Мы все умрём

      Если верить рассчётам Флаке, более-менее вменяемая температура на корабле должна была быть где-то через неделю-другую, а пока даже на ночь скафандры оставались на ребятах. Рихард никак не мог потрогать (а трогал он всё, что казалось интересным, и только потом разбирался, что это) странные выросты, но в кои-то веки не особо горел желанием: он больше не сомневался, что это были те самые щупальца из его кошмара. Звучало по-идиотски, но ведь и язык, и клыки на самом деле появились, а значит, надо было готовиться к такому здрасьте (никто не готовился).       Почему-то первой мыслью было не что-то на драматично-паническом, не желание пойти к херам убиться и даже не прозаичное “ТВОЮ МАТЬ”, а чисто научный интерес: у Тилля такое тоже выросло? А какого оно тогда цвета? И у кого длиннее? Он им управляет? А Шолле так сможет?.. И много ещё всякого абсурдного.       К счастью или нет, Линдеманн к тому времени ещё и не думал просыпаться, а Круспе с его паникой выдавало разве что бешено бьющееся сердце, чего напарник, слава всему пушистому, не заметил — дрых, как убитый. Рихард очень не в тему подумал, что, возможно, так себя чувствуют ангелы, у которых растут крылья. Или демоны. Хорошо хоть, что осьминожий движ сзади устаканился сам собой: жгутики-переростки ещё немного пошевелились (Шолле очень старался себе это не представлять, а то блеванул бы точно), но постепенно стали успокаиваться и сами залезли назад, под кожу, а до Шолле как-то вдруг дошло, что теперь он не просто больной космической чумой, а больной с осложнениями и явными (даже слишком) признаками. А если кто-то увидит?.. Хотя зачем им на него пялиться без одежды? Если это не Тилль, конечно... нет, то есть, ему, наверное, тоже незачем, но напарникам скрывать друг от друга нечего, да и всё равно оба подцепили эту дрянь... и что с ними теперь будет?       Оказалось, что будет п...ереломная ситуация. Герои-энтузиасты, гордость отечественной медицины, где-то за неделю родили свой гениальный план и воплотили в жизнь. Страх в рядах простых холопов не знал границ: им-то вообще ничего не объяснили — сказали, мол, приходите, мальчики, в коммотсек, пошушукаемся. Шли, как на эшафот: в том, что Флаке двинулся давно и бесповоротно, они вообще не сомневались, а если этот и Шнайдера в свою шизоидную яму затянул, то звиздец им межгалактический.       — Станьте все, пожалуйста, к стене, — первым заговорил Кристоф, когда все пятеро выживших и обездоленных столпились в тесном помещении. Стены, у которой можно было бы выстроиться, не имелось, но Пауль, Рихард и Тилль кое-как выстроились подальше от выхода и ждали дальнейших указаний. Шолле заметил кое-что подозрительное: на стене напротив них откуда-то взялась панель с большой красной кнопкой, которой раньше не было, а на полу стояла металлическая коробка с продолговатыми отверстиями.       — Мы не можем найти вакцину, — вздохнул Лоренц, от усталости прислонившись к стене напротив, недалеко от Шная. — Вирус неизученный, профессионалов у нас нет, оборудования — тем более...       — Но мы нашли, от какого вещества может пойти... ну... как аллергическая реакция, — продолжил за него Кристоф. — Именно у носителя вируса. Там начинается всякое распухание, расширение...       — И человека разрывает заживо, — поспешно заключил Флаке, зная, что иначе Шная понесёт, он начнёт вдаваться в жуткие подробности и перепугает весь экипаж ещё до главного эксперимента. — Двери вы сами не откроете. А это, — он несильно толкнул ногой коробку, — распылитель. В нём то самое вещество. Где-то через пару минут концентрации будет достаточно, чтобы... — тут он запнулся и нервно отвёл взгляд, пытаясь не представлять в ярких деталях, как кого-то медленно и систематично разрывает на кусочки. — Ну, вы поняли.       Зато Рихард вот представил, сразу и в красках. И понял, что конец ему. И Тиллю тоже. И... как это вообще произойдёт? Его раздует, как пельмень, и разорвёт? Или он лопнет, как воздушный шарик? А может, будет понемногу закипать и плавиться, пока не развалится?       Линдеманн тут же буквально почувствовал, что напарник от ужаса оказался на пределе возможного и нереального: вот-вот готов будет сознаться даже в том, чего не делал. Но ведь настоящему убийце это только на руку! А ещё Тилль понимал, что не вязалась как-то история: Лоренц и близко не догадывался, что из себя представляет ИМП-80, а значит...       — Не бойся, слышишь? — шепнул он мгновенно побледневшему Круспе, жалея, что не может сейчас взять за руку и утешить: Шнай воодушевлённо описывал всякую вирусологическую мутнотень, в которой и сам не смыслил, но их по-прежнему могли услышать, а это риск. — С тобой всё будет в порядке.       Рихард едва удержался от подсознательного “а с тобой?”, но паника стала понемногу отступать: Тиллю он доверял всё-таки больше, чем кому-то там ещё. Не очень понимал, почему, но интуиция за время экспедиции стала его единственной надеждой, потому что логика вышла в открытый космос чуть ли не с самого начала. Может, это сила дружбы — умение утешить в любой ситуации? Но что, если напарник просто его успокаивал перед неизбежным?       Пауль, как главный любитель тыкать на всё, что блестит и мигает, просто обязан был спросить:       — А кнопка для чего?       — Если её нажать, пока не стало поздно, распылитель выключится, и ничего не будет. Эффект явный, смерть болезненная, так что советую признаться сразу, — как бы невзначай бросил Флаке, внимательно следя за реакцией ребят, но никто не подал виду, что ему не по себе. Даже Круспе держался молодцом, и выдавало страх только бешено бьющееся сердце — как хорошо, что никто этого не слышал.       Шнайдер немного растерялся: он был уверен, что после его воодушевлённых рассказов и циничных замечаний Лоренца хоть кто-то да не выдержит и признается в своих злодеяниях перед человечеством. Пускать в дело распылитель он как-то и не думал, но, раз уж такие пироги...       — Как хотите, — хмыкнул Флаке, привычным жестом глубокомысленно поправляя очки и отходя подальше от коробки. — Включаю.       Один тык на планшете — и штуковина зажужжала, а спустя считанные секунды из отверстий начал потихоньку выходить зеленоватый дым. Уже меньше, чем через минуту до всех донёсся его резкий запах, чем-то похожий на гуталин. Понемногу начинала у кого болеть, а у кого кружиться голова, но это, похоже, было от вони: время шло, а взрываться всё никто не спешил. Ещё немного — и жужжалка выключилась сама, двери разъехались, зелёная дрянь понемногу рассеялась...       А на кнопку-то никто не нажал.       Рихард уже и не знал, во что ему с бо́льшим трудом верилось — в то, что все остались живы, или в то, что, если бы не Тилль, он бы уже въебенил эту грёбаную тыкалку двадцать раз и добровольно-принудительно сознался во всех смертных грехах. Маленький отряд в неполном составе взволнованно запереглядывался: получается, всё в порядке? Шолле даже немного обрадовался, хотя задним числом понял, что радоваться-то было нечему: если с ним самим и с Линдеманном ничего не случилось, значит, и другие заражённые, если они есть, ничего не почувствовали. Но откуда его напарник об этом знал?..       — Ну что, живём? — воодушевился Пауль, переводя взгляд с глубоко и бесповоротно задумчивого Лоренца на обалдевшего Шная. Похоже, ни тот, ни другой его жизнерадостный настрой не разделяли.       — Какой там, — драматично покачал головой Флаке, небрежно махнув рукой, — не нашли мы ничего. Нет никакого вещества. Как бы мы, по-вашему, его проверили? И образца у нас нет этой заразы.       — И что это значит?       — Это значит, что проебались мы, — развёл руками Лоренц. — На Олли же кто-то напал. А если это не вы трое, тогда...       — Он просто упал и ударился? — наивно предположил Кристоф, но Флаке, выдержав паузу и нагнав драматичности, с искренним сожалением произнёс:       — Только Шнайдер знал, что этот дым — пустышка. Значит... других вариантов нет.       Все, кто до этого втихаря перешёптывались и шушукались, замолкли, как по команде. Ребята выжидающе уставились на Кристофа, а до того даже не сразу дошло, что происходит. А как дошло, так он чуть в обморок прямо там не грохнулся.       — Подожди-подожди, — первым (!) задумался Пауль, — а почему сразу Шнай? Ты уже весь такой вне подозрений, что ли?       Флаке сразу же комично надулся, даже раньше, чем Ландерс договорил, и справедливо возмутился:       — Да может, потому, что я не хочу сдохнуть? Потому, что я один тут, мать вашу, хоть что-то делаю? Вы вообще хоть немного втыкаетесь, что происходит, что нам армагидец может настать?!       — Ну-ну, тише, разогнался, — попытался (в своём стиле) уладить ситуацию Рихард, — тебя послушать, так мы должны на него сразу наброситься, без доказательств.       — А на меня-то набросились, — припомнил всё такой же хмурый и надутый медик, даже не скрывая обиды, — ещё с обвинениями... и на Тилля, кстати, тоже. А его выгораживаете, да?       Парни неловко поотводили кто куда взгляды, а Линдеманн тактично сделал вид, что ничего не слышал. Но всё же не совсем так было, правильно? Они ведь не с порога на людей наезжали...       — Тилля с поличным взяли, — возразил Ландерс, хотя, похоже, не очень хотел это делать: иллюзия взаимного доверия, которое у них раньше было (ну, они так думали), понемногу рассеивалась, а на смену ей приходила паранойя, паранойя и ещё раз паранойя.       — А насчёт тебя у нас было много зацепок, — поддержал его Шолле, пытаясь увести разговор от этой темы, а то его напарнику и так нелегко пришлось под угрозой экзекуции — он ещё долго потом ходил грустный, как лист капустный, и разговаривать стал ещё меньше, чем до этого.       Флаке недовольно скрестил руки на груди, нахмурившись:       — И что, хоть одна была стопроцентная?       На это они уже не нашли, что ответить, но и не нужно было — Шнай наконец-то отмер и со скоростью лесной мыши замотал головой:       — Но это не я! — отчаянно воскликнул он, глядя на коллег в полной и бесповоротной растерянности.       — А кто тогда? Ты рассказал кому-то ещё? — не унимался Лоренц, но Кристоф честно ответил:       — Не рассказал... но мог же кто-то подслушать? Или догадаться?       — Или вы вообще зря старались, — воспользовался ситуацией Рихард, как бы невзначай проталкивая свою позицию, — может, у нас и нет других заражённых?       Флаке призадумался, но менять своё мнение был не настроен:       — С какой стати здоровому и вменяемому человеку пытаться убить кого-то, кого он раньше даже не знал? Мы про ИМП-80 не знаем почти ничего, но то, что проявляется беспричинная агрессия — это факт.       — Но это могла быть самооборона?.. — не терял надежду Шнайдер, но всё было тщетно: подозревать его очень не хотели, а всё-таки начали.       Пауль тоже не унимался ни в какую:       — А если опять какая-то подстава?       — Так, послушайте все! — Лоренц не удержался, сердито топнул ногой и едва не въехал по коробке. — За борт никто никого сейчас не бросает! Мы просто будем за ним... присматривать, — попытался подобрать нужные слова он, но выходило с натяжкой.       — Как за...       Не успел Ландерс договорить, как его по-дружески, ласково и любя турнул с ноги Рихард, ибо нефиг: все и так знали, что “присматривать” в понимании Флаке — это запереть, как Тилля, одного в чулане и только еды приносить иногда. Линдеманн за те две недели чуть умом не двинулся, долго ещё привыкал к яркому свету и громким звукам, и нечего было об этом лишний раз напоминать.       — Ну... если вы думаете, что так будет лучше, — неуверенно и под ощутимым давлением троих пытливых взглядов продолжил Лоренц, — кто-то может от него не отходить ни на шаг... какое-то время, — расплывчато обрисовал он, — а если вдруг отходить, то записывать время... Разве что так, тогда, наверное, ладно...       Иногда Шолле казалось, что у припадочного медика больше проблем с уверенностью в себе, чем даже у Тилля. Правда, потом этот самый медик психовал на Пауля, а в итоге крыл всех трёхэтажным матом, но вообще ему было “глубоко до лампочки”, да и потом, “он панк, ему пофиг”. Но, когда есть вполне реальный шанс умереть (причём неясно, из-за чего — от рук таинственного убийцы или от неведомой космической холеры), даже самые стойкие и безразличные становятся... теми, кеми становятся.       На том они и сошлись. Шнайдер всем был очень дорог, и терять его без каких-то ещё доказательств не хотелось, но оно и настораживало: этого цветастого защитника прав обездоленных все полюбили нежной любовью за сравнительно короткое время. Он так о всех переживал и заботился, что даже Флаке — а это что-то значит — совестно было обвинять Кристофа в предательстве. Что, если против них играл настоящий профи, мастер перевоплощений, а милый добрячок — коварно продуманное прикрытие? Ну вот, даже сейчас Рихард себя чувствовал последней дрянью, когда думал о таком. А может, это интуиция? Линдеманн догадался о том, что вещество ненастоящее; значит, ещё кто-то мог? Как много вопросов, как мало ответов...       Пристально следить и не спускать со Шная глаз вызвался, конечно же, Пауль. Доверял ему медик, мягко говоря, слабо. Если честно, он был почти уверен, что это чудо в перьях прошляпит Кристофа, даже если тот десять раз проколется и спалится, но выбора не оставалось: работать надо, а этот всё равно без дела гуляет, так пускай пользу приносит, раз такие пироги.       Первое время, стоит отдать должное, Ландерс относился к своей роли серьёзно и даже пытался строить из себя спецагента, шпионить за напарником, но в итоге ничего подозрительного так и не всплыло, и активист-энтузиаст чуть больше, чем через неделю на радостях забросил свои наблюдения. А что тут выяснять? Шнайдер не виноват, в нём никто и (почти) не сомневался.       Оно-то, конечно, прекрасно, но у Рихарда тем временем назрела новая, крупная и категорически серьёзная проблема. Несколько дней прошло после того собрания, и очередным монотонно-безрадостным утром Шолле проснулся в непривычно холодной постели — напарника рядом не оказалось, и уютное тепло излучать было некому. Планшет и инструменты забрал с собой — значит, уже работает; на столике — две странных зеленоватых таблетки и записка всё тем же знакомым почерком. Так вот оно что...       Дело в том, что Круспе всё чаще ощущал неприятные... побочные мутации, но Тиллю говорить пока побаивался — ссылался на стресс и мигрени. Напарник, похоже, выпросил у Флаке каких-то таблеток от головы и принёс ему — об этом, собственно, в записке и говорилось. Рихард почувствовал неприятный укол совести: о нём заботятся, за него переживают, а он даже не рассказывает всего, что происходит. Если так подумать... обезболивающие никого ещё не убили, правильно? А там, глядишь, и побочки как-то сами собой угомонятся... Из таких соображений он и выпил те таблетки — в общем-то, как всегда — недолго думая и без задней мысли. Что будет, то будет.       А была жопа.       Сначала, чуть ближе к вечеру, Шолле возвращался с заданий и почувствовал какую-то муть, что подступала то ли к сердцу, то ли прямо в мозг. Наивно предположил, что траванулся чем-то из космотюбиков. Уже немного позже, в каюте, тошнить стало конкретно, но тащиться к припадочному медику за помощью было стрёмно: а что, если опять какая-то побочка? Нельзя же так палиться! Да и потом, тошнит — не выворачивает, с бодуна и похуже бывало... И только потом, когда отступать было поздно, а звать на помощь бессмысленно, до Круспе всё-таки дошло: его не просто тошнило. Внутри него было что-то, что очень хотело оттуда вылезть, и “похуже” ему ещё никогда не бывало.       Ну... он старался думать о цветочках и радуге. А чувствовал себя при этом, как кот-тугодум, настолько “умный”, что сожрал нечто категорически несъедобное и пытался теперь откатиться до заводских настроек. Коты, да, они такие.       Когда всё закончилось, Рихард честно был уверен, что его лёгкие вышли подышать на улицу... но почему тогда он ещё не умер? Как оказалось, внутренние органы остались на местах и наружными не стали, но зато на полу в зеленоватой жиже валялось что-то непонятное, бесформенное, а самое страшное — живое.       — ТВОЮ МАТЬ! — почти завизжал Шолле, забыв напрочь о том, что кто-то мог услышать, и отполз, как ошпаренный, от этого ужаса.       Уже меньше, чем через минуту двери разъехались, и в проёме буквально застыл обалдевший, испуганный и запыхавшийся Линдеманн. Он переводил невъезжающий взгляд то на напарника, то на скользкий зелёный беспредел на полу, и комично хлопал глазами.       — Тилль, я... я, кажется, что-то родил, — заикаясь, пролепетал тем более перепуганный Круспе, и эта фраза из уст двадцатишестилетнего почти мужика (причём сказанная на полном серьёзе) звучала настолько по-идиотски, что Линдеманн не сдержался — сначала просто интеллигентно прыснул со смеху, но уже спустя считанные секунды ржал так, что согнулся в кренделястый калач. Шолле настолько глубоко офигел и всё никак не мог выфигеть, что даже не подумал обидеться.       — Риш, смотри сюда, — улыбнулся Тилль, когда более-менее успокоился. Он подошёл к своему напарнику-растеряшке, присел рядом на корточки и вытянул из скользкой жижи то самое “живое” — сгусток слизи, что шевелился и дрожал, как холодец, непонятно от чего. — Это твой ИМП-80.       Если раньше Круспе был просто в шоке, теперь он был в ахуе. Что... что, чёрт возьми? Это склизкое нечто и есть комическая чума? Но... разве вирусы не должны быть микроскопическими и плодиться в больших количествах? А если эта зараза сейчас не в нём, значит...       — Ты что, хочешь сказать, что я уже... всё? Не больной? — заплетающимся языком проговорил он, всё ещё не до конца веря, что это не очередной дурацкий сон. — Это что, вирус?       — Это ИМП-80, — упорно уходил от ответа Линдеманн, и в кои-то веки Шолле согласился: хрен с ним — потом обсудят. — Я же говорил, что всё будет хорошо? Отдыхай, Риш, — снова улыбнулся он, но во взгляде у него в который раз мерцала печаль, а улыбка совсем не коснулась глаз. Что-то важное скрывает, как всегда...       Дальше Рихард ничего и не помнил толком: он как доплёлся до кровати и прилёг “на полминуточки” собраться с мыслями, так и выключился на несколько часов точно. Тилль, само собой, куда-то успел испариться, а вместе с ним и все следы происшествия, даже жижа с пола исчезла... ну и слава всему пушистому. Лишний раз не придётся вспоминать об этой жути.       Итак, до очередного внеочередного (да) собрания оставались считанные дни, а Шолле не то, что по поводу Кристофа — насчёт себя не уверен был, что с ним, как и куда он сам. Он болен? Здоров? Всё сразу?.. Чёрт-те что и сбоку скафандр. Вершить судьбы людей с мозгом набекрень от внутренних коллизий — вот вам и космические приключения... Ко дню икс никто не был готов ни морально, ни физически. И тем не менее он настал.       Это был тот редкий страшный случай, когда даже Флаке не знал, с чего начать и что лучше сказать. Шнайдера он и сам очень не хотел подозревать, до последнего надеялся, что кто-то из оставшихся троих нажмёт на кнопку, и они спокойно всё решат — без лишней драмы и членовредительства. Никто другой об этом пока не знал, но шлюзы были не совсем исправны: в механизмы каким-то раком попала жидкость и намертво примёрзла, из-за чего те и на полметра в ширину едва открывались. Да, они запустили реактор, понемногу налаживали электрические системы, и температура постепенно росла, но неделю-другую всё равно пришлось бы повременить с приговором, а там, глядишь, и ещё чего-то выяснили бы.       Пиком абсурдности стало то, что первым заговорил Тилль. Причём не как обычно, родились-пожили-померли, а последовательно, развёрнутыми предложениями и с логической связью.       — Вы все понимаете, что мы в полной жопе, — начал Линдеманн, и голос его звучал так отстранённо, бесцветно, как будто он давно уже был где-то там, далеко, среди звёзд и планет, которые так задумчиво рассматривал за стеклом высоких иллюминаторов. Позади него маленький отряд изумлённо замолк и внимательно ловил каждое слово. — В прошлый раз шарада с дымом не сработала. Сегодня мы можем бросить за борт живого человека, потому что он, возможно, виновен... — Тилль на мгновение обернулся, пересекаясь взглядами с Кристофом: на том совсем лица не было от стольких дней метаний и переживаний, он стал до того не похож на себя настоящего, душевного и эмоционального, что становилось ужасно жаль его, будь он хоть десять раз виноват. Разве может жестокий и циничный человек так проникновенно убиваться? — А можем поступить проще.       Флаке как чувствовал, что словесный ресурс и желание повествовать у Линдеманна стремительно сходили на нет, собрался с мыслями и подхватил:       — В тот раз мы тыкали пальцем в небо, поэтому шансов было мало, но сейчас у нас появился образец ИМП-80, достаточно... весомый... чтобы с ним взаимодействовать.       Пауль в непонимании забавно склонил голову набок, и даже Шнайдер от удивления самую малость оживился:       — Взаимодействовать?..       — Именно, — кивнул Лоренц, усердно пытаясь скрывать волнение за напускной самоуверенностью. — Мы с Тиллем сделали то же самое, но сегодня всё будет не понарошку.       — Дым был, конечно, пафосный, но очень затратный, — продолжил Линдеманн, когда наконец набрался смелости обернуться и посмотреть в глаза коллегам и напарнику. — Сделаем всем инъекции, подействовать должно быстро. Красной кнопки не будет, так что лучше признаться сразу.       Парни немного занервничали, — правда, скорее из-за того, что не очень-то любили уколы, — но Тилль, как ни старался, видел только Рихарда, сердцем чувствовал, как тот растерян, как боится неизвестного, как волнуется перед очередной нервотрёпкой. Эти месяцы экспедиции стали для всех серьёзным испытанием, и после пережитого уже никто не останется прежним — вечный страх за жизни других и за свою собственную, ощущение вездесущей опасности и липкий ужас от осознания безысходности запомнятся им навсегда.       Лоренц в этот раз не стал нагонять жути, без лишних послесловий достал из-под стола флакон с мутной жидкостью без цвета, провёл ускоренный ликбез по технике безопасности, что-то там наговорил про ВИЧ, а затем одновременно с Линдеманном сделал демонстративную инъекцию самому себе. Дальше на очереди был бурчащий и страшно недовольный Пауль, за ним — немного прибитый от непосильного стресса Шнай, а Тилль тем временем под предлогом безвозмездной скорой помощи обработал свой шприц и юркнул к Рихарду.       Взгляд у Шолле беспорядочно метался в немом вопросе, и они оба знали на него ответ: Линдеманн в очередной раз рисковал. Сейчас, похоже, всем. Если теперь препарат был настоящий, значит, он не мог не рассказать Флаке ту самую секретную информацию о вирусе, или по крайней мере её часть. А если теперь и он знал, вряд ли получится что-то ещё удержать в тайне от остальных. База обязательно узнает, и их всех прикончат сразу же по прибытию... но риск должен оправдаться, верно? Говорят, удача любит смелых...       — Ты знаешь, что делаешь? — прошептал Рихард настолько тихо, что Тилль скорее прочитал по губам, чем услышал — коллеги рядом гудели о чём-то своём. Отвечать Линдеманн не стал, только вздохнул едва заметно и покачал головой: ничего он не знал, а если сейчас всё равно ничего не получится, надеяться больше будет не на что. Шолле тоже это чувствовал. И верил. Верил, что они выберутся, верил в напарника и даже немного в себя.       А дальше... дальше оправдались самые страшные опасения: время истекло, но плохо никому не стало. У заражённого должно было бы давно уже резко упасть давление, потемнеть перед глазами, начаться сильное удушение — за считанные минуты он скончался бы от нехватки воздуха. Ждать было нечего — препарат не мог действовать так медленно, но все чувствовали себя вполне нормально. Ну... это если сделать скидку на то, что у них почти не осталось здоровых нервных клеток, а вера в лучшее давно помахала платочком с дальней пристани.       — Всё, время, — объявил Флаке, с самого начала эксперимента пристально следивший за часами на своём планшете. Он нервно смотрел на ребят, хаотично бегая глазами за толстыми стёклами очков, но ухудшений ни у кого не замечал. Они снова ошиблись.       Тилль, когда сам это осознал, до того резко и сильно побледнел от ужаса, что все, как по команде, вперили в него настороженные взгляды — решили, что это из-за препарата, но задыхаться и валиться в обморок никто не спешил. Сначала до Лоренца, а потом и до остальных дошло по мере осознания проблемы, в чём было дело: всё пошло прямо противоположно плану.       И тут Рихард, готовый уже ловить напарника, если тот надумает падать, с опозданием, но опомнился: Линдеманн был заражён точно так же, как он сам! Большую часть времени они были вместе, но Круспе что-то не помнил, чтобы Тилль сам принимал какие-то таблетки. И клыки со щупальцами (которые не факт, что вообще были) очень удачно скрывал... но дневник-то был точно и без вариантов его! Что, если ему станет плохо из-за препарата не сейчас, а через время?..       Флаке в своей фирменной, немного припадочной манере наспех объявил, что собрание окончено, все свободны, всем работать — Шнайдера отпустили без лишних комментариев, и все разошлись по своим делам... но Тилль этого не помнил: как в тумане, он доплёлся обратно до каюты и случайно чуть не прибил дверью Шолле. Да, этот неугомонный сразу же попёрся за ним: он, наверное, один во всём космосе понимал, чего и как сильно Линдеманн сейчас боялся. Нельзя было бросать его одного.       — Тилль? — если честно, Круспе понятия не имел, как подступиться и с чего лучше начать. Как вообще правильно успокаивать людей на грани нервного срыва? Зрительный контакт? Непрерывный диалог?.. Рихард ничего такого не знал, так что сделал, как счёл нужным: подошёл, сел рядом и обнял сильно-пресильно, как только мог, и напарник от неожиданности издал забавный звук, очень похожий на писк резиновой уточки.       — Нам конец, Риш, — совсем убитым голосом прошептал Линдеманн, грустно поникнув. Он весь осунулся, помрачнел и как будто постарел на несколько лет за считанные минуты. — Флаке знает то, что нельзя было знать ни мне, ни ему... мы уверены были, что всё сработает, понимаешь? Если бы предатель умер, можно было бы списать смерть на приказ базы, и во всех отчётах по поводу вируса ссылаться на ИМП-80 в крови трупа...       — А что будет теперь? — тихо спросил Шолле, хоть и чувствовал, что совершенно не хотел это знать.       — Флаке не сможет скрыть всё, что мы делали, от базы. А если они не прервали с нами связь полностью, то знают уже сейчас. Они поймут, что не всё так просто. Нас убьют, как только мы вернёмся, Рихард... нас и всех, кто нам дорог, — сокрушённо шептал Тилль.       Каждый божий день он боялся, что это случится. Каждый день смотрел далеко за стёкла иллюминаторов, туда, на звёзды и планеты, а видел перед собой печальные глаза матери и улыбку маленькой дочки. Неужели их не станет даже раньше, чем он вернётся?.. В проблесках воспоминаний то и дело вспыхивал пламенный взгляд самых красивых голубых глаз во всём космосе, и Линдеманн больше не гнал эти мысли прочь: ему было так страшно, как никогда до этого, и теперь он наконец понимал, как нуждался в Рихарде. Намного сильнее, чем пытался себе внушить. И сейчас... сейчас сил и желания сопротивляться больше не осталось.       Шолле и сам это чувствовал. Да, он боялся, но совсем не того, что скрывал напарник. Его таинственное прошлое, загадки и недосказанности — всё только сильнее тянуло к нему, как магнитом, а Круспе привык: если в омут, то с головой. Боялся Рихард другого — ответственности, которую мог не осознавать ещё в полной мере. Он и Тилль ведь на совершенно разных уровнях: один — примерный отец, преданный и верный тем, кого любит; второй не мог даже вспомнить, когда в последний раз просыпался не в чужой постели или хотя бы помнил, как туда попал. Всё это было, конечно, ещё на Земле, до экспедиции, но вряд ли Круспе стал за это время другим человеком... Что, если он не созрел для чего-то серьёзного? Чёрт возьми, да он, кроме женщин, ни на кого не заглядывался все эти годы...       А если у него не чувства, а так, недотрах в одном месте заиграл? На безводье, как говорится, и рак — рыба... но такого не могло быть, и Шолле всё-таки понимал, что не могло: во-первых, раз на то пошло, Тилль был козерог, а рак — или рыба? — скорее сам Рихард. Во-вторых, всё началось именно с дружбы и привязанности, а не с обычного влечения. Круспе напарника и без скафандра-то не видел ни разу, так что слабо себе представлял, как там что выглядит. Широкие плечи, сильная шея, с трудом угадываемые под костюмом формы без особых изгибов... почему-то Линдеманн представлялся ему именно таким — в чём-то внешне посредственным, немного пухленьким и страшно красивым. Какое это имело значение, если сейчас они все были как никогда близки к смерти... да что вообще имело теперь значение?       — Мы найдём его, слышишь? — Рихард несильно потряс напарника за плечи, проникновенно глядя в глаза, и тот, слабо кивнув, улыбнулся ему впервые за день искренне, как только мог. — Найдём урода, который это сделал, и всё будет хорошо.       — Риш?       — Что?..       Шолле всем богам готов был молиться, чтобы Линдеманн не просил его что-либо обещать. Никто не знал, доживут ли они до следующего дня, и уж тем более — чем закончатся поиски убийцы.       Но никаких таких просьб не последовало — Тилль вообще ничего не сказал, только склонился к напарнику по-доверительному близко, вдумчиво заглянул через глаза будто в самую душу и словно по крупицам собирал давно потерянные веру и надежду, перенимая с губ Шолле на свои все невысказанные слова и признания. И самое невероятное — в кои-то веки... это было взаимно.       Рихард ещё никогда и ни с кем так не целовался.