Окажи мне услугу: Возвращение домой

      — Что это ты… делаешь?.. — тихий голос, казалось, слегка отдавал хрипотцой, когда Чуя, вломившийся в чужое жилище с очевидным намерением если не убить, то, по крайней мере, выбить из хозяина всю дурь, замер на пороге комнаты, вмиг растеряв весь свой боевой настрой.       Взгляд его, ошеломлённый, словно бы неверящий, сомневающийся, был направлен на изгиб руки Осаму, в ту самую точку на оголённом участке, где игла уже пронзила вену и замерла в ожидании, готовая пустить через себя наркотический раствор, стоило лишь надавить на поршень пальцем. Застывшее выражение шока на побледневшем лице, плотно сжатые губы, с виду расслабленное, но крайне напряжённое тело, и дыхание, которое — отсюда было видно — казалось тяжёлым и размеренным, словно бы воздух проталкивали в лёгкие с немалым трудом.       «Терпеть не могу нарколыг. Слабые люди, которые не желают бороться за жизнь», — вновь раздалось в голове, в который раз за этот вечер, когда синие глаза обратили свой взор куда-то за правое плечо Осаму, на тот самый столик и разложенные на нём принадлежности, на покоящийся там же последний, оставшийся пакетик с героином из тех, которые когда-то были вынесены из притона.       Осаму резко сделалось не по себе. Странное чувство накрыло всего целиком, мешая дышать уже ему. По телу, будто бы дверь квартиры выбили повторно, ещё раз пронеслась ударная волна, встряхивая собой каждый внутренний орган. К горлу подкатила тошнота, делая слюну во рту вязкой и кислой. И, в довершение, в груди сердце бухнуло так, что удар кровью отдался где-то в ушах, загасив на секунду все посторонние звуки, и без того слабо доносившиеся из людского муравейника там, внизу.       Все эти реакции организма пронеслись в одно мгновение, ввергнув внутреннее «я» в состояние катастрофически дерьмовое как на физическом, так и на моральном уровне. Голова кружилась, а то странное чувство, название которого вспомнилось лишь нескольким позже, и которого он не испытывал чуть ли не с самого раннего детства, словно бы ломало изнутри. Стыд — вот что это было.       Мерзкий стыд.       Хотелось в голос рассмеяться собственной глупости, но дыхание перехватило, а рука со шприцем задрожала, как то было минутой ранее, но он всё ещё смотрел в такие же шокированные синие глаза напротив и не мог пошевелиться. Не мог съязвить, нарочито громко объявить всё шуткой или розыгрышем, да даже усмехнуться, как делал это всякий раз, стоило кому-то посмотреть на него «так». Так осуждающе. Так разочарованно. И даже оправдания придумать не мог. Как не мог и сказать вообще хоть что-нибудь, только бы нарушить это гробовое молчание и сбежать от реальности, как делал это всегда — натянув на лицо маску беззаботности и наплевательского отношения и к миру, и к окружающим, и к себе.       И это было совсем уж на него не похоже. Чтобы он, Дазай Осаму, и не знал, как ответить? Чтобы, вот как сейчас, задумался о том, что должен сочинить оправдание? Перед кем? Перед Чуей? С каких это пор его вообще волновало мнение Чуи о вещах, которыми он занимался? Да и самого Чую подобные вещи, в общем-то, никогда не заботили. А значит, и думать было нечего — стоило послать его туда, откуда пришёл.       И только где-то в груди вновь начал загораться затушенный давным-давно огонёк любовно взращённой строптивости, как:       — Дазай… — мысли снова сбились.       Впервые он услышал свою фамилию, произнесённую с такой интонацией. Произнесённую этим голосом с таким упрёком и явным сожалением, что, будто бы вновь вернувшись в детство, был пойман с поличным на краже или же, как то было годом позже, за попыткой самоубийства. Судя по всему, для этого человека напротив, то, увиденное им, являлось равносильным последнему.       — Чуя, я… — удалось выдавить из себя что-то, непохожее на себя самого, только тогда, когда отвёл глаза куда-то в сторону, только бы перестать удерживать зрительный контакт. — Я… знаешь... — но слов не находилось, да и эти потуги казались непомерно жалкими, будто бы он вообще когда-либо мог позволить себе нечто подобное, вроде таких вот попыток свести всю ситуацию на нет.       Совсем на него не похоже. Уж скорее на какую-нибудь крайне сомнительную копию провинившегося Рюноске или ещё кого. Но точно не на Дазая Осаму.       Впервые в жизни он был в такой западне. Впервые в жизни не находился, что же ответить. Впервые в жизни не мог заставить себя посмотреть в глаза человека напротив. Не нагло, не с вызовом, а просто посмотреть. И от этого делалось ещё горче. Хотелось провалиться под землю или раствориться в воздухе, исчезнуть и больше не появляться. Никогда ещё так сильно он не хотел умереть. Прямо здесь и сейчас совершить самоубийство, только бы выжигающая изнутри горечь испарилась вместе с ним, со всеми его сожалениями и самоуничижением.       Твёрдый шаг по битому стеклу и каменной крошке показался излишне громким, режущим слух, и Осаму вздрогнул, взгляда, к своему стыду, поднять так и не сумев.       — Ублюдок, — прозвучало вновь жёстче со следующим порывистым шагом, разбивающим тишину, но приглушённо, словно рык агрессивного зверя, лишь упрёк из голоса никуда не делся. — На меня смотри! — уже следом прикрикнул Чуя, но в поле зрения до сих пор оставались лишь чёрные лакированные туфли, давящие стекло и раскидывающие в стороны всеразличный мусор.       Ещё несколько быстрых, всё ускоряющихся шагов, и что-то странное обожгло щёку, глаза непроизвольно зажмурились, голову с силой отбросило в сторону, чуть ли не до перелома в шее хрустнули позвонки, перед взором словно посыпались брызги. Соображение на тему того, что произошло, долетело до мозга не сразу, и осознание полученной от бывшего напарника пощёчины быстро угасло, когда тёплая рука в тканевой перчатке сжала удерживающие шприц пальцы с такой силой, что, казалось, они вот-вот сломаются. Осаму стиснул зубы от сильной боли, но, в секунду, когда из тех выдернули шприц, попутно и совсем уж небрежно выдрав и иглу из-под кожи, давление ослабло, а внимание разом переключилось на щиплющую боль в районе пострадавшей, закровоточившей вены.       Шприц упал меж чёрных туфель и в то же мгновение был с силой раздавлен каблуком одной из них. Всё содержимое стола позади следом же отправилось в разные стороны, разлетевшись по комнате, будучи с силой и бешеной злобой смахнутым со столика, находившегося по правую от кресла сторону.       Что-то несильно ударило, почти хлопнуло его в район ключиц, и, когда глаза метнулись с разбросанного инструмента на место удара, он увидел всё те же знакомые руки в чёрных перчатках, ухватившие его за грудки рубашки.       — Я сказал смотреть на меня, ублюдок Дазай! — его тряхнули с такой силой, что, не будь он готов к подобному финту заранее, имел бы все шансы всё-таки сломать себе шею. Да и спину спасла мягкая обивка выбранного им для столь своеобразного отдыха кресла.       Глаза, тем не менее, поднял выше, и в груди вновь бухнуло сердце, когда увидел нависшего над собой, лицом к лицу, Чую. Сердце бухнуло ещё раз, но вслед за собой принося не тепло, как это любят описывать в каких-нибудь дамских романах, а разросшийся по телу холодок, принёсший вслед за собой противные мурашки. Он продолжал глупо пялиться в глаза напротив, как ему и было велено, но на лице его, должно быть, не отображалось ничего. Если же раньше, в открытом столкновении взглядами, Осаму мог выдавить из себя нахальную улыбку, снисхождение или манерно вздёрнуть бровь, без зазрения совести насмехаясь над глупостью напарника, то сейчас он просто не знал, что ему делать. Какую эмоцию выразить? А, главное, зачем?       Он совсем запутался. И всё так же желал провалиться под землю, поскольку самого себя, как ни старался, в норму привести не мог. Может быть, то капля раствора всё же успела просочиться в кровь? Не говоря уже о количестве выпитого. Но вот последнее, обыкновенно, наоборот, вселяло уверенность и придавало смелости, попутно развязывая и язык.       В глазах же напротив красовалась собой масса эмоций: ненависть, ярость, бешенство и, совсем чуть-чуть, беспокойство. Прошло не более десяти секунд, прежде чем рыжие брови нахмурились ещё сильнее, искривлённые в гневе губы приоткрылись, и грубым, требующим немедля ответа тоном, раздалось:       — Как давно?       «Как давно… что?», — не понял поначалу Осаму, будучи уже не в силах удерживать на месте бушующие внутри непонятные самому себе ощущения, но вскоре до находящегося явно не здесь, а, вероятно, в постели с Огаем разума — именно об этом он подумал в первую очередь — наконец, долетел истинный смысл услышанного вопроса. И тогда всё, на что его хватило, так это выдавить из себя подобие ухмылки, которая наверняка вышла совсем не такой, какой задумывалась, и вновь опустить голову и отвести взгляд в сторону.       — Тц… Какой же ты придурок, — услышал он сразу же, и хватка на рубашке ослабла, переместившись на безвольно опущенные на колени руки.       Его грубо ухватили сначала за правую, сжав за запястье с силой, приподняв и вытянув, и Осаму, сообразив наперёд, попытался высвободиться из захвата, протестующе отдёрнув руку, но в ответ на своё действие получил лишь хватку сильнее. И вслед за болью и немеющей от перекрытого доступа свежей крови кистью, злого и недовольного взгляда напротив, рассудил, что уж в грубой физической силе ему с Чуей не потягаться. Нехотя, но пришлось позволить ему совершить задуманное.       Процесс проходил в тишине, пока другой свободной рукой тот нагло и с прежней нервной, порывистой небрежностью, чуть ли не разрывая, стягивал бинты, оголяя скрытую от посторонних глаз изрезанную кожу, и действо завершил это довольно быстро.       — Дерьмо, — раздалось над ухом почти что сквозь зубы, когда все застаревшие рубцы и шрамы оказались на поверхности, пока Чуя, всё так же нависая над ним, поджал уголок рта в каком-то не то ли неодобрении, не то ли сожалении. Только эту часть лица и было видно. И всё-таки, можно было поспорить, что тот продолжал ещё и хмуриться.       Следов от уколов на повреждённой коже не было, но сейчас, когда последствия от всех прошлых попыток самоубийства открылись тому, кто прежде никогда их не видел, даже самому Осаму собственные руки показались чем-то новым, мерзким и отвратительным, словно он сам их увидел впервые. Такие знакомые и, в то же время, совсем другие, вполне заслуживающие презрения со стороны любого. Заслуживающие презрения, но только не такого взгляда, которым их одарил всегда бывший чужим человек. Бывший.       Вслед за первой рукой всё то же самое проделали и со второй, попутно ругаясь и дёргая за повязки с ещё большей силой, чем до того. И только когда процедура проверки была закончена, он, услышав слегка судорожный, но с облегчением выдох, с трудом сумел вновь поднять взгляд на всё такие же разъярённые, но беспокойные глаза. Нужно было что-то сказать, ответить, съязвить, чтобы защититься от этого прожигающего взора, но что ему сказать, что он вообще мог сказать — в голову не приходило.       — Зачем? — заданный вопрос касался вовсе не шрамов и многочисленных попыток самоубийства, но Чуя, только успев его озвучить, в это же мгновение, будто бы что-то вспомнив, будто бы сам знал ответ, сместил взгляд ниже. Куда именно — было неясно, но уже скоро Осаму всё понял, ощутив на шее тепло кончиков пальцев, проходящее даже сквозь ткань перчатки.       Это не был захват, потому что не было грубости и нервозности в движениях. Скорее наоборот, аккуратные касания, сопровождающиеся с трудом выверенным и тяжёлым дыханием человека напротив, заставили его с не меньшими усилиями и нервами сглотнуть слюну. Пальцы Чуи всё с той же осторожностью прошлись по полоскам ткани и, вскоре нащупав застёжку, замерли в нерешительности, прежде чем тихонько её отстегнуть.       Давление повязок на горле ослабло и, когда те поддели пальцем, приспустив ниже, Осаму выдохнул словно бы с облегчением, словно все эти бинты, давным-давно ставшие второй кожей, всё это время только мешали. Теперь же и эта его часть была открыта Чуе. Не только шрамы от странгуляционных борозд, но и то самое, что красовалось там ещё с ночи, проведённой им с Мори Огаем. И с ночи, проведённой с ним до того. Одни синяки в явной форме чужих пальцев уже успели поджить и пожелтеть, другие же, те, которыми его наградили в последний раз, всё ещё синели на вечно белой, незагорелой коже.       Чуя теперь уже и сам сглотнул слюну, и весь его вид, надломленный взгляд, нахмуренные брови и поджатая губа демонстрировали, насколько скверно сделалось ему от этого зрелища.       — Где ещё? — всё так же тихо вопросил он, и на этот вопрос Осаму лишь горько усмехнулся, припомнив, что полученные им кровоподтёки и порезы, которые оставил на нём Огай после своего метода «кнута» в исполнении ремнём, до сих пор не сошли полностью. Он усмехнулся ещё раз и, набрав в лёгкие побольше воздуха, шумно его выдохнул, всё же сумев дать ответ на вопрос:       — Везде, — хрипло отозвался он и вновь отвёл взгляд, не желая видеть выражения лица Чуи. Только не такое жалостливое выражение, которым одарили его только что. Пусть бы он лучше смеялся и издевался, гадко шутил, чем выказывал такое, теперь уж точно искреннее, переживание.       — Так и знал, — раздалось следом, — что у тебя с боссом не всё так просто, — сказал он так, что в голове тут же всплыли воспоминания того утра в кафе, когда Чуя, увидев всё те же самые побои, сделал свой вывод, верный лишь отчасти. Тогда Чуя, судя по всему, предположил, что Осаму получил своё за спасение курьера и за полученную от Агентства помощь. Так что, ныне в его словах не было ничего удивительного.       — Да, я… — начал было Осаму, уверенный, что сейчас речь зайдёт о побоях, но заговоривший одновременно с ним Чуя вынудил закрыть рот.       — Но о таком и подумать не мог, — произнёс он твёрдо, и глаза поднялись на него сами собой.       Лицо его выражало нечто неописуемое. Но, если присмотреться внимательней, во вздёрнутых и чуть нахмуренных бровях, в искривившемся уголке губ, в сверкающих синевой глазах и даже мерно вздымающейся груди читались скорбь напополам с гневом. И эти эмоции на таком знакомом, но всё ещё по-другому новом для него лице вызывали самые худшие из возможных предположений, заставляя к чёртовой матери отбросить всю ту слабость, наполнявшую тело последнюю неделю, вынуждая сосредоточиться на том, что только что услышал.       «О чём же… Чуя и подумать не мог?», — только и крутилось в голове, когда воздуха в груди стало резко недоставать, и только тогда Осаму понял, что даже не дышит, безмолвно всматриваясь в это лицо напротив. На ум приходила одна только догадка. Та самая догадка.       По телу прокатилась дрожь, вслед за которой пролетела волна холода, словно бы сковывая лёгкие, словно спрыгнул в ледяную воду зимней реки, не в силах вздохнуть и хотя бы пошевелить онемевшими враз конечностями. И более не сжимавшие горло повязки, подарив свободу на жалкие пару минут, казалось, вернулись на своё привычное место, обмотав шею ещё туже обычного.       — Зачем ты пришёл, Чуя? — голос был, вроде бы, его, отдавал отдалённым, слабым любопытством, но сами же слова вырвались точно против его воли, потому как сам совершенно никак не мог вспомнить момента, когда решился их произнести. И произнёс ли вообще? Гулкий стук сердца попросту заглушал все звуки, не давая этого понять.       Но он точно их произнёс, поскольку, сразу же после сказанного, выражение лица напротив вновь переменилось. Глаза чуть расширились, дёрнувшийся под чокером кадык просигнализировал об очередном сглатывании слюны, а заигравшие скулы не сулили ничего хорошего. От этого осознания сделалось ещё дурнее, голова закружилась, а к лицу прилила кровь, но — Осаму был уверен — сейчас он был белее молока.       — Я получил видео.       — Видео? — только и смог вымолвить он нарочито непонимающе, чувствуя, как в горле образовалась пустыня.       Видео. Где-то он об этом уже слышал. Где-то и когда-то в старой жизни он об этом уже слышал от своего ученика. И в тот момент страх прокатился по телу, делая то неподвижным ровным счётом точно так же, как и сейчас. Будь он сейчас на ногах, то не сумел бы сказать наверняка, смог бы на них устоять. Хорошо, что сидел в кресле, потому что слабость, охватившая целиком, не должна была проникнуть наружу и дать Чуе понять, насколько сильно Осаму ударили эти слова.       Какие же знакомые эмоции он испытывал в данный момент, хотя и, раздумывая над возможным повторением ситуации ранее, не мог представить, что вновь открывшаяся о нём с Огаем правда ввергнет в такую панику. Он действительно думал об этом. Задумался сразу же, когда, спустя почти пять лет, пришлось снова лечь под босса. Если однажды некий доброжелатель уже направил видеозапись его подчинённому, то почему бы кому-нибудь не поступить так же? Правда, когда анализировал подобные риски, то отчего-то был убеждён, что, случись такой прокол снова — он найдётся, что ответить. Даже если бы обо всём узнал Чуя — крайне нежелательная ситуация — он сможет выстоять. Хотя бы сделает вид, что может.       Однако же…       — О каком видео, — выдавил Осаму, не сводя глаз с лица перед собой, — ты говоришь? — но после сказанного Чуя сам отвернулся, вероятно, так же не будучи в силах удерживать зрительный контакт столько времени. Только не при нынешних обстоятельствах. Не при обстоятельствах, которые, очевидно, забили всю его рыжую голову.       — Я знаю, что делал с тобой босс, — твёрдо произнёс он буквально сквозь зубы, и Осаму почувствовал, как обмяк всё в том же кресле, а силы на этот раз покинули его окончательно.       Он, сколь бы ни пытался удерживать свой разум под контролем, всё же находился в панике. Сердце понеслось вскачь против воли. В разум, взамен пустоты, принесло рой невнятных мыслей на тему, что настал тот самый день, когда всё пошло совсем не по плану, что всё, им задуманное, катится к чёрту.       И всё потому, что на этот раз перед ним был вовсе не Акутагава, не кто-либо ещё, и даже не просто бывший напарник. Перед ним находился Чуя. Но сейчас это был не тот наглый пацан, который половину своей жизни мечтал от него избавиться, не тот язвительный подросток, с которым однажды свела судьба, и не жестокий исполнитель Портовой мафии, который всего год назад планировал прирезать его, когда Осаму имел смелость сдаться мафии в плен. Нет. Сейчас перед ним был Чуя, который, ещё не так давно заподозрив неладное, не единожды выказывал своё беспокойство, который спас его тогда, на складе, который вытащил его из-под огня, хотя и не был обязан, потому как напарниками они больше не являлись. Этот Чуя был перед ним. Чуя, к которому, как недавно понял для себя Осаму, он испытывает необычные для себя, но по-настоящему тёплые чувства. Те самые, ради избавления от которых и решился вколоть себе яд.       Однако, несмотря на поглотивший его с утроенной силой стыд и слабость, с другой стороны испытывал нечто сродни облегчению от того, что, наконец, Чуя узнал обо всём. Узнал его слабость, узнал всю подноготную, увидел того самого Осаму, который более не мог скрывать своё истинное «я» за сотнями излюбленных масок наглеца и подлеца. И ему, кажется, даже вновь задышалось свободнее. А когда понял, что тяжесть из груди исчезла, даже смог улыбнуться.       — Так ты… пришёл, чтобы убить меня? — улыбнулся он немного надломленно, но, вроде бы, прежняя хамовитость понемногу начала возвращаться назад. Чую же, правда, это не обмануло.       — А как, по-твоему, я должен был на это реагировать?! — вдруг обернулся он на него, резво разведя руками в стороны, так же, как и сам Осаму, силясь прикрыть своё мироощущение видимыми глазу жестами и эмоциями. Разве что последние он подделывать так и не научился.       Но, даже так, Осаму уже разгадал его замешательство.       Чуя вломился в его квартиру с шумом и грохотом, а также с яростным криком.       «Что за дерьмо это было, ублюдок Дазай?!», — кажется, так оно звучало, когда защищённую сталью и замками дверь вынесли силой гравитации словно простую, плохо прибитую доску. Судя по всему, тот и впрямь шёл убивать, но… что же произошло такого, что сейчас, будто бы ребёнок, тот лишь яростно сверкал глазами и очевидно не знал, куда себя деть и что говорить?       Верно. Ведь Чуя увидел его слабость. Увидел, что его извечно раздражающий, пользовавшийся уважением босса бывший напарник и соперник вовсе не радовался своему положению. Увидел перед собой сломленного человека, готового пустить по вене наркотик, и отныне не мог ничего с этим знанием поделать.       — Ты сказал ему, что именно за этим он и вернул тебя в мафию, — добавил Чуя, снова отвернувшись, но его напряжение вполне читалось и со спины, довершаясь плотно сжатыми кулаками и опущенной вниз головой. И тогда, после сказанных им слов, Осаму тоже чуть опустил голову, кивнув тем самым самому себе, поняв, о чём именно шла речь, что именно увидел на записи Чуя, и что именно так его зацепило. Ведь как раз эти слова были произнесены дважды за последнюю ночь, проведённую с Мори Огаем. — Как я мог этого не замечать?! — рявкнул он, и, даже не воспользовавшись силой гравитации, с ноги запустил в стену ещё один небольшой кофейный столик, до того устоявший на месте после снесённой ранее входной двери.       И, пока Чуя явно не мог сообразить, что же ему делать дальше, как же ему поступить, в голову его невыносимого напарника яркими красками проникли совсем свежие воспоминания, взбудоражившие тело и разум внезапной волной адреналина, принёсшего за собой очередную порцию переживания, страха и сводящего зубы волнения.       Незапертая по его возвращении из больничной палаты дверь, покоящаяся на столе ключ-карта и… видео, которое получил Чуя. Картина произошедшего виделась открыто и ясно. Разумеется, если взять хотя бы ту же незапертую дверь, то это любого навело бы на мысль о проникновении. Но в тот момент Осаму, вместо того чтобы заняться выяснением подробностей и поиском причастных, как то полагается нормальным людям, решил подождать, пока правда о взломе сама не выплывет наружу и не принесёт своих любопытных результатов. Начать же действовать, задавать вопросы, искать улики — означает лишь привлечь к себе и к ситуации излишнее внимание да спугнуть своими потугами незримого доселе врага, который в скором времени вполне мог себя выдать. И вот сейчас результат был получен, а всплывшая наружу правда о взломе и его цели, которой он так ждал, вопреки собственным представлениям, не радовала. К тому же, отныне в воздухе повис ещё один незакрытый вопрос. Вопрос, ответ на который он и без того уже знал.       Запись наверняка получил не один только Чуя. И если Чуя, получив её, примчался сюда, как только увидел, то что же предпримут все остальные?       — Чуя, — тут же окликнул его, и тот резко развернулся, сверкая глазами, полными неопределённости между злобой на него, на Мори, на самого себя или же на ситуацию в целом. — Ты один получил это видео? — задал наводящий вопрос Осаму полушёпотом, но с нажимом, так, чтобы стало понятно, что он интересуется не столько ответом, сколько грядущими проблемами.       — Что? — не понял тот поначалу, нахмурившись ещё сильнее, в недоумении вскинув рыжую бровь. — Да, — выдал он почти сходу порывисто, но в следующее мгновение вытянулся в лице и, словно бы вспомнив что-то крайне важное, взглянул в ответ совсем другим взглядом. — Нам надо уходить, Дазай.       «Всё ясно», — понял Осаму. Чуя, конечно, не знал наверняка, видел ли видеозапись кто-то ещё, но отчего-то был убеждён, что её видели и другие. И эта убеждённость очевидно и весьма существенно его тревожила. Но за это «нам» в его последних словах всё равно уцепился. Не «тебе надо уходить», а именно «нам». И хотя ситуация была критической, всё, что забивало больную от алкоголя голову, так это то, что ему вновь было приятно.       Чуя же, напрочь проигнорировав выплывшую на лице виновника торжества улыбку, быстрым шагом направился навстречу и, наклонившись, ухватил за руку, с силой дёрнув на себя в попытке вытащить кое-чей зад из такого удобного и мягкого кресла:       — Пошли! Нам нужно в укрытие! — вновь потянул он, когда с первой попытки Осаму не поддался.       «И снова это «нам», — отдалось эхом в разуме. Но, к сожалению, судя по проявившимся паническим ноткам уже на лице Чуи, времени витать в облаках и радоваться мелочам не оставалось, потому, подавшись вперёд, он поспешил задать вопрос на опережение, уже представляя ответ:       — В чём дело, Чуя? Что ты видел?       Чуя замер, будто бы призадумавшись. Но замешательство его длилось недолго:       — Я не знаю, что я видел, — произнёс он уже спокойней, однако в тоне явственно прослеживались настороженность и напряжение, а взгляд был направлен прямо в глаза Осаму, но в этот раз выдерживать его не казалось столь непосильной задачей. — Когда шёл к тебе, видел какую-то суету среди наших, но внимания не обратил. Было не до того. Сам понимаешь, — старался пояснить он, но выходило немного скомканно, да и слова эти вовсе не были нужны. Ведь, действительно, голова у Чуи в тот момент наверняка была забита планами убийства бывшего напарника как-нибудь пожёстче и покровавей. — И если это видео разлетелось по всей мафии, то… — зрительный контакт прервался, когда Чуя полуобернулся в сторону выхода, словно бы чего-то ждал. Или кого-то.       — Скоро тут будут гости, — закончил за него Осаму и, усмехнувшись, весело и певуче добавил: — Поднимут на ножи и вилы…       — Что смешного, Дазай?! — почти что прорычали на него в ответ, вернув недобрый взгляд обратно, и, прежде чем попытка вытащить его из кресла повторилась бы, Осаму решил кое-что проверить. Проверить, насколько хорошо его бывший напарник осознавал положение собственное, насколько точно понимал, чем для него самого могла обернуться помощь Дазаю Осаму, да и вообще, был ли он уверен, что хочет ему помогать.       — Может, они и правы. Как думаешь, Чуя? — на оголённой руке всё ещё чувствовалась грубая хватка, и, хоть после этих слов она немного ослабла, отпускать его пока что точно не собирались. — Ты шёл сюда убивать, потому что понял, почему Мори-сан выбрал именно меня на роль правой руки, — говорить такое было даже сложнее, чем узнать, что многолетняя, столь тщательно скрываемая им с Огаем тайна на двоих открылась именно Чуе — человеку, который столько времени посвящал всего себя мафии и служению боссу, но так и не добился желаемой должности. Впервые за столько лет, именно в этот день, слова давались Осаму с трудом, ввергая в состояние неловкости и непривычки, ведь обыкновенно как раз таки бесконечное балабольство являлось его коньком по жизни. Но не сегодня. — Ты так старался, Чуя, — продолжать пришлось через силу. — Да и остальные тоже, наверное. Хотел победить меня. Хотел стать исполнителем первым. Хотел забрать себе должность правой руки. Но пролетел по всем пунктам, — отчеканил последнюю фразу Осаму и горько усмехнулся, потому как заметил, как с каждой выдаваемой им фразой Чуя напротив становился всё мрачнее, а голова его наклонялась ниже, усиливая тем самым набегающую из-под шляпы на лицо тень. — Ты уверен, что тебе не стоит бросить меня?       И стоило только последним словам разнестись по полуразрушенной комнате, как последнее, что увидел перед глазами, прежде чем перед ними всё померкло, это летящий в его сторону чёрный кулак свободной руки. Голова, уже во второй за эту встречу раз, метнулась в сторону, и даже, кажется, какой-то шейный сустав всё же хрустнул. С обратной стороны щеки прочувствовался металлический привкус крови, от которого Осаму тут же поспешил избавиться, сплюнув на пол вместе со слюной. Но помогло это мало, поскольку вернулась эта мерзость довольно-таки быстро.       — Это было больно, Чуя, — так и не подняв головы, попытался упрекнуть он, чувствуя, как тяжело двигается онемевшая в месте удара челюсть, словно бы получил лошадиную дозу анестезии.       — Да мне плевать! — раздалось агрессивное где-то над ухом, и за его руку вновь сильно дёрнули. — Поднимай уже свой тощий зад, чёртов Дазай! Нам надо валить!       — Но я не хочу, — чуть улыбнувшись, обессиленно отозвался в ответ Осаму, и впрямь ощущая и моральную, и физическую слабость. Особенно последнюю, во всём теле, которое попросту сделалось ещё тяжелее и никак не хотело двигаться. Одну лишь только голову с непосильным трудом удалось вернуть в прежнее положение да откинуть её на спинку кресла. — Я так устал, Чуя. Да и если ты станешь мне помогать, тоже прослывёшь врагом народа. Врагом мафии. Ты этого хочешь?       — Да что, мать твою, ты несёшь, придурок? Если тебя повяжут, то убьют!       «Может, это было бы не так уж и плохо?», — хотел было ответить он, но, внимательней всмотревшись в лицо над ним, обеспокоенное, недоумевающее, на котором красовались совсем не те эмоции, совсем не то выражение, с каковыми обыкновенно смотрел на него Чуя, а после на собственную, поднятую вверх руку, пальцы на которой сжались лишь сильнее, вслух задал совсем иной вопрос:       — Почему ты так хочешь спасти меня, Чуя? — где-то в груди колыхнулось позабытое на время разговора тёплое чувство, и вместе с воспоминаниями, которыми он убивал себя последние несколько дней, по всему организму пронеслась новая волна слабости.       Ему нужен был ответ на этот вопрос, но Чуя, до того раскрыв было рот, чтобы, по всей видимости, выдать очередную порцию ругательств, так ничего и не произнёс. Видно было, что порывался, с каждой следующей секундой набирая в лёгкие побольше воздуха, но попросту одёргивал себя всякий раз, ни на что не решаясь. Но Осаму нужен был ответ на этот вопрос. Здесь и сейчас. А если и не ответ, то он хотя бы сделает то, о чём наверняка пожалеет, зато раз и навсегда изгонит из разума всякую чепуху про чувства, про Чую, про себя самого.       Рука, до того крепко удерживаемая за запястье, резко изогнулась словно бы сама по себе, и, сквозь ломкую боль, ему удалось вывернуть её из захвата, следом же ухватив аналогичным образом руку Чуи в месте повыше перчатки. Не дав тому и доли секунды опомниться, нашёл в себе силы, разогнанные пробудившимся внезапно адреналином, и потянул на себя. Чужое колено приземлилось на обивку кресла меж раздвинутых ног, а в грудь ударилось небольшое, но непривычно тяжёлое тело бывшего напарника, выбив воздух из лёгких, а когда пронзительно-синие, удивлённые, ничего не понимающие глаза оказались аккурат напротив его, на мгновение прошибла дрожь и паника. Однако прежде, чем позволить этим чувствам поглотить себя полностью, Осаму отмёл все свои мысли и, в момент, когда лицо обожгло горячим дыханием, просто прижался к приоткрытому от шока рту.       За свою жизнь он целовался сотни раз, целовался со многими, но никогда, никогда ещё не испытывал подобного. Глаза сами закрылись от возникшего внутри, захлёстывающего страха. Сердце зашлось как бешеное, готовое пробить грудную клетку. Из головы вылетело вообще всё, оставив после себя целое ничего. А неудобное положение, давление на груди, зажатые меж их телами, мешающие руки — всё игнорировалось. Внимание было направлено только на две существующие здесь и сейчас вещи: на чужой, до ужаса дорогой парфюм с резковатым, освежающим, щекочущим нос ароматом, и на обжигающее тепло этих губ. Губ, которые, сколь сильно бы он ни старался, не отвечали ему. И с каждой следующей долей мгновения Осаму чётко ощущал, как, каждую до единой, клеточку его организма наполняет холод, как горький ком подкатывает к горлу, перекрывая доступ к кислороду, как сознание заволакивает самое настоящее отчаяние, и как внутренне «я» с невероятной скоростью катится в пропасть, дна которой не разглядеть.       «Это… конец», — пронеслось где-то на грани сознания, когда Чуя завозился на нём, вытаскивая зажатую ранее руку и, позднее — судя по тому, как немного промялась обивка на уровне плеч — переместив её куда-то на спинку кресла, тут же чуть напрягшись, словно вот-вот отстранится, оттолкнёт его. И это было бы так похоже на Чую.       Прошло ещё одно мгновение, но глаза открывать не хотелось. Не хотелось видеть ярость на его лице. Не хотелось признавать поражение. Ничего уже не хотелось. Оставалось лишь ожидание того неизбежного, что рано или поздно должно будет произойти.       Но этого не происходило. Вопреки соображению, что сейчас, вот-вот, всё закончится, его губы, до сего момента молчаливые, тоже начали двигаться. Лениво и неспешно, и до слуха чуть погодя донёсся шумный выдох, когда нижнюю часть лица вновь опалило горячим воздухом.       Чуя ответил ему!       Шок и удивление заглушились изнутри очередным ударом сердца, и только много позже до Осаму дошло, что всё это время, всё то время, что он пытался разговорить Чую на языке поцелуя, тот не отстранялся. Дошло, что, будь этот Чуя тем самым, которого он знал половину своей жизни, он оттолкнул бы его почти сразу. Сразу бы воткнул ему в живот спрятанный под пиджаком нож, поднялся бы, врезал и наорал, и только потом бы стал задавать вопросы. Если вообще не убил бы на месте.       Но ничего из этого до сих пор не случилось. Он продолжал целовать в ответ, и теперь по телу, взамен холода, волнами расходилось счастье и, может быть, совсем немного, возбуждение. И этот чёртов парфюм, кружащий голову, парфюм, которым хотелось дышать бесконечно, только помогал в этом деле, заставляя нервничать всё больше и смещать фокус внимания на то, что происходило в штанах.       От соприкосновения лбами извечная шляпа чуть сбилась наверх, а после и вовсе сползла да приземлилась где-то рядом, но Осаму было плевать. Он, прижавшись к Чуе грудью, даже сквозь одежду отчётливо ощущал, в каком ненормальном ритме бьётся и его сердце тоже. Он даже сумел бы сосчитать каждый удар, просчитать пульс, вычислить, с какой скоростью разносится по организму кровь, помножив всё на рост и комплекцию. Сумел бы, только если бы собственное сердце не билось в таком же хаотичном порядке, сбивая своим ритмом всяческие, никому не нужные подсчёты.       Вторая рука Осаму, до того покоящаяся, а теперь нервно мявшая подлокотник кресла, сама потянулась к рыжей шевелюре, но прежде, опасливо и несмело, докоснулась до чёрной ткани пиджака. Огладив бок, двинулась выше, прошлась по рёбрам, которых и прочувствовать-то было нельзя, и только когда пальцы коснулись мягких, к его удивлению, волос, чуть потянув вниз, Чуя резко оттолкнулся от спинки кресла и, отстранившись, задержался всего на мгновение, взглянув в его приоткрывшиеся глаза, прежде чем весьма ловко поднялся на ноги и отскочил на два шага назад.       Осаму не мог сказать, какое выражение лица у него самого сейчас было, но на лице Чуи, определённо, красовался лёгкий, едва заметный румянец, брови всё ещё были нахмурены, а взгляд выражал нечто схожее с неодобрением. Но это было не оно. Это было что-то другое. Что-то вроде упрёка, но и не это тоже. Что-то непонятное, что-то, что не разобрать. Поза же, в которой остался Чуя после подъёма — чуть подогнутые ноги, слегка раскинутые в сторону руки с раскрытыми ладонями — словно бы намекала на то, что тот приготовился к бою, готовый вот-вот ринуться в атаку. Или же, наоборот, сбежать. Но он так и не двигался: встрёпанный и явно опешивший так и застыл на месте. И Осаму, который раньше читал людей как дважды два по одним лишь движениям и лицу, похоже, совершенно утратил свой навык только что. А вместе с тем и вопрос, что бился в его голове, словно птица в клетке, оставался без ответа.       — Чуя, ты… — попытался задать его вслух, но слова на полпути застряли в горле, так и не ставши озвученными, ведь ответ на тот самый вопрос был известен: лежал на поверхности, просто не хотел быть принят и признан. И всё-таки он был, только вот, несмотря на всё произошедшее, в разуме попросту никак не хотел укладываться. А именно, не укладывался тот факт, что Чуя ответил на этот его порыв. Что не отстранился сразу же, не избил, не убил, а ныне, вообще, продолжает бездействовать.       А Чуя ли это?       Наваждение быстро сошло на нет, когда, проникшее вслед за последними сомнениями, безумное предположение о подмене было отринуто, показавшись ещё и бредовым. В конце концов, Осаму только что касался его, держал за оголённый участок руки, и никаких подвохов с чьей-нибудь способностью тут быть никак не могло.       Взглянул на него ещё раз, уже совсем по-другому, по-новому, и улыбка сама наползла на лицо, заставив и того сдвинуться, наконец, с места. Что поделать? Чую всегда раздражали, а порой выводили из себя ухмылки напарника.       Тот довольно ретиво стал ровно, словно солдат на плацу, и, цыкнув, по-актёрски невозмутимо одёрнул сбившийся пиджак.       — Идиот, — будто констатируя факт, процедил он сквозь зубы устало и, наклонившись, поднял валявшуюся на относительно чистом участке пола шляпу, после чего, манерно её отряхнув, сразу же водрузил на голову. — Всё ещё намерен остаться тут и подохнуть? — вдруг вопросил он, не очень успешно попытавшись сменить тему случившегося на более важную тему побега из штаба. И Осаму, впервые за многие годы, был с ним согласен, так же не желая прямо здесь и сейчас выяснять отношения, которые теперь-то стали совсем уж неоднозначными.       — Ты всегда меня раздражал своими криками. Таким притихшим и молчаливо-краснеющим ты мне нравишься больше, — но всё же не сдержался, вернувшись к своему обыкновенному состоянию, покуда чувство экстаза до конца его ещё не покинуло. А после, вытянув руку навстречу замершему Чуе, чья бровь вот только что нервно дёрнулась, а уголок рта вновь поджался, по-доброму усмехнулся.       И Чуя всё понял. Понял, что Осаму попросту не мог не отпустить какую-нибудь колкость, чтобы хотя бы сотворить видимость возвращения к старым-добрым временам. Однако с его стороны поддерживать эту игру очередным выкриком или ругательством смысла не было, потому Чуя, дабы не оставлять оппонента без ответа, нарочито устало — устало от его выходок — закатил глаза и всё же шагнул ближе, протянув руку в ответ.       — Ты тоже меня бесишь, — сказал он и ухватился за ладонь. — Теперь вдвойне, ублюдок, — потянул на себя, и Осаму, поднявшись из кресла, кажется, в кои-то веки ощутил тягу к жизни. — Теперь пора валить.       С этими словами нельзя было не согласиться, особенно сейчас, когда ответная и совсем незлобивая улыбка исчезла с лица напротив, оставив после себя лишь серьёзный настрой и напряжённость, ну и ещё немного забавного румянца.       Оба синхронно двинулись на выход из квартиры, и Осаму походя отметил, что руку его так и не отпустили. Да он и сам хотел бы подержать ладонь в перчатке подольше, и так же подольше вдыхать запах парфюма, который шлейфом тянулся за идущим чуть впереди Чуей. Чуей, который, в самом деле, всего пару десятков минут назад был зол настолько, что размолотил добрую половину квартиры вышибленной входной дверью — о том свидетельствовали снесённые к чертям шкафы, столики и прочие предметы интерьера, которые попались на пути треклятой двери, да ещё и каменная крошка от арок и дверных проёмов, не позволявшая ступать ногам свободно.       Однако сейчас же его вели за собой на выход из клетки, из той самой, где запер его Мори Огай, который, наконец, сумел вернуть себе человека, числящегося в качестве его личной собственности. Так, по крайней мере, ощущал себя Осаму всякую минуту с тех пор, как добровольно возвратился в мафию, и каждую секунду, когда приходилось оставаться с этим человеком наедине. Но сейчас его здесь не было. Сейчас его вёл Чуя. Сейчас, несмотря на поднятую разрушениями пыль, до конца ещё не осевшую, дышалось в десятки раз легче, свободнее. А при мысли, что он вот-вот покинет место заточения вместе со своим бывшим, а может, уже и не бывшим напарником, по телу разливалось тепло, а на лицо против воли наползала глупая, но вроде бы, должная быть счастливой, улыбка.       И всё-таки что-то мешало. Не было того спокойствия на душе, каковое точно должно бы присутствовать в такие моменты. Будто бы он что-то забыл. Как забыл однажды выключить утюг в общежитии, чуть не спалив всю постройку. И именно с тех пор приобрёл чёртов страх хоть что-то забыть.       Ситуацию стоило проанализировать. Сейчас же.       Чувство это, такое пакостное, как и всегда, посетило вот только что, буквально секунду назад, как подумал о своём освобождении. И потому, можно говорить об этом с уверенностью, проблема крылась именно здесь.       Но что же его так зацепило в собственных мыслях? О чём он там думал?       Чуя. Волосы Чуи. Тепло его руки. Парфюм. Клетка. Побег. Снова Чуя. Собственность Мори Огая.       Мори Огай.       Осаму так и замер на месте, не добравшись до выхода, видевшегося перед ними всего в нескольких метрах. Не добравшись, и не позволив добраться до него Чуе, так же остановив его за руку.       — М? Что не так? — полуобернулся тот в удивлении.       — Чуя, — начал в ответ, и в голову снова полезли дерьмовые мысли. Он посмотрел ему в глаза, но всё ещё не видел в них ничего, кроме обыкновенного Накахаровского недоумения. И всё же лучше спросить напрямую. — Почему ты пришёл за мной, а не за Мори-саном?       Разумеется, Осаму прекрасно понимал, что Чуя ворвался к нему в порыве не самых благочестивых эмоций. Понимал, что тот пришёл его убить. Понимал также и то, что, после их поцелуя и предшествующих разговоров по душам, что-то в его отношении переменилось. Даже не просто что-то, а нечто конкретное. Но, зная Чую, не приходилось сомневаться ещё кое в чём — в его верности Мори Огаю.       Да, точно, так уж вышло, что одного из самых верных исполнителей Портовой мафии всё это время попросту обманывали и… обламывали. Во всяком случае, с должностью правой руки. И это правда, что этому обманутому исполнителю таковое отношение по вкусу прийтись не могло. Но, всё-таки, это не отменяло его самой настоящей, собачьей преданности. Несмотря ни на что. Так почему же Чуя всё ещё здесь, а за Огая так ни разу и не заикнулся?       — А? — излюбленный недовольно-недоумевающий возглас, вздёрнутая бровь, и не вполне ожидаемый ответ. — Босс сейчас на переговорах, — впрочем, ответ этот был дан обычным голосом и показался не слишком быстрым, но и не слишком медленным, чтобы заставить самого себя задуматься о возможном вранье. Да и это было бы не в духе Чуи. — Но ты задал этот вопрос неспроста, Дазай.       У Осаму ещё были надежды, что Чуя не сумеет понять, чем было вызвано подобное внезапное любопытство, но, кажется, они и впрямь давно не работали в паре, и за эти пять лет его напарник в самом деле поумнел. Удивительное открытие.       — На переговорах с кем? — вместо ответа на последний, замаскированный под утверждение вопрос, продолжил он со всей серьёзностью. Чувство подвоха отчего-то не хотело его покидать, но причин этим подозрениям, как ни старался, найти не мог.       — Хах, — перекривился Чуя в ответ и, отпустив его руку, развернулся окончательно, вздёрнув подбородок и взглянув с таким презрением, что где-то в глубине души холодным и мерзким ужом шевельнулось нечто скверное и странное, чёткого описания которому дать не получалось. — Беспокоишься за него? — слова эти прозвучали жёстко, с вызовом, и никому из них явно не пришлись по нраву.       — Ни за что, — этот ответ Осаму дал чётко, даже не задумавшись, даже мысли не допустив, что хоть когда-то стал бы переживать за Мори Огая. Даже в малых летах ему, по большому счёту, было плевать на судьбу приютившего его однажды человека, а годы и совместная постель лишь сгубили эту вероятность окончательно. — Но ты не ответил на вопрос, — он не прекращал сверлить серьёзным взглядом в ожидании.       — На встрече с подконтрольной группировкой, отвечающей за северные кварталы Йокогамы. Были ограблены три склада. Вчера, — устало вздохнув, так же чётко выдал Чуя без единого намёка на ложь, и неясное переживание, вроде бы, начало утихать, пока тот не решил продолжить: — Но ты задал этот вопрос не просто так. Подозреваешь меня?       И настал тот день, когда Накахара Чуя научился читать Дазая Осаму. Однако никакой уязвлённости или чувства задетой за живое гордости по этому поводу он не испытывал, скорее уж капельку стыда за свои подозрения, поскольку тревога, возникшая на ровном месте, наконец, улеглась. Но всё же не всецело. И что это было, в конце концов? Возможно, банальное неверие в своё… счастье, — по-другому назвать это ощущение внутреннего подъёма не выходило. Возможно, скептический к собственному существованию настрой. Или же сбой системы, вызванный таким внезапным и обильным приливом адреналина в мозг, который, теперь-то уж точно, начал работать в прежнем режиме, всячески игнорируя количество спиртного в крови.       — Я рассматриваю все варианты, — ответ же дался куда легче, будто бы ничего и не было, а ему самому удалось улыбнуться. Улыбнуться так по-старому, так нагловато. Улыбнуться, а после, манерно разведя руками в стороны, будто бы так и надо, порадоваться, когда Чуя второй за последние минуты раз закатил глаза:       — Как же ты меня достал, — проворчал он и, вопреки только что случившемуся разговору, вновь ухватил за руку, утягивая к выходу дальше. И, слава богу, Чуя, идя впереди, не мог увидеть эту его внезапно возникшую, крайне дурацкую и в то же время крайне довольную физиономию.       Шаг. Один. Второй. И выход становился всё ближе. Казалось бы, ещё немного, и разбитая в крошево да покрытая трещинами арка дверного проёма засветится изнутри белоснежным сиянием, как это бывает в каком-нибудь фантастическом кино или аниме. Или же, как только они переступят порог, то попадут в чистое поле, где нет ни задымлённого промышленностью воздуха, ни шума людей и машин, где лишь тишина. А, быть может, их ждёт нечто совсем иное. Как же ему этого хотелось.       Сердце заходилось снова и снова от одних лишь этих глупых фантазий. Настолько сильно он мечтал отсюда убраться. Убраться с Чуей вместе. И никакая реальность не могла избавить его от этих желаний. Реальность, в которой, конечно же, назвать выход из квартиры свободой было нельзя, но ощущалось оно всё равно именно так. Именно свободой, даже несмотря на то, сколько этажей им ещё предстояло преодолеть. И мысли эти, подогреваемые странными, определённо нездоровыми фантазиями, проносились в голове с невероятной скоростью ровно до тех пор, пока до выхода не остался жалкий метр. Жалкий метр, который они не успели пройти.       — Благодарим, что задержали его. А теперь отойдите в сторону, Чуя-сан.