возразил он, — только Флаке может помочь с вакциной. Мы в этом ничего не понимаем и сами не поймём.       — Я на курсы ходил когда-то... — неуверенно начал Кристоф, но Шолле скептически изогнул бровь:       — Курсы по созданию вакцин от космических болячек?       Шнайдер замолк, не решаясь что-либо ответить — курсы вообще-то были о фармакологии, но очень поверхностно и совершенно без практики, да и проводил их фельдшер, а дело было ещё в армейские годы. Иногда люди самых разных профессий приходили поучить их жизни — в основном читали лекции, на которых почти все засыпали с первых же минут. Но Кристоф честно пытался вникать, и сейчас, вероятно, в плане медицины был после Лоренца самым осведомлённым из экипажа. Но о космической чуме речи на курсах не было.       — Надо ждать, — заключил Тилль, чуть ли не в крендель сворачиваясь под напряжёнными взглядами ребят, и те не нашли, чем возразить: вариантов у них и правда не было. На том и порешили...       Порешили бы, если б не этот жёлто-розовый гринпис со своей самодеятельностью.       В конце недели по традиции проводилось плановое собрание: коллеги обсуждали рабочие моменты (в другое время собраться всем вместе было затруднительно), строили теории заговора и просто общались. Именно на этом собрании яростные правозащитники и выдвинули свои подозрения, собственно, самому Флаке.       Тут-то он и о...задачился. Рихард и Тилль, как могли, незаметно махали руками во все стороны и кричали шёпотом “ПАЦАНЫ, ОТБОЙ”, но энтузиастов было уже не остановить. За пять минут от силы Лоренц узнал и про себя, и про свои якобы коварные планы по захвату власти столько нового, что голова стала квадратная, мозг треугольный, а мировосприятие скукожилось в такие кренделя, каких не знала геометрия.       В голове вертелся туда-сюда всего один вопрос, и припадочный медик — на то он и припадочный — не преминул его озвучить:       — Вы ебанулись?       Тишина повисла гробовая: на этот случай контраргументов у жёлто-розового гринписа пока не имелось.       — Пи-издец, — драматично протянул Флаке, въехав с размаху лицом в сомкнутые ладони. — Обалдеть у нас доверие и дружба... давайте, колитесь, все против меня сговорились?       Активисты-говоруны пока не знали, что и как им лучше сказать. Рихард и Тилль знали и уже даже сформулировали творческую мысль, одну на двоих, но из этических соображений молчали.       — Звиздануться... я для них корячусь, не жру, не сплю — немощного этого пытаюсь вернуть к жизни, а они что? И кого, главное? Меня? Единственного нормального в этом дурдоме? И ты туда же, Тилль, твою ма-ать... — вдохновенно сетовал Лоренц, на что Шолле среагировал ещё до того, как сам это понял:       — А почему сразу Тилль? Опять на него бочку катишь, да, умный такой? — прошипел он, недобро сверкая глазами.       Линдеманн тут же попытался успокоить напарника, чтобы тот ни с кем по дурости не поссорился — осторожно, незаметно для остальных накрыл его ладонь своей и легонько погладил тыльную сторону кончиками пальцев. В перчатках от скафандра это было не очень удобно, но Рихард всё-таки успокоился и теперь задумчиво рассматривал их сомкнутые ладони под столом. А друзья точно так делают?       — Он из вас один вменяемый, — пробурчал Флаке, сердито сдвинув очки на нос и воинственно нахохлившись. — Был. Пока с этими не связался... глубоко неравнодушными, — кое-как и через палку подобрал он нужный эпитет, чтобы не высказаться похлеще. — Угомонись уже со своей “бочкой”, Круспе... А если это Шнайдер? Или, вон, Пауль?       Ландерс тут же нашёл связь между обвинениями и выходками убийцы:       — Тот, кто напал на Тилля, тоже хотел, чтобы мы так думали, — с нарастающим подозрением припомнил он.       — Мы же решили, что это Олли! — Лоренц хроническому тупизму коллег даже удивляться устал. Теперь разве что глаза закатывал подраматичнее и испепелял всех вокруг неистовым взглядом.       — Или его сообщник, — возразил Шнайдер, решившись наконец поучаствовать в этом дурдоме. — Как мы потом проверим, что ты правда нашёл вакцину? На слово поверим?       — Ага, на слово, разбежались-поскользнулись, — фыркнул Шолле, — Выведет Олли назад из комы, скажет, что всё прошло удачно, и на пару с ним нас радостно прикончит...       — Рихард! — укоризненно воскликнул Тилль, всё там же, под столом, одёргивая напарника, и тот ощутил себя на какой-то момент зрелым, уже семейным, но очень вспыльчивым джентльменом, которого то и дело заземляет заботливая жёнушка. Пробормотав себе под нос что-то вроде “да молчу я, молчу”, он глубокомысленно нахмурился и погрузился туда же, откуда выгрузился — в раздумья.       Так они и проспорили всё собрание: гринпис наезжал на Флаке, тот отрицал все аргументы и наезжал в ответ, Шолле нет-нет да встревал в перепалку, а Линдеманн сидел почти всё время тихо и скромно так, молча не понимал, как он вляпался в эту катавасию.       Лоренц с того дня всем решительно и бескомпромиссно пообещал (хотя такими выражениями, что скорее пригрозил) доказать свою невиновность и вывести злодея на чистую воду. Работа в медотсеке закипела со страшной силой: теперь припадочный медик ломал голову не только над вакциной, но и ещё над каким-то секретным планом, о котором знал один Шнайдер, как единственный более-менее просвещённый, и клятвенно пообещал: никому ни слова, так что ребятам было не просто страшно, а очень страшно.       Рихард тем временем уже потихоньку отходил от шока, как вдруг случилось непредсказуемое: оказалось, что его параноидальные глюки были более чем реальны. Под кожей намертво засело мерзкое чувство, будто что-то внутри ползало или перетекало вверх-вниз, клыки действительно становились острее, а язык хищно вытягивался — Шолле даже научился это кое-как контролировать. Пределом трындеца стало другое.       Одним мирным (сравнительно) утром он, как всегда, проснулся по внутреннему зову — ориентация во времени пошла по трубе — и совсем не удивился, когда заметил рядом на кровати зелёный комочек в скафандре. По габаритам, правда, скорее комок, а то и комище, но назвать его так язык не поворачивался — этот чудик кукожился в большой, но очень компактный шарик даже во сне, будто хотел казаться как можно меньше и незаметнее. Получалось с трудом, но Круспе совсем не хотел расстраивать напарника и делал вид, что всё как надо.       Итак, шёл очередной день их большой и бесперспективной попытки выжить. Ничто не предвещало беды, и тут Рихард ощутил то самое мерзкое шевеление внутри. Он давно ещё решил, что ничего плохого в этом нет: Тилль же говорил, что вирус влияет на всех по-разному. Вот у него, похоже, внутренние органы устроили великое переселение народов. Не могло же из-за вируса что-то в нём... завестись? Бр-р, даже думать о таком не хотелось. Жуть какая, приснится ещё...       Кстати, приснится. Тут-то Шолле и вспомнил: похожее чувство, может, даже немного острее, было в том кошмаре, где он... если честно, он так и не понял, что тогда произошло. То есть, догадывался, но очень не хотел верить. Его будто подменили на каких-то несколько мгновений, и совсем другой человек, жестокий и безжалостный, убил его руками Тилля — в сознание Рихард вернулся, когда всё уже случилось. Но то чувство жжения и противного шевеления под кожей, оно появилось в самом начале сна, усиливалось и усиливалось, а в самом конце словно вырвалось наружу этими жуткими кровавыми змеями-щупальцами.       Именно тем утром и случилось неслучаемое: Круспе с ужасом почувствовал, как сзади, на спине, под кожей проступали уж никак не надуманные, очень даже ощутимые бугорки, а над позвоночником словно расходились швы, которых раньше не было, и появлялись глубокие борозды. Совсем ничего не болело — только жжение никуда не уходило, а изнутри выбивалось, извиваясь, что-то очень скользкое.       И это были не органы.