***
«... но я что? — задумался Жан, когда, наконец-то, дотащил ещё одно мёртвое тело солдата к кучке остальных. Молодой парень, которому на вид двадцать с лишним. Висела челюсть с кривыми, загнутыми назад зубами, острыми, как нож. Голова бедолаги разлетелась облаком кровавых ошмётков по стене, выпотрошенное тело навсегда застыло, уставившись в небо пустыми глазницами — глазные яблоки тоже разорвало. — Смогу ли я стать лидером?» Ветер раскачивал трупы лежавших, стукавшись друг о друга, подумал парень: «Мне холодно даже здесь, в пекло, каково же им мерзнуть им на этой проклятой холодной земле?» Длинные, запряженные парой тощих лошадей гражданские фурма́нки [1] медленно ползали по полю, подбирая трупы и свозя их к общей куче. Жан ходил между рядами этих трупов, ужасных, скрюченных и раскинувшихся, наваленных друг на друга, сброшенных кое-как в телеги. Он рассматривал рваные раны, и мысли его странно разводились, отупели как-то — эта гора исковерканных человеческих тел не связывалась с представлением о самодовлеющем человеческом существовании. Перед ним была трагедия — величайшая из всех трагедий — трагедия человеческой жизни, а чувство было такое, как будто кругом не трупы, а восковые фигуры, что ли, или хорошо сделанные куклы, не имеющие ничего в прошлом.***
— Тебе серьёзно нравится Микаса? — удивился Марко, пытаясь взглянуть в глаза друга. — Вот уж не думал! — Эй, отвали! — Жан торопливо и смущённо опустил голову, чтобы скрыть искорки, вспыхнувшие в его глазах. — Тебе вообще нравится эта чокнутая Зиверс! Угораздило! Парни удобно устраивались на плоских, как камень, казённых[2] диванах. От фамилии сердце Марко стукнуло тревожно, он покраснел в потёмках. Откинувши шинель, которой было прикрылся, он сел на диван и сказал в темноту: — Завидую тебе, — он улыбнулся, и в его взгляде не было печали, лишь отчаянная отдача. — Она на тебя больше внимания обращает, чем на меня. — Не обращает, — Жан удивленно посмотрел на него и презрительно бросил. — Мы только и ругаемся. — Вы хотя бы ругаетесь, — сказал Марко, снова ложась и накрываясь шинелью. Но от имени Трины заныло в сердце. Он вдруг приятно, прохладно посмеялся в темноте. — Ты чего? — спросил Жан вслух. Ему стало не по себе страшно, жутко и холодно. Замерещилось, будто он, он жестоко обидел, оскорбил своего друга. На мгновение сделалось совсем тихо, в комнате чувствовалось напряжение. — Если меня не станет, — вполголоса сказал Марко, повернулся на другой бок, дабы друг не видел его, упёрся лицом к стенке дивана и тихо, с какой-то тяжестью на сердце продолжил. — Защитишь её?***
В страшном, исковерканном мире переступать через человеческую жизнь стало обыденным и простым. Когда счёт жертв шел на тысячи, один, пять, десять погибших уже не считались трагедией. Жан вздохнул свободнее, но, взглянув на лицо лежавшего рядом трупа, замер от ужаса: на лице у погибшего висела туча, и точно туча эта была горем, та беда, которую он в этот день возложил на свои плечи. Ему стало по-настоящему страшно. Страх мягко просачивался через кожу и заполнял все пустоты внутри чёрным дымом. — Эй, — он поглядел на тело, и ему стало страшно: глубочайшее отчаяние рассекало его от макушки до пят. Книга, из которой выдраны все страницы. — Марко... Жану стало жутко при мысли о той обиде, которую ему придётся нанести ей; ему приоткрылась та страшная сила, которой он обладал: заставить её страдать. Он уже слышал её скорбные крики в своей голове. Всё, что было важным в его жизни, стало пылью, перед ним закрылась крышка гроба. Он стоял над его истерзанным телом, словно в забытьи, и глядел в безжизненное солнечное лицо друга. Он весь молча стоял в этом тусклом, безжизненном свете и не дышал. — Эй, кадет, знаешь как его зовут? — спросила подошедшая девушка из отряда медиков. В руках она держала листок бумаги и карандаш, записывая туда, видимо, имена погибших. Вот и она встала с Жаном, с интересом и загадочно рассматривая труп. — А я всё гадал, почему его не видно, — страшная боль сжала горло Жана; но он не поддавался ей. Он держал голову прямо и почти улыбался своими дрожащими губами. Он всю минуту пристально глядел на мёртвого друга, потом, с новой вспышкой, продолжил. — Это бред какой-то. Почему именно он, — задыхаясь, он обратился к другу. — Марко, как же так? Кто? — отвернувшись, он направился в сторону встречающих к краю шеренги солдатам, где стоял отряд Разведкорпуса и Гарнизона, разбирающие трупы. У него были уставшие глаза. Да, глаза затухают. Когда реальность смывает последние капли надежды и больше ничего не остаётся впереди. — Кто видел, как он погиб? Кто? — Так и знаешь его? — спросила требовательно девушка-медик, стукнув карандашом по держателю бумаги. — Если да, не заставляй меня ждать. Пойми, кадет, уже два дня прошло, как закрыли пролом, а мы все продолжаем собирать трупы. Скоро здесь начнется эпидемия. Мы должны предовратить ещё одну катастрофу. У нас даже лишней минуты нет, чтобы поскорбеть о погибшем друге. Понимаешь? Жан долго смотрел в глаза врачу, словно пытаясь извлечь из неё ответы на его вопросы, нижняя челюсть его дёргалась. Смотрел долго, до тех пор, пока не почудилось: он моргнул; ветер откинул с его лба пряди; кровь и хлынула, и отхлынула от его рук; зашуршали листья деревьев. — 104-й отряд кадетского корпуса, — ответил Жан, подняв руки в перчатках на уровне груди. — Командир девятнадцатого отделения — Марко Ботт. — Марко значит, — записала девушка, двигаясь к следующему солдату. — Продолжаем. «Как я ей скажу об этом, Марко? — спросил Жан, выискивая глазами копошащуюся в трупах Трину. Она недалеко с Энни тащила тело массивного мужчины с отрубленными конечностями. —Ты оставил нас вдвоём. Понимаешь, что ты наделал?»***
Началась песня, сопровождаемая стонами, плачем и рыданием. И начинало уже темнеть, когда вернувшиеся с работы в Трост военные объявили, что на поляне уже готов костёр. Сейчас же были посланы вышепоставленные командиры войск на скорбный час. Печальное шествие тронулось в сторону поля, где должны были сжигать тела, а чтобы дойти до поляны, пришлось проходить через город. Всю дорогу Жан избегал контакта с Триной, которая бегала из стороны в сторону, к товарищами, к друзьям, к незнакомцам, спрашивая о неком Марко Ботте из 104-отряда. Свои пожимали плечами или говорили, что скорее всего он ранен и лежит в лечебнице, а незнакомцы отрицательно качали головой, говоря, что не слышали о таком. Жан всё это видел, и это только делало ему больнее. Видел, как она мучалась, точнее, как её мучала неизвестность и страх перед правдой, она как потерявшийся щенок, в большом городе потерял свою маму, братьев и сестёр, и в надежде бегала и искала их. Он откладывал разговор глубже, в самый далёкий ящик стола. На поляне несколько рядов больших камней обозначали могилы умерших местных жителей. Засохшая трава была единственным украшением этого места. У самых стен, на плотно убитой земле, находился огромный костёр, сложенный из брёвен, поддерживаемый четырьмя высокими колодами, глубоко вбитыми в землю с четырёх же его сторон. Под костром уже лежала готовая гора трупов. Рядом лежали аккуратно сложенные вещи погибших — для желающих, кто хочет, тот и забирает вещи на память. Жан встал в самом отдалённом участке поляны, где было мало народу и никто не мог его увидеть. Перед ним лежало гниющее тело Марко. Он не смотрел на него, лишь мельком поглядывал: весь левый бок был тёмным от крови и налипшейся земли, в груди зияло чёрное отверстие, половина лица откушена. «Знай мы, что нас ожидает, едва ли кто-нибудь из нас согласился бы стать солдатом, — сглотнул Жан, прикоснувшись к разлетевшему пеплу. — Мы все разбиты и вымотаны. В таком состоянии ничего не идёт в голову. Эй, Марко, напомни, какая из этих костей твоя? Если бы я не стал солдатом, если бы я не встретил тебя и Трину, ребят, то не раздумывая свалил бы подальше, нимало не волнуясь о том, кто следующий».***
— Ну, ты только не обижайся, но ты, —улыбнулся Марко и глаза его сразу засверкали, а на щеках появились ямочки. — В общем, дело в том, что ты не тот человек, которого можно было назвать сильным, и потому ты хорошо можешь понять, каково придется слабому. — Ну и зачем оно мне? — Это позволяет тебе точно оценивать ситуацию! — ответил Марко, подбадривая его всем своим видом. — В результате ты всегда знаешь, что нужно делать! Честно говоря, дело в том, что я и сам такой же, большинство людей, в общем-то слабые, поэтому, приказ от человека, про которого люди знают, что он их понимает как себя будет создавать впечатление нужного и правильного в каком бы дерьме они не оказались!***
Ему стало так плохо, что отвернувшись, в сторону, увидел приближающуюся к нему Трину и стало ещё хуже. Её глаза напугали его до дрожи в коленках. Они были чёрные. Абсолютно неестественно чёрные, как у старого хрыча были холодные, янтарные глаза, в которых не наблюдалось никаких признаков зрачков или радужки. Разве можно назвать тёмные провалы черноты и пустоты глазами? Такого попросту не должно, да и не могло существовать в нашем мире. Чёрные глаза казались мертвее камня, холоднее льда, безучастнее вечности. Жану стало стыдно смотреть ей в глаза. Вроде бы, стыдиться и нечего, но и он уже несколько дней знает правду, а ей, которой важен Марко, не сказал до сих пор. Он снова отвернулся к ещё несгоревшему трупу Марко. Едва касаясь плечом к его плечу, Трина тихонько встала рядом, как конвойный, бледная, прижимая руки к груди, смотрела на горевшее тело, не подозревая кто перед ней. — Жан? — спросила шёпотом Трина, о чём-то догадываясь. Кирштейн не ответил и мрачно отвернулся, и она поняла: ему не хватает нужных слов.***
— Что ты такое несёшь, Марко? — подскочил Жан с дивана. Марко перевёл дух и безнадежно посмотрел на полочку с книгами. Откровенность, вообще, дорого стоит. На щеках его выступил неровный румянец: — Мы лучшие друзья, несмотря на то, что вы вдвоем часто ругаетесь, — торопливо заговорил он, точно хотел что-то догнать. Замолчал и наступила неловкая пауза. Смущение его достигло предела. — Я знаю, что не проживу эту жизнь долго, знаешь, что-то внутри подсказывает мне это. Вы мне оба дороги, и хочу, чтобы каждый из вас дорожил друг другом каждую минуту, — он посмотрел прямо в глаза Жана, улыбнулся немного грустной улыбкой и тихо закончил. — Я хочу, чтобы вы оберегали друг друга. Сделай так, чтобы она не страдала в этом гнилом мире.***
Они задержали взгляды на мгновение, и хотя она казалась спокойной и собранной, он видел боль в её глазах. Каждая частичка жаждала его прогнать эту боль из неё. «...Обещаю... — сказал себе Жан, всхлипнув носом. — Слышишь, Марко? Обещаю, черт возьми, ради тебя!» Теперь их двое. «Я никогда не говорил о своих проблемах и не делился с Марко и Триной, во всяком случае подробно, но они всегда были подушкой безопасности, — сказал он себе, отгоняя чёрные мысли. — Всякий раз, когда я спотыкался или даже падал, они оказывались рядом, поддерживали и смягчали силу удара. Марко, добрый и справедливый, был рядом и поддерживал, а Трина, грубая и резкая, всегда могла вовремя подбодрить и, как друг, сказать обидную правду. Они всегда могли меня выслушать. А теперь? У меня осталась только она, а у неё я. Спасибо, Марко, что открыл глаза» Он молча развернулся к Трине и, не смотря ей в глаза, взял за плечи и прижал к себе, заключив в объятия, как бы боясь потерять, но она даже не подняла руки, молча, не отстранившись, слушала биение его бешеного сердца. «Трина была из тех людей, которые с виду гордые и бесчувственные, а внутри нежные и ранимые. И иногда, чтобы сломать её гордость, достаточно просто обнять» — говорил всегда Марко, который знал её как себя. Он всегда чувствовал, когда её что-то тревожило. — Марко погиб, — сообщил Жан, вглядываясь в костёр. До сих пор она сдерживала слёзы, как могла, но теперь прорвалась окончательно её скорбь, и слёзы брызнули градом. Девушка подняла голову на Жана и, как ребёнок, вытирая кулаками слёзы и дыша открытым ртом, всхлипнула и сквозь рыдания начала всё отрицать, и даже стучать по его груди. Тогда он положил ладонь к её затылку и приложил её голову себе на плечо, качал её, гладил от благодарности и волнения второй рукой её дрожащую спину. — Марко бы не хотел видеть тебя в таком состоянии, — прошептал Жан, оглядывая собравшихся 104-отряд вокруг них. Вот и до них дошла весть, что Марко погиб. Стараясь унять боль, он не отпускал Трину, а она изо всех сил прижималась к его груди так, что он почувствовал биение её сердца, трепетавшего, как у измученной птички. Она обнял её ещё крепче, так и застыв вдвоём у костра. Хорошо, когда рядом есть кто-то, кого можно обнять, почувствовать крепость плеча и знать, что между вами и безмолвным ужасом, наползающим из мрака, есть вы. Даже если молчите и лишь неотрывно смотрите вперёд. Человека, погруженного в душевную боль, надо крепко обнимать. И так сидеть, молча, тесно прижавшись, напрямую отдавая тепло, столько, сколько понадобится и насколько у вас хватит терпения и сил. Вокруг были слышны стоны и плач, молитвы и слова благодарности о погибших.