***
В районе Стохеса Разведкорпус пытался захватить Энни Леонхарт, которая, как выяснилось, являлась тем самым титаном на экспедиции, разбившая весь правый фланг. Титан Эрена вступил с ней в бой, сильно разрушав район и убив более ста гражданских. После проигрыша, чтобы избежать допроса, Энни кристаллизировалась и вошла в анабиоз. Стена Сина повреждена после сражения, демонстрируя титана который находился внутри. Эрвину Смиту предстояло встать перед мэром Стохеса, чтобы ответить за действия Эрена. Существует предположение, что человек в отличие от животных занимает особое место в этом мире. Трине хотелось бы исследовать эти тайны, но она не особенно доверяла истории, которая была придуманы о взаимоотношениях со вселенной, так как они кажутся слишком простыми, слишком ассоциированными, слишком частными и провинциальными. Когда сознание понижается на критическую величину, все монстры и чудовища, которые рождает спящий разум Трины, выходяли на поверхность. Если бы люди тратили чуть больше сил на то, чтобы искать и открывать то, что их объединяет, а не умножать то, что их разделяет, – быть может, им удалось бы жить в этом ничтожном мире. Сквозь открытые окна врывался ветер, трепал занавески, дёргал их за края бахромы. Не раздавалось скрипа шагов, не пели птицы за окном, ни людских голосов. Даже Микасе стало плохо. Болела голова, и глаза не хотели открываться, тело ломило, спина затекла от неудобного положения сидя. Кругом царила мертвая тишина. Никто не входил в заветную комнату, никто не нарушал покой безделушек, дремлющих в лучах пыльного света. Гулкие шаги раздавались в почти пустой комнате. Трина осторожно шагала по комнате. Те же темные старые балки комнаты давили на нее словно вся тяжесть мира. Остановившись у окна, замерла разглядывая площадь. Сотни измотанных солдат собрались на позициях и отправились в марш в центр. Они маршировали строевым шагом по пыльной дороге. Мошкара жужжала в спёртом воздухе. Никаких молодых девушек, кидающихся цветами. Никаких плачущих престарелых дам. Никаких суровых мужчин, пускающие скупую слезу. Солдаты маршировали под звуки своих глухих шагов. — Представляю, как они бесятся, — произнесла Трина, прислонившись к оконному косяку и разглядывая колонну, — Особенно когда смотрят наверх и представляют стены из Колоссальных титанов. Трина обернулась и успела увидеть, как двое сзади практически растворяются с лучами танцующей пыли. Искривилась, увидев Микасу, державшую руку спящего и ещё не пришедшего в себя Эрена, и державшего ее крепко сзади Жана. Она держала брата за руку, которая остывала быстрей, чем она пыталась ее согреть. «Всё пытается заставить ее внимание обратить на себя? — подумала Трина про себя. Она посмотрела в огромное зеркало, прикрепленное к стене, и не заметила в своей внешности никаких изменений. — Пусть дальше пытается» Микаса все эти дни молчала и смотрела туда, где заканчивается горизонт за стенами. И тогда в чуть влажных глазах не без труда различалась эта тонкая серая полоска. Как черта, переступить которую невозможно, как невозможно переступить мутное, бесформенное будущее. Она устало смотрела в никуда. Усталость была ей не к лицу. — Микаса, тебе пора отдохнуть. С ним все будет в порядке. Руки Жана лежали на ее плечах, но он все сидел неподвижно и безмолвно – просто сидел и держал ее, как будто не знал, что сказать или что сделать. Каждый его вздох был тяжелее предыдущего. Его пальцы сжимали плечи Микасы, и лёгкое дуновение ветра охлаждала кожу его щек. Сладостное для него мгновение тянулось, словно янтарный мед. Порой по взгляду Триниты, по внезапно выступающей на её лице краске, можно было догадаться, что в областях более доступных для неё самой, чем небо, в областях, где действуют известные ей воспоминания, украдкой пробегает огнедышащая молния. Начал просыпаться Эрен. Сначала он сел, потом стал открывать глаза. Удалось это в два приёма с передышкой. Наконец, глаза открылись, и он медленно, стараясь не трясти головой, принялся оглядываться по сторонам: — Сколько? Микаса моментально выпорхнула из объятий Жана. Она крепко обняла его, аккуратно. Микаса, как мама, что-то говорит, быстро, ласково и тихо. Они раскачиваются, точно он её дитя, которое не может уснуть. От ее волос всегда пахло пылью и дождем. Она теплая, как утреннее солнце. Жан выглядел с улыбкой, ласково, но никак прежде. Это отстранённый взгляд, взгляд отца или брата, и ещё взгляда кого-то, сожжённого дотла, а потом вбитого в лёд. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный опыт у ученого. Правда, это напоминает взгляд в бинокль. Триниту обожгло всё внутри. От шеи по позвоночнику и до самых кончиков пальцев ее пронзил электрический ток, а ладони резко вспотели. «Радуйся, Трина, за него, что он так ловко устроился в жизни!» — от всего этого спектакля внутри нее полыхало столько разных чувств, как будто она упала в глубокий омут, не умея плавать, охваченная паникой, от всей души желая сейчас же утонуть. Иногда человек, которого ты не замечаешь, становится тем, кто нужен тебе больше всего. Трина со всей силы пнула дверь. Проржавевшие петли не выдержали, и деревянная панель предательски скрипнула. — Нам пора. У нас сегодня смена, — девушка взяла за запястье Жана и посмотрела ему в глаза, — Эрен, скорейшего выздоровления. Как только оба вышли из комнаты, Трина не рассчитав силы, выматерившись, громко снова хлопнула дверью, и Жан тут же понял, что сейчас будет той самой дверью комнаты. Только он знал, что она сумасшедшая, больная, чокнутая, дурная, но способная жить и любить мир. — Что ты устроил в комнате? — толкнула его в направлении выхода Трина. Они прошли через высокие раздвижные двери и оказались в просторном и продолговатом помещении отделения Разведкорпуса. — Я влюблен в Микасу, я люблю ее улыбку, ее волосы, люблю ее колени, ее глаза, люблю, как она иногда облизывает губы, прежде чем заговорить, люблю, как звучит ее смех, люблю, как она выглядит, когда спит. — Глаза Жана сверкали чем-то непонятным, но как он мог оказаться здесь. Трине казалось, что он просто призрак, прекрасный призрак, который вот-вот исчезнет, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. — Мне нравится, как она заставляет меня чувствовать себя так... Как будто всё возможно. Как будто жизнь стоит того. И если бы не приказ капитана Леви... В его глазах будто бы снова появился образ Микасы, и при виде ее у него в груди вновь потеплело. Жан подскочил к Трине и обнял ее что есть силы. — Погоди, когда это ты видел спящую Микасу? — она отпрянула от него и серьезно посмотрела в глаза. Жан решил умолчать о своем плане. Но тогда Трина искренне ужаснулась молчавшему. Осознавая, что есть к чему, она все больше мрачнела, осознавая, что оказалась в капкане темных дел сослуживца. — Ты воспользовался текущим положением, оставив стену без охраны? Кирштейн, ты совсем из ума выжил?! — Не кричи, прошу, бестия, — замогильным голосом сказал Жан и театрально закатил глаза. Ночь первобытна и дика, но она прекрасна, эта наиполнейшая своими сумрачными звуками ночь. Свист летучих мышей, постукивание лошадей, тонкий хруст ветки то ли под ногами, то ли под ногами зверей, то ли сам по себе. В центре всё-таки не бывает ночи и в ее полноценном понятии. Там есть городская ночь, белесая темнота, при которой стирается и почти не видно небо, и утомленные дома с горячими окнами. После такой ночи, где, вроде, один, но одновременно и вкупе со всеми, которые находятся тут же, на стене, за стеной, за перегородкой или забором, ночь действительно приносит одиночество и, может, поэтому кажется страшной. Кажется, что кто-то постоянно угрожает, что все начерно сомкнулось вокруг. Возможно, это надо пережить, чтобы перестать бояться ночь и начать ее любить. И тогда узнаем все лучшее в ночи, о чем даже не подозреваем. Один человек сказал, что он думал искренне, будто в планетарии рисуют такие яркие и многочисленные звёзды. Бирюзовый кулон, платок, портсигар. Кулон на длинной цепочке. Вещица была очень красивая незнакомая и, видимо, недешевая. Крупный овальный камень в массивной золотой оправе, усыпанный мелкими камнями. Михаил недоуменно вертел кулон в пальцах, высекая из камушков снопы искр. Бархатный синий платок, который всегда был в нагрудном кармане пиджака. Портсигар. Это был подарок от друзей ко дню двадцатилетия отца. — Это все, что от него осталось. Холодная дрожь пробежала по спине. Трина боялась услышать именно эти слова. Внутри болезненно жгло. Схлынул горячий туман, когда вместе со слезами выплеснулся переизбыток горя, не вмещающегося в груди, и она почувствовала горькое опустошение внутри и жуткую, безбрежную пустоту — Соболезную, — прошептала рядом разведчик, сунув перед Триной треснувший портсигар. В ту же секунду всеми своими внутренностями девочка ощутила волну неописуемого ужаса. В одно мгновение она увидела себя со стороны — совершенно ничтожную, без искорки веры в малейшую надежду, без шанса на спасение. Чрезвычайно больно осознавать, что ты стал виновником всего того, что произошло в твоей жизни. Она почувствовала себя виноватой перед матерью в том, что не понимала её горя, была холодна к ней и горда. Так теперь, осознавая ужасный и отвратительный обман, она чувствовала виноватой себя перед отцом, но только её вина перед ним была ещё больше, чем перед матерью. Теперь от отца осталось только тело или вовсе кости, теперь он не знает и не волнуется о том, что его уцелевшая дочь живёт дальше; она далеко, и её сердце все ещё бьётся благодаря его самопожертвованию, хотя она уже готова пожалеть, что не спит вместе с ним в гнилой земле.***
Она находилась между сном и явью. Во сне было ужасно. Она лежала на холодной поверхности стены, над головой скомкана чья-то куртка, заменяющая подушку, а рядом над ней склонился он. Его глаза будто сияли любовью. В одной рук он держал ее руку, а второй ласково гладил по голове, при этом что-то шепча. Но как не старалась девушка не могла разобрать что. Когда же в сознании вырвалась реальность, она приносила нестерпимую боль, от которой девушка вновь сделала в реальность, где вновь был ее любимый Итан. — Эй, Трина! Девушка резко проснулась. Инстинктивно она схватила шиворот куртки и поднесла парня ближе к себе, чтобы прикоснуться к теплому, такому знакомому телу, ощутить его присутствие рядом с собой. За много лет она уже привыкла просыпаться так, с этим жестом. Сердце забилось от волнения, в груди заныла тоска, будто потеряла кого-то близкого. Трина глубоко дышала, чтобы успокоиться. Над ней навис Итан, тревожно всматриваясь в лицо. Девушка медленно привстала и села, уставившись на него, он в свою очередь удивлённо смотрел на неё. — Что-то случилось? — Ты кричала во сне. — Я кричала? — Ты орала, будто бы тебя режут на куски. — Какой кошмар, — Трина наклонилась вперёд и спрятала лицо, — Ну, мне приснился Жан-титан, и он меня съел, представляешь? Итан усмехнулся, стоя на коленях, ощущая боль в теле. Его зелёные глаза были затуманены продолжительным сном, он девушку обвёл взглядом: — Опять кошмары снятся? Неправильное, нехорошее чувство захлестнуло его, ему стало неприятно от этого, и сейчас это чувство опять вернулось. — Зиверс, ты, как обычно, в своем репертуаре. Надеюсь, он ревновать не будет, обычно вы вдвоем в смене. Что тебе этот несчастный парень сделал такого, что ты его так ненавидишь? — Я не люблю таких хвастунов, как Кирштейн. Вот одно дело ты... Друг ее детства. Парень, с которым она росла и которого знала лучше, чем кого-либо. Трина смотрела на него, а он почему-то смотрел вдаль. Его глаза вдруг помрачнели. Свет, лучившийся из них еще минуту назад, исчез. — ...ена... пала... Это было совсем не бурление в потоке звуков, это были слова. Слова такие знакомые, что Трина по началу даже не заметила их, как не замечала вкус воздуха. Потом же, поняв, затаила дыхание. — ... на 10... — ... Роза! — визг. Настойчивый. Трина вскочила на ноги. Ничего не сумела поделать с собою. И в тот же миг ветер переменился. Трина вдруг перестала ощущать запах дыма от костра. Вместо него послышался странный влажный душок давно погасших огней и едкая вонь, смешанная со смрадом, какой источает гниющее мясо. К стену, на которой находились разведчики, вонзился крюк Итан подскочил на месте, набросил плащ на костер, погружая стороны стен во тьму. Заслонил собою Трину, будто спрятал ее за собою. — Стена Роза пала! Они наступают с юга! — кричал и подлетающий солдат на УПМ.