***
Ностальгическое мерцание янтарной жидкости в стакане в свете закатного солнца напоминало о том, что идея употреблять алкоголь с антибиотиками не являлась самой лучшей для не так давно прооперированной после ранения печени. Однако, по большей части, ему на это было плевать, ведь день уже близился к ночи, а значит, времени на то, чтобы хоть немного поднять себе настроение перед встречей с судьбой, оставалось всё меньше. И это не говоря уже о том, что после столь долгого воздержания от употребления алкоголя, виски казался в разы вкуснее и легче, куда приятней кружа голову, чем то было раньше, при регулярном употреблении. Вот только настроение это, ради которого была открыта бутылка, поднималось туго, а взгляд всё чаще падал на тёмную поверхность мобильного телефона, покоящегося на столике по левую от него руку. Ещё немного, был уверен Осаму, и это устройство, без которого и впрямь жилось бы лучше и много спокойней, разразится сигналом о входящем звонке, пока он сейчас, сидя в кресле перед панорамным окном, попивая виски и наслаждаясь закатом, всё больше напоминал самому себе того, кто и должен был позвонить — человека, который частенько коротал вечера таким же образом, чего-нибудь дожидаясь: вестей ли или посетителей. И впрямь, ждать дольше запланированного не пришлось: после этой же мысли, стоило поднести стакан к губам, как стандартная трель и мерзкое жужжание прорезали устоявшуюся в комнате тишину, подтверждая догадку и оправдывая все ожидания. «Босс», — высветилось на экране в момент, когда обжигающий горло напиток прошёлся по пищеводу вниз, а на лицо наползла, вероятно, самая его самодовольная улыбка — это чувствовалось. Довольствоваться, правда, тут было нечем, так как проблем этим вечером избежать всё же не удастся. Но всё-таки, какой же Мори иногда предсказуемый! Как и предполагалось, тому не могли не сообщить о выписке его дражайшего исполнителя из местной палаты, и тот попросту не мог не воспользоваться этой информацией и не напомнить о себе. Да вот только, в этот раз всё пойдёт не совсем по плану Мори Огая, потому что Осаму, за время своих алкогольных посиделок, пришёл к ещё одному выводу-догадке: если он сейчас поднимет трубку, то наверняка получит приказ подняться наверх для оказания некоторой, вполне конкретной услуги. Но было важно не это, зато то, что последует после. А после, вслед за этим приказом поступит ещё один — очередная ночёвка под боком у босса и очередное самоощущение себя мягкой плюшевой игрушкой, которую после всех издевательств будут обнимать так нежно и крепко, что от одних воспоминаний к горлу начинал подкатывать тошнотворный ком. И дело здесь было именно в воспоминаниях, а не в алкоголе. Но у сложившейся ситуации, пока на звонок он ещё не ответил, мог быть и иной вариант развития событий: если Огай придёт к Осаму лично, то сам процесс оказания услуги пройдёт не на его территории, и потому, после завершения, тот непременно отправится восвояси. Отправится потому, что, в конце концов, камеры никто не отменял, как и повышенный интерес службы безопасности к боссу, который, наведавшись к недавно восстановленному в должности исполнителю, по совместительству бывшему предателю, не вернулся позже на свой этаж. Прибавить ко всему личную паранойю лидера мафии, и вероятность того, что он действительно ретируется к себе, возрастает до девяноста процентов. А это всё равно что сотня. Оставшиеся же десять — тот редкий случай неудачи, который произойти мог разве что во сне или по невероятной, нелепой случайности. Нет уж. Осаму знал наверняка, каким будет исход. Именно по этой причине он, глотнув из стакана ещё раз, нашёл в себе наглость проигнорировать первый звонок. А после и второй, довольно быстро оборвавшийся. На третий же Мори вряд ли мог разориться, поэтому смолкнувший, наконец, телефон дал понять, что ждать появления на пороге гостя оставалось недолго — и этот гость, точно зная, куда ему следует держать путь, уже направлялся сюда. Где-то по прошествии двух-трёх минут, всё так же сидя в мягком кресле, краем уха, буквально на грани уловил слабо слышимый стук во входную дверь, который, чисто из вежливости, повторился ещё раз спустя полминуты. Однако, как в случае с телефонными звонками, третьей попытки босс Портовой мафии позволить себе не мог — гордость не позволяла — и следующим еле слышимым звуком оказались щёлкнувшие внутри двери механизмы замков: безусловно, у Мори была универсальная ключ-карта от всех в здании дверей, дабы, в случае чего, преодолеть все эти двери без чьей-либо помощи или разрешения. Например, при побеге, или же, вот как сейчас, чтобы добраться до спрятавшегося от него любовничка. — Дазай-кун, тебе не кажется, что подобным образом вызывать кого-то к себе — прерогатива лидера организации? — раздалось незлобно, почти снисходительно, из дверного проёма, в котором застыл посетитель, облокотившись о тёмно-серую, в цвет общей расцветки квартиры, поверхность. — Что за выводы, Мори-сан? Разве я вас вызывал? — повернул Осаму голову с такой же лёгкой, но чуточку довольной улыбкой. — Всего лишь пригласил. Своеобразно, — пояснил он тем же беспечным тоном, зада от кресла так и не оторвав. Не оторвав по большей части потому, что улыбка Огая в данный момент казалась очень естественной. Не фальшивой, не коварной, не самодовольной, как у него самого, а весьма натуральной. Жаль только, что этот человек был не из тех, кого так легко прочитать по одним лишь выражению лица и позе. Так что начатая ими ещё в больничной палате игра вновь начала набирать обороты, обещая как минимум одному её участнику не самый счастливый финал. И несложно было предположить, кто этим участником окажется. По крайней мере, на грядущую ночь. — И что же послужило причиной такого, как ты выразился, своеобразного приглашения? — вежливый вопрос, заданный лишь для того, чтобы не переходить к делу сразу — всего-то прелюдия под видом беседы. — Вы и сами должны были о ней догадаться, — поддержал игру Осаму, подразумевая отсутствие возможности для Мори отдать тот самый приказ о ночёвке, о котором задумывался ранее. И ведь прав оказался, поскольку, стоило ему дать ответ всё тем же беспечным тоном, как Огай, весело хмыкнув, оттолкнулся от дверного проёма, и двинулся навстречу. — Я гляжу, ты уже подготовился к моему визиту, — неспешно приблизившись, тот довольно бесцеремонным образом выхватил из забинтованной руки стакан и, поднеся к губам, немного отпил, тут же переведя дыхание. — Неплохой вкус, Дазай-кун. Но разве тебе не выписали курс антибиотиков? Возмущение действиям Мори, которое Осаму попытался выразить хмурым и недовольным видом, наподобие обычной физиономии Акутагавы, эффекта не возымело никакого, и потому, решив, что продолжать молчаливо взывать к справедливости в виде возвращения стакана обратно более смысла не имело, расслабил мышцы лица, даже выдавив из себя некое подобие горькой улыбки: — Будто бы моё здоровье когда-то меня волновало… — А как же последняя наша встреча? По-моему, ты переживал за себя достаточно и убежал из постели так быстро, что даже не удосужился забинтовать шею, — фальшиво-наивно вздёрнутые брови и недоумённый хлопок глазами являлись лишь всё той же игрой ради одного-единственного зрителя, но таки пробудили одно из самых болезненных воспоминаний последних дней, когда его в таком «полуголом», можно сказать, виде, встретил никто иной, как Чуя, очутившийся в том же кафе тем же ранним утром. — Кстати, синяки ещё не сошли, — добавил вдруг Мори, пальцем поддев повязку на шее и приспустив её ниже, заставив вздрогнуть в неприязни и мигом позабыть о той неудачной встрече в кафе. — Какие там синяки, Мори-сан? Благодаря вам я почти что ушёл из этой жизни, — дёрнул плечом Осаму, отмахнувшись от чужих прикосновений. — Могли бы и докончить начатое, — усмехнулся он нарочито язвительно, припомнив, как поначалу не желал принимать смерть от Огая, и как, уже позднее, настолько измучился, что готов был её принять и от Огая, и под ним, и с ним внутри, только бы все его проблемы, наконец, завершились. — Мне кажется, или ты сейчас сам предлагаешь услугу, Дазай-кун? — очередное удивление, и рука, освобождённая от перчатки, вновь опустилась на загривок, массируя и пробуждая толпы мурашек, которые, чёрт возьми, он контролировать ещё не научился. Эта процедура длилась достаточно долго, чтобы Осаму успел поймать себя на расслаблении, но, в какой-то момент, пальцами надавили сильнее, довольно ощутимо щипая, и тем самым напрочь прервав это подобие приятного массажа. Голос Огая в этот момент изменился, сделавшись жёстче: — Так и что это было? Тогда, в палате. При Чуе-куне, — явный намёк на всё сказанное Осаму в тот день, и ладонь переместилась выше, ухватив за волосы и потянув голову назад, заставив выгнуться. — Нашёл вариант получше, говоришь? Хватка на волосах усиливалась с каждым мгновением, пока Осаму, сдерживаясь от неприязненного шипения, смотрел в странного, аметистового цвета глаза над собой, всеми силами стараясь абстрагироваться от злобной ухмылки победителя на этом холёном лице. Но и сам, обозлившись, вскоре не стерпел, кое-как выдавив злобное: — Хотите трахнуть меня, Мори-сан? — ухмылка и интонация должны были дать ему понять, что вопрос этот вопросом не был, и утверждением тоже. Скорее, призывом к действию. — Разве не за этим вы затащили меня обратно в мафию? — Разве ты не сам вызвался, чтобы уберечь от проблемной работы Ёсано-кун? — парировал тот, но волосы всё ж таки отпустил, сам же вернувшись в вертикальное положение, демонстрируя поистине аристократическую осанку, и в этот раз, в противовес такой же аристократической вежливой улыбке, оскалившись подобно хищнику, смотрел свысока, пока сам Осаму, оставшись сидеть с задранной кверху головой, сверлил его не самым доброжелательным взглядом в ответ. — Стоило покончить с вами раньше, Мори-сан, пока была возможность, — выдал он в итоге, прекрасно понимая, что возможность, как поговаривал и сам Огай, была, но сейчас он этой возможности лишён, и, как ни прискорбно, босс об этом так же был осведомлён, о чём не преминул сообщить очередной усмешкой и следующими своими словами: — Спальня? Стол? Кресло? Душ? Может быть, пол? Я делаю скидку на твоё ранение, — пояснил он деловито спустя пару секунд молчания, когда на лице Осаму из-за этих перечислений не отобразилось ни единой эмоции. Не то чтобы эти предложения были ожидаемы, скорее, уже опротивели и никаких эмоций не вызывали вовсе. — Какая забота… Но, раз вы настаиваете, то выберу, пожалуй, спальню. Из кресла он поднялся с трудом, тут же ощутив слабость в ногах, причиной которой, несомненно, был выпитый виски, но пошатнуться даже не посмел, дабы Мори не вздумалось вдруг его поддержать, а после, даже на него не взглянув, молча двинулся к указанной им же комнате, походя сбрасывая пиджак и расстёгивая пуговицы рубашки, попутно вслушиваясь в шаги и такой же шорох одежды за спиной. Готов был поклясться, что каждое производимое им движение сопровождалось всё той же самодовольной улыбкой, направленной ему в спину куда-то между лопаток. — Надеюсь, вы сделаете скидку и на то, что слишком активничать я не смогу. Швы ещё заживают, — добавил Осаму, уже полностью оголившись и выудив из прикроватной тумбы тюбик лубриканта, протянув его через плечо, не оборачиваясь на дышащего в затылок босса. — Раз уж ты просишь, — почти прошептал на ухо Огай, тут же нежно коснувшись губами плеча. Следом забрал тюбик и, дотянувшись до бинтов на голове, споро нащупал застёжку и неспешно, но ловко её отстегнул, освобождая глаз и голову от плотно стянутых повязок. Уложив руку на то же плечо, медленным, но сильным и уверенным движением развернул Осаму к кровати лицом и, надавив на спину, принудил опуститься на матрас локтями, а позже, не больно, но неприятно шлёпнув по заднице, негласно приказал забраться на ту, оставшись в коленно-локтевой позе. — Даже посодействую, — тихо добавил он погодя, проведя ладонью по внутренней стороне бедра, намекнув, что ноги стоит расставить шире. Щелчок колпачка, и уже в следующий момент анального отверстия коснулись холодными и влажными от смазки пальцами. Ничего нового, ничего необычного, — кое-как утешал себя Осаму, когда первый, как во многие разы до этого, протиснулся внутрь, оглаживая изнутри так тщательно и неторопливо, будто бы нарочно, с издёвкой, притом обещая, что вслед за пряником непременно последует кнут. И в этом так же ничего нового не было, но в этот раз, всё-таки, всё было словно по-новому. Если раньше, ещё в свои восемнадцать, секс с боссом воспринимался как желанное удовольствие и приключение, то сейчас всё было несколько иначе. Если раньше, уже в двадцать три, секс с боссом воспринимался как данность, которую оставалось лишь перетерпеть безо всяких эмоций, то сейчас что-то в Осаму явно сломалось. До этого раза, ложась под Мори Огая, он не испытывал почти ничего, кроме чувства задетой за живое гордости, и даже это, при желании, можно было терпеть. Можно было, с трудом, но стерпеть и физическую боль, как то было в последний раз с ремнём, удушьем и следующими за потерей сознания пощёчинами. Всё это можно было. Сейчас же, когда в зад проник уже второй палец, а голова понуро упёрлась в собственные ладони, он испытывал то, что не испытывал, кажется, вообще никогда. Чувство стыда и, наверное, сожаления. Чувства, которые грызли изнутри так сильно, что перекрывали собой все физические неудобства: толкающиеся внутри и растягивающие проход пальцы обжигали как и прежде, доставляя дискомфорт, но ныне все эти неприязненные ощущения несколько отдалились, напоминая больше рутинные процедуры вроде чистки зубов или умывания по утрам — процедуры, при выполнении которых особо и не задумываешься об их предназначении, пока твой разум находится где-то за пределами понятий «здесь и сейчас» и в эти минуты забит невнятными переживаниями. Что, в конце концов, он вообще делает? Почему позволяет Мори Огаю делать это снова и снова, если сам того не желает? Почему он вообще подчиняется, да ещё и жалеет себя? Это ведь жалость он испытывает, не так ли? Как дошло до того, что он жертвует собой ради… чего? Ради Ёсано или Агентства? Похоже, что так оно и было. Что-то из двух. Да вот только это совсем уж не было на него похоже. Вся его жизнь прошла в одиночестве, на максимальном отдалении от других людей, которые так и норовили принять в ней участие. Сначала то был Мори, которому доверять было нельзя, но с которым, в общем-то, можно было проводить время приятно. Позже — Анго и Одасаку, которых он потерял сразу же, как только посмел увериться в том, что обрёл, наконец, настоящих друзей. Ещё дальше — Агентство, которое чем-то даже напоминало семью: сварливая матушка Куникида и строгий отец Фукудзава, и прочие братья и сёстры. Но даже с последними Осаму всегда старался держаться на расстоянии. Работать детективом? Да. Помогать в конфликтах? Да. Защищать интересы организации? Да. Принимать участие в чём-то более личном, помимо работы? Водить с кем-нибудь дружбу? Посещать корпоративные вечеринки? Не стоит. Он, если быть честным с собой, даже и на секунду не задумывался приносить себя в жертву тогда, когда Мори потребовал перевода Ёсано. Скорее, наоборот, желал отстраниться от этой личной для всего коллектива трагедии и, может, ещё предложить какое-нибудь решение. Однако… Зачем он поступил так, как поступил? Относилась ли его жертва к защите интересов Агентства — об этом судить можно было, хоть и с трудом, но всё-таки, поддавшись какому-то внутреннему порыву, он решился на этот шаг. И что же теперь? Он, Дазай Осаму, принимавший участие в заговорах, расследованиях и делах невероятных масштабов, в который раз, находясь в такой постыдной позе, раскрывает себя для самого неприятного ему человека. Не то чтобы он хотя бы раз всерьёз ставил себя и свои заслуги выше трудов прочих представителей человечества, но, всё же, от себя нынешнего буквально тошнило, а сознание заволакивала зависть ко всем его знакомым. Зависть оттого, что его окружение, куда более простое и к жизни неприхотливое, имело право прожить эту жизнь так, как они считали нужным. Самому же даже самоубийство до сих пор не удалось. Да ещё и то, что случилось с ним на складе — очередной булыжник, вдруг свалившийся ему на плечи, словно само мироздание хотело подавить его, сломить для начала, прежде чем позволит ему, наконец, уйти на покой. И сколь бы отчаянно он ни пытался сражаться против всех своих проблем, всегда начинались новые, решить которые становилось всё сложнее. А как решить последнюю — с Чуей, которого вроде бы и ненавидел весь период их знакомства, и к которому теперь испытывал нечто сложно описуемое, чему определения не находилось — он и понятия не имел. Не имел понятия, потому как эта проблема находилась не совсем в его компетенции, не была задачкой на логику, стратегию или хитрость. Эта проблема просто была. И как ему разрешить головоломку чувств? «Чувств», — эхом отдалось в голове, и Осаму зажмурился от резкой боли: ко второму пальцу внутри добавился третий, и все мысли просто выбило из головы, дыхание враз перехватило, а стыд и жалость к себе вновь накрыли с удвоенной силой. «Чувств», — повторилось ещё раз, сопроводившись стуком сердца в груди, отдавшись гулким ударом крови где-то в ушах, и только теперь он осознал свою ошибку. Ошибку, которую допустил только что, признавшись самому себе, что испытывает чувства к своему врагу, к врагу, который полжизни мечтает от него избавиться. Мечтает избавиться, но в то же время постоянно спасает. Почему? — Расслабься, Дазай-кун, — вдруг окликнул его Мори, горячей рукой ласково проведя вдоль спины в момент, когда Осаму поймал себя на том, что действительно напрягся, после чего, дабы устаканить ситуацию, медленно перевёл дрожащее от физического и внутреннего напряжения дыхание. Помогло это мало, поскольку где-то внутри, в том месте, которое называют душой, а может и здравым смыслом, всё же билось осознание собственной ничтожности и ненормальности — он думал о Чуе. Он и Чуя? Ну что может быть нелепей? Хорошо хоть, Чуя был не из таких идиотов, которые внезапно могут проникнуться к своему врагу симпатией. Только не Чуя. Не спасающий его постоянно Чуя… — Может, приступите уже к делу, Мори-сан? — резко поторопил Осаму, когда осознал, что его бурную мыслительную деятельность опять понесло не в то русло, и что действие, даже секс с другим своим врагом, являлось оптимальным, как любил поговаривать этот враг, решением, чтобы отвлечься от внутренних проблем. И его слова были услышаны, на что он тут же получил подтверждение в виде довольного хмыка прямо над ухом, и, когда Мори наклонился ещё ниже, переместившихся к лицу измазанных в смазке пальцев. — Тогда, может быть в этот раз, ты слижешь? — хриплый голос, прислонившаяся к спине горячая грудь, и член, упёршийся меж ягодиц, говорили о готовности Огая к представлению. Но вместо подчинения и поддержания градуса чужого возбуждения, Осаму, удерживая на себе его тело, с упрёком и язвительностью выдал: — И где вы понабрались этого, Мори-сан, пока я отсутствовал? Платили каким-нибудь элитным шлюхам, готовым за деньги на любую мерзость? — довершил вопросы тихим смешком, и услышал в ответ смешок не менее тихий. — Не заставляй меня переходить к кнуту, Дазай-кун, — вместе со сказанным другая рука Мори, расположившаяся в эти минуты на заднице, сжала ягодицу так сильно, что Осаму ощутил себя той самой шлюхой, с которой можно было обращаться как угодно будет клиенту-извращенцу. — Ты всегда был сложным ребёнком, — предпринял ещё одну попытку Мори, большим пальцем скользнув в анальное отверстие и с силой оттянув его вниз, заставив-таки зашипеть от боли, но взять в рот все три протянутых ему пальца. От мысли, где именно побывали эти пальцы, дурно не делалось, да и, строго говоря, на это вообще было плевать, но доставлять удовольствие языком он всё равно намерен не был: обсосал кое-как, максимально небрежно, по-честному морщась, выказывая тем самым своё полное неудовлетворение происходящим, только бы Мори это заметил. Не зря же старался? Но увидел он то или нет, понять не удалось: как только дело было закончено, пальцы выскользнули изо рта, а его, ухватив за плечо, словно куклу резко перевернули на спину, отчего в правом боку раздалась острая резь, а на лицо непроизвольно наползла гримаса боли. — Стоило стараться лучше, Дазай-кун, — упрекнувши, с деланно сожалеющей улыбкой, полной ядовитого сарказма, произнёс нависший над ним Мори, следом же ухватив одну из подушек и поднеся её ближе к заду. — Будь добр, приподнимись. И он, в очередной раз напрягшись из-за боли в боку, приподнялся, походя задумавшись над тем, на сколько ещё этим вечером хватит его выносливости и крайне низкого болевого порога. И хоть результаты скоротечного анализа данной задачки не показались ему утешительными, он, как только приземлился на мягкую подушку, постарался расслабиться и только шире раздвинул ноги. Огай же, оценив это действо и удовлетворённо хмыкнув ещё раз, ждать себя особо не заставил и, придвинувшись вплотную, расположившись меж раздвинутых ног, наклонился к самому лицу Осаму, упершись рукой справа от его головы: — Как продвигается расследование? — вдруг задал вопрос он, когда другой рукой поднёс головку члена ко входу и надавил, излишне быстро проникнув внутрь, заставив вновь перевести дыхание и уставиться перед собой, напрочь позабыв о каких-либо разговорах. Ответа на вопрос Осаму не дал, поскольку было немного не до того. Всё его внимание сейчас было направлено на жар и давление в заднем проходе, которые нарастали всё сильнее с каждым следующим сантиметром, на который член продвигался всё глубже. Растяжка никогда ему не помогала. Всякий раз, когда Мори только вводил член, как бы медленно он это ни делал раньше, но не сейчас, было чертовски неприятно и больно, заставляло втягивать воздух в лёгкие размеренно и неспешно, отдавая всё своё сосредоточение, на какое был способен в таких ситуациях, на контроль своих ощущений и попытки расслабиться. — Я задал вопрос, — напомнил он, прекрасно понимая, как нелегко сейчас его протеже, и, дабы ускорить процесс получения ответа, грубо и с силой ухватил его за член, тут же принявшись надрачивать, и столь тщательно выверяемое дыхание вновь сбилось не то ли от боли, не то ли от удовольствия, проклёвывающегося сквозь эту боль. — Продвигается, Мори-сан, — кое-как выдавил из себя Осаму, пока, незримо пялясь куда-то в потолок над чужим лицом, только бы не видеть ухмылку напротив, терялся в ощущениях между нарастающим против воли возбуждением и саднящим в заду члене Огая. — Ты отправлял Акутагаву-куна и Хигучи-кун в Агентство, — подался он назад, освобождая задний проход. — Зачем? — сам с трудом удерживая дыхание ровным, задал вопрос и тут же толкнулся вперёд, и внутри всё словно огнём загорелось. — Я же говорил вам… Мори-сан, — начал он, как очередной толчок прервал его речь на половине, выбив непроизвольно вырвавшийся стон, за который отчего-то вновь стало очень стыдно. — Что помогаю Агентству, — докончил он поскорее, а после, взглянув на переменившегося в лице Мори, сделавшегося недовольным, нагло ухмыльнулся. — Мне не нравится, Дазай-кун, когда ты отказываешься понимать очевидные вещи, — отпустив его член и грубо схватив за скулы, заставив взглянуть глаза в глаза, толкнулся в очередной раз Огай куда более небрежней, чем вызвал новую пронёсшуюся по телу волну боли, не пойми откуда взявшуюся ломоту и последовавшее за ними головокружение. В этот раз, благодаря крепко сжатым зубам, сдержаться от стона удалось, зато не удалось удержаться от очередного смешка, из-за которого Мори распалился настолько, что, нахмурившись, переместил руку с лица на шею. — А-а-а, опять душить собираетесь, — просипел он, пока ладонь сдавливала горло. Но вместо продолжения упрёков и этой игры, в которой он явно проигрывал, Осаму, дабы перевернуть ситуацию, наоборот, обхватил ногами Огая и при следующем же толчке подался телом вперёд, помогая самому себе сильнее насадиться на член, а, вслед за этим, резко ухватив его за шею и наклонив ближе, заставил упасть на грудь и соприкоснуться лбами. Так было надо. Сейчас — так было надо. Лучше позволить Мори взять то, чего он хочет, более не сопротивляясь, чем задыхаться под ним, теряя сознание и пробуждаясь всякий раз от болезненных пощёчин, после которых опухало лицо и возникали синяки, а после ещё и жалеть себя где-нибудь в кафе на первом этаже, прячась, словно ребёнок после порки отца. Довольная его выходкой улыбка напротив лишь подтвердила догадку, дав разрешение на эту самодеятельность, и со следующим толчком Осаму повторил своё движение, насаживаясь на член ещё резче, заставив уже Огая удовлетворённо простонать ему прямо в лицо. Надавив на шею сильнее, затянул в поцелуй, засасывая его язык глубже, стараясь вкладывать в каждое мгновение, в каждое движение всю страсть, на которую был способен, претерпевая резь в правом боку и тянущую боль в заднем проходе. Стонал в губы и продолжал одной рукой удерживать за взмокший затылок, не позволяя подняться, когда другой, ухватившись за ягодицу, жал с не меньшей силой, чем его сжимали до того. Все приятные ощущения, на которых пытался сосредоточиться полностью и которых было так мало, он всеми силами старался вычленять из общей пелены боли и собственного стыда, и когда хватка на горле, наконец, ослабла вовсе, когда Мори убрал руку, упершись ей в подушку слева от его лица, задавая более быстрый темп, Осаму понял, что всё делает верно. Амплитуда толчков нарастала, и уже вскоре Огай, сумев оторваться от его губ с той же довольной улыбкой, возвратился в вертикальное положение, ухватил за бока и подтянул к себе ещё ближе, меняя угол проникновения, заставив испытывать удовольствие ещё большее. И это удовольствие Осаму добровольно сопровождал всё нарастающими стонами, вглядываясь в самодовольное лицо над ним и улыбаясь так же в ответ, время от времени прикрывая глаза и отдаваясь ощущениям всецело. В этот раз Мори брал его жёстче, брал властно, словно собственность, которую, наконец, вернул себе после долгой разлуки, и, будто бы с любовью, почти весь процесс водил пальцами по шрамам на этой собственности, изредка наклоняясь и целуя их, зализывая с нежностью каждый, до которого мог дотянуться, изредка переключая на соски всё внимание. — Мори… сан, — не вытерпел в какой-то момент Осаму, сквозь пелену разномастных ощущений осознав, что вся его игра, начатая во спасение, в какое-то мгновение перестала быть игрой и превратилась-таки в настоящее наслаждение, а член, налитый кровью, уже давно требовал немедленной разрядки. Он уже было потянулся к нему сам, как его руку перехватили и, заведя за голову, оставили лежать на подушке. — Потерпи ещё немного, Дазай-кун, — ответили ему ласковым полушёпотом, срывающимся из-за частого дыхания, и тогда Огай вновь наклонился ближе, целуя и потираясь животом о головку, что сводило с ума ещё больше, оставляя в мыслях лишь то, что терпеть это с каждой секундой становится всё труднее, всё невыносимее. — Потерпи… Ещё с десяток резвых толчков, ставших из просто обжигающих обжигающе-приятными, он смиренно терпел, как и было приказано, но уже скоро вновь не выдержал: — Мори-сан… Третий раз просить не пришлось, и Огай, протиснув руку меж их телами, ухватился за его член, доведя до финала всего двумя грубыми прикосновениями. А когда Осаму излился в его руку и себе на живот, то изнутри сжался так сильно, что довёл и Мори до победного конца, разом прочувствовав как в заднем проходе стало горячее, и, одновременно с этим, в голове сделалось ещё дурнее от мысли, что сегодня его вновь трахнули без резинки. Но и эта мысль улетучилась быстро, когда разгорячённое, вспотевшее тело рухнуло на него, тяжело вздымаясь из-за сбитого дыхания, мешая дышать уже ему самому. — Неплохо, Дазай-кун… — За этим же… — он усмехнулся, — вы притащили меня обратно в Портовую мафию.***
Зря он это затеял. Всё это. Всё, с того самого дня, как, махнув рукой на мнение коллег из Детективного Агентства, самовольно принял решение перевестись в мафию вместо Ёсано. То ли женские слёзы подбили на это, то ли в самом деле знал, что никто другой в этом месте выжить не сможет, а, быть может, истощив в тюрьме «Мерсо» все свои умственные ресурсы, он попросту не сумел придумать ничего лучше той глупости, которую, в конечном итоге, совершил. Разумеется, уже тогда он прекрасно осознавал, что на Мори ему предстоит не только работать, что, так или иначе, но придётся оказывать ему и иные услуги, и что ничем хорошим это не закончится. И всякий раз, когда приходилось ложиться под этого человека, страдал в большей степени морально, нежели физически. И последний раз, хоть ему и удалось получить удовольствие, не был исключением: уже на следующее утро от самого себя тошнило. И тошноту эту не мог заглушить ни один элитный виски, который он заливал в себя в непомерных количествах с того самого утра в глупой надежде, что его отпустит. И это тоже он затеял зря. Алкоголь лишь усугубил ситуацию, заставив ни чем не отвлекаемый на протяжении многих часов разум всё чаще прибегать к анализу случившихся с момента его перевода событий, центральной фигурой в которых был вовсе не босс Портовой мафии. Всё началось, кажется, с корпоратива, который Мори Огай закатил в честь возвращения своего протеже в родные пенаты. Именно тогда, после небольшой стычки каких-то низкоранговых ребят с Акутагавой, им с Чуей удалось, наконец, поговорить. Поговорить не как обычно, с подколками, руганью и маханием кулаками. А просто — поговорить. Уже в тот момент, Осаму помнил, всё казалось каким-то неестественным, нереальным, даже необычным — вот так, тихо и спокойно, без перепалок, беседовать с напарником, с которым грызся при любом выпадавшем случае. Это было странно, но, если уж признаться откровенно, приятно. Следующая беседа случилась, вроде бы, в подвале здания, в «пыточной-номер-один», куда не особо дальновидный по жизни напарничек притащил Хишикаву Сатору, курьера их заговорщиков. Тот допрос был обречён на провал с самого начала, как, в общем-то, и сам Хишикава, после своего похищения, был обречён навеки считаться пропавшим без вести. Но спасти подростка ему удалось, и спасение это стало возможным в том числе благодаря Чуе. Чуе, который пошёл на это только после брошенной Осаму фразы про их старый, добрый дуэт. Чуе, который доверился и выдал ему паренька. Осаму снова было приятно. Когда же ему, сбежавшему из постели Огая после самой мерзкой за все двадцать три года ночи, пришлось прятаться на первом этаже в кафе, взявшийся не пойми откуда Чуя почти и не подначивал. Конечно, суть такового поведения наверняка крылась в том, что и самому Осаму было не до смеха: он, пойманный в столь убитом состоянии, попросту не сдержался и, до сих пор не понимая, зачем и к чему, сообщил бывшему напарнику о своих проблемах. А позже, до кучи, ещё и продемонстрировал ненароком, спросонья не сразу спохватившись, что явился в общественное место без скрывающих всю его подноготную бинтов. И тогда он впервые, кажется, увидел в синих глазах переживание и беспокойство, не очень умело прикрытые стандартными буйными реакциями и нарочитым недовольством. И даже несмотря на это, Чуя, в конце их беседы, нашёл в себе силы пожелать ему проспаться. Осаму помнил эти слова, как будто слышал их секунду назад. Пусть звучало это не очень-то благозвучно, но за них он был искренне благодарен. Вспоминать же о том, что было дальше, в то злополучное утро на складе, было больнее всего. Он не желал этого вспоминать, об этом думать, анализировать так, как привык анализировать всё происходящее вокруг него, но все те события, все те чувства, которые так внезапно возникли в извечно пустой душе в какой-то момент, никак не хотели его отпускать, как бы он ни старался залить их алкоголем. Без толку. — Чёрт! — очередная опустевшая бутылка отправилась в полёт, отрезвляя поражённый мыслями разум громким звоном бьющегося о стену стекла. Осаму никогда не страдал внезапными приступами агрессии, но такой метод действительно помогал хотя бы ненадолго переключиться. Например, переключиться на ту помойку, что он развёл вокруг себя за эти пару дней беспробудного пьянства. И здесь было не только стекло. Вскрытые консервы, коробки из-под съеденных полуфабрикатов и даже грязные тарелки из-под ресторанной еды, которую он заказывал себе прямиком на квартиру. Что же, горничная ему за это спасибо не скажет. Но даже так, смысла содержать жильё в чистоте уже не было. И лучше ему уже не станет, ведь, в конце концов, зря он всё это затеял. И зря он затеял ещё кое-что. То, что не давало ему покоя примерно в той же степени, что и всё остальное. А именно — план расследования, подготовленный им в больничной палате. Не то ли в момент его подготовки он валялся под морфином, не то ли настолько заскучал в одиночестве, не то ли совсем уж загнался из-за случившегося на складе внутреннего коллапса или ещё что, но ныне всё, им задуманное, отдавало толикой сумасшествия и сулило лишь прибавление проблем в скором времени. Проблем тех самых, что добьют его окончательно. Без сомнений. Чертовски хотелось схватиться за голову, потянуть себя за волосы да выдрать пару клоков в надежде, что это поможет вернуть всё назад. Не вернуть его восстановление в должности исполнителя, не вернуть ту стычку на складе, в который он бы ни за что не вошёл, если б знал заранее, чем это всё обернётся. Вернуть хотя бы тот день в больничной палате, когда он, снедаемый злостью и на самого себя, и на Мори Огая, который в конец его достал со своими услугами, напрочь разбил все предложения Чуи и подбил босса на решительные меры в расследовании. Просто, вернуть хотя бы тот день. Но пути назад уже не было. Осаму самолично отрезал его, когда направил в Агентство то злополучное письмо, и ответ от детективов уже был получен. Все приготовления были выполнены. Всё, что оставалось, это выйти из запоя и начать, наконец, операцию, окунуться в неё с головой и отвлечься хоть ненадолго от бесконечно терзающих размышлений. Но, как бы он ни старался, взять себя в руки не удавалось. На то просто не было причин, да и в целом, уже не очень-то хотелось. Время, взятое на отдых после больницы, должно было помочь восстановиться не только телу, но и освежить голову, освободить её от всех тех проблем, которые в последние дни так и преследовали, наваливались на плечи непосильной тяжестью, буквально физически гнули к земле и толкали руки к бутылке. И самое смешное, то, что добивало окончательно, так это периодически всплывающая в памяти фраза, произнесённая некогда Мори: «Именно твои методы, вернее, твоя жалость, Дазай-кун, вынудила тебя вернуться в мафию. Прежний Дазай-кун непременно бы нашёл решение или отдал на откуп Ёсано-кун». И он был прав. Настоящий Дазай Осаму нашёл бы выход из положения. И должен был найти. Должен был остановиться уже тогда, отбросить свою сентиментальность, взращённую на нынче прежнем месте работы, и решить проблему иначе. Он бы сумел. Тогда. Но сейчас всё, что приходило на ум, это решение всех своих проблем другим, весьма кардинальным способом. Можно было сказать, что это и не решение вовсе, а наоборот, усугубление ситуации. И отчасти он это понимал. Понимал, но всё же принимал, поскольку именно то, задуманное им, на ближайшие несколько часов должно было помочь сбросить с себя все тяготы жизни, освободить разум и позволить задышать грудью свободно, без беспрестанно терзающей его изнутри боли. Именно поэтому он и пойдёт на этот шаг. Оставленные им некогда в квартире пакетики с героином, взятые при обыске притона в Сурибачи, однажды сами бросились в глаза, а сейчас лежали прямо перед носом на столе. И здесь же лежали все прочие, необходимые ему принадлежности, которые сверлились взглядом уже порядка пары часов. «Терпеть не могу нарколыг. Слабые люди, которые не желают бороться за жизнь», — зазвенели в голове голосом Чуи слова, сказанные им как раз в том самом притоне. Они и тогда звучали с упрёком, но сейчас — особенно. Однако, с другой стороны, какое Чуе до него дело? Он, по-хорошему, должен бы обрадоваться такому исходу, хоть сам Осаму продолжать с героином, после этого раза, намерен не был. Впрочем, неважно. Пора было, наконец, приступать. Высыпанный в металлическую ложку героин, разбавленный водой, стал первым, самым сложным шагом на пути к избавлению, сделать который было труднее тем больше, чем дольше Осаму морально к нему подготавливался. С момента принятого им решения прошло немало времени, прежде чем он вообще сумел сдвинуться, но, несмотря на внутренний конфликт, всё ж таки сумел. Теперь нужно было сделать всё остальное, и в этот раз это всё показалось простым донельзя. Зажжённая зажигалка, поднесённая снизу. Кипящий в ложке раствор. Промокший в ней же комок ваты в качестве фильтра. Набранный шприц. Перетянутое жгутом плечо чуть выше локтя. Кончик иглы, направленный в тёмную вену на сгибе. Сбившееся от волнения дыхание. Игла скользнула в вену плавно, погрузившись ненамного внутрь, и Осаму, поджав губы от неприятного ощущения, отметил, как в шприц проникла капля крови, тут же узорчато, подобно краске растворяясь внутри, делая содержимое мутным. Всё, что оставалось, так это лишь надавить на поршень и пустить наркотик по венам, и тогда, хотя бы и ненадолго, но жизнь должна будет наладиться. И всё же, отчего-то он пока не решался. Сверлил губительный раствор взглядом, но не мог заставить себя ввести его. Возможно, то сказывалось волнение из-за первого раза, а может, останавливало что-то ещё. Он просидел в таком положении ещё с минуту, обдумывая, стоит ли ему продолжать. Рука уже совсем затекла удерживать шприц в одном положении и начинала подрагивать, доставляя дискомфорт такой же дрожащей в вене иглой, но колющий зуд в месте укола совершенно не отвлекал от всех тех мыслей, которые крутились в голове уже столько времени. Верно. Мысли и отвратительные, ломающие, болезненные ощущения где-то в груди. Именно от них же он хотел избавиться? Именно за этим же он и задумал сделать это? Именно за этим он ввёл себе иглу. Оставалось лишь надавить на поршень. Вот сейчас. Стоит приложить небольшое усилие, и всё для него закончится. Небольшое усилие. Взрыв! Волосы взметнулись вверх, дыхание спёрло, а тело тряхнуло ударной волной. Мимо пронёсся какой-то массивный объект, снеся собой арку дверного проёма комнаты, в которой он находился, и с диким грохотом впечатался в дальнюю стенку, обрушивая несколько металлических панелей на пол. Лишь только после того, как этот объект с не меньшим грохотом рухнул на пол и сам, Осаму, всерьёз удивившись, узнал в нём собственную входную дверь квартиры. И, где-то вместе с тем узнаванием, в самом отдалённом уголке сознания мимолётом пронеслось слабое сожаление, что опять у него не получится сделать то, что он сделать хотел. Сожаление, которое примерно так же проносилось всякий раз, когда какому-нибудь проходимцу удавалось прервать очередную его попытку самоубийства. Он так и застыл в своей позе, всё с той же в вене иглой, сожалея и недоумевая от случившегося, глупо пялясь на разрушенный участок жилища, пребывая в каком-то странном состоянии, которое описал бы как шоковое, потому что уже несколько секунд не мог сообразить, что вообще это было и как могло произойти, ведь, вроде бы, ничего не предвещало. Повернуть же голову в сторону входа он сумел лишь тогда, когда оттуда послышались шаги, сопровождавшиеся явным хрустом стекла под ногами, не пойми откуда взявшегося. А следом он услышал голос самого вторженца: — Что за дерьмо это было, ублюдок Дазай?! — крик разнёсся, кажется, по всему этажу и был переполнен яростью, а Осаму продолжал сидеть так, как сидел, немо пялясь в направлении голоса, и даже рука со шприцем дрожать перестала, когда без проблем идентифицировал его обладателя. Ещё несколько мгновений, и вторгнувшийся в его дом человек, злобными и порывистыми шагами преодолевший часть квартиры, обнаружил его всё в том же кресле, в каком расположился Осаму для свершения процедуры очистки мозгов. Сунутые в карманы брюк руки. Набыченная стойка. Наклонённая вниз голова. И будто бы сияющие в тени шляпы синие глаза, до сих пор смотрящие под ноги. Всё это свидетельствовало о крайней степени взбешённости и готовности к бою. — Я задал вопрос, — всё тем же гневным, напряжённым голосом, чётко выговаривая каждое слово, произнёс он, в довершение пнув опрокинувшийся от ударной волны торшер с такой силой гравитации, что тот, пролетев в метре от головы Осаму, разлетелся в щепки при ударе где-то позади. — Чуя, что ты?.. «Что ты тут забыл?», — хотел произнести он, но заткнулся, когда Чуя поднял на него взгляд, и лицо его в мгновение преобразилось, из гневно-кривящегося сделавшись каким-то застывшим, даже побелевшим, шокированным не менее чем был шокирован сам Осаму. А, может, и более. Спина распрямилась, кулаки были высунуты из карманов, ладони раскрылись, но сам Чуя будто бы совсем не дышал. Рот его приоткрылся, и в установившейся резко тишине раздалось тихое: — Что это ты… делаешь?..