Тебе здесь не место

Очередной наркотически-алкогольный трип и прогулка по островкам памяти, дырявой, словно сетка рыбака, но даже после лет аддикций он все еще помнит ее смех. Такой же, как и его. Ей смешно, оттого что ему страшно. Ему страшно, оттого что ей смешно. Этот нездоровый смех человека, который вместо таблеток умудрился выторговать у кого-то из обслуживающего персонала алкоголь. Конечно же, после этого Старатель всех уволил. В следующий раз он не повторит своих ошибок. Ее смех раскатистый и глубокий, как контроктава. Ее глаза — черны, точно клавиши, а нервы — натянуты как струны в фортепиано. Она — сломанный, скрипящий, изживший себя инструмент, о котором забыли и к которому относятся, как к куску дерьма: выбросят на помойку без зазрения совести. Кто-то боится, кому-тот противно. И только Тойя пытается что-то сделать. Но раз за разом это оборачивается падением в зыбучие пески ее психоза. А затем тяжелая ладонь укрывает плечи, и Тодороки, тихо и практически ласково, зовет свое главное разочарование обратно. Они будут идти молча вдоль темного коридора — атмосфера такая же тягучая, как в психиатрических больницах из старых фильмов, и даже не нужно желтых стен и толп санитаров. Они будут мерно вышагивать, а затем выйдут во внутренний дворик, и Старатель, все еще не успевший вернуться к новой версии себя, встанет на колено и серьезно спросит Тойю, зачем тот продолжает навещать мать. «Потому что я хочу спасти ее». Это первый и последний раз, когда Даби видел своего отца плачущим. Почему он согласился быть частью этого плана? Скорее всего, было банально страшно отказываться. Хоукс стал непредсказуемым. Спорить с ним — бесполезно. Просто делай и не задавай вопросов. Расскажи все, как на духу. Опорочь имя человека, за которого переживаешь в перерывах между трипами, соцветиями воспоминаний и сна, лишенного сюжетов. «Абьюзер» «Деспот» «Довел мать» «Бросил своих детей» «Сделал это со мной» Это все неправильно. Это все неправда. «Я сам это сделал с собой», — сам себе палач, сам себе судья, сам себе — черная дыра. Стоя на могильной плите, он сгорает дотла, чтобы позже возродиться фениксом пороков. Сожрать собственное тело тысячью личинок, кануть в землю и прорасти мухоловкой. Раскрыть свою пасть и жрать их души, высасывать их мозги через ноздри, проглатывать целиком глазные яблоки, заживо сдирать кожу… С него все началось, им же все и закончится. Меж тем в палате матери никогда не вянет ее любимый цветок, а лучшие врачи в Японии вернули ее миру и детям. Меж тем Даби — так и останется блеклым пятном, желторотым птенцом, который не смог спасти свою мать от пасти хищника. Но разве это его вина? «Это все моя вина». Разрушенные города, вырванные с корнем светофоры, разбитые витрины и трупы ни в чем неповинных людей. Разорванные в клочья после схваток с ному тела лучших героев. Гниющие фасады домов, сирены, которые отдают Хиросимой. Они сбросили ядерную бомбу. Они накликали ядерную зиму, и вот теперь опаленный кровью пепел падает с небес ему на лицо невыплаканными слезами отца, а он, канонично беловолосый, читает заученный текст. Копирует ее смех, ее движения, словами выплевывая записки обезумевшего Номера два. Кто мог знать, что этим все закончится? Наверное, то же существо, которое знает, с чего все началось. — Прошлое никогда не умирает! — восклицает теперь Тойя и чувствует укол острых глаз. Ему кажется, что где-то за спиной Старателя — съемочная группа, и Кейго, сидя в режиссерском кресле, кивает каждому слову Даби, а после долгожданного «снято» примется тому аплодировать. Но, к сожалению, происходящее — не кино и не трип. Даже не бред. Происходящее — реальность, которую умело спродюсировал Хоукс. — Этого не может быть! Я искал тебя везде!.. «Он правда искал?» — Это правда. И прямо сейчас мою правду крутят по всем каналам, в интернете и на ТВ. «Неужели так все и закончится?» Нет, будет хуже — потому что в небе порхает бабочка, переродившаяся из личинки. Она несется, спотыкаясь о воздушные вихри, и вибрации смеха практически касаются обожженной кожи Даби. «Так не должно быть…» К черту реплики. — Хватит! — кричит Тойя и после этого Старатель с Шото поворачивают головы. В их глазах блестит надежда и радость, но они даже не знают, что к ним стремглав несется не журавль в небе, а гребанный ястреб. Распушивший перья, оголивший когти и готовый во что бы то ни стало утолить свой голод. — Бегите! БЕГИТЕ! — восклицает Тойя и попадает под пламя Шото. — Черт… — Хоукс! Ты жив! — видеть Старателя таким человечным и открытым, изменившимся — как упасть в жерло вулкана. Он понятия не имеет… — Я же сказал! Бегите! — Даби выпускает стену ледяного пламени, ограждая оставшихся на поле героев от себя и Кейго. «Пожалуйста, приземлись сюда». Таками достаточно обдолбан, чтобы сделать паузу и отвлечься на «собрата по оружию». Страшное зрелище: если бы не мешковатая одежда, можно было бы увидеть выпирающие кости. Желтые очки отвлекают от нездоровой желтизны на лице. Сальные волосы — сушит ветром. Ключицы дрожат, ноги сводит, а с лица все равно не сползает самоуверенная улыбка человека, которому абсолютно поебать, что будет дальше. — Кейго, — Даби кладет руки ему на плечи, но бывший Номер два пытается высвободиться. Понимает, что что-то идет не по плану. Рвется едва ли не сквозь пламя. Надо действовать радикально. Надо исправить все, пока не стало слишком поздно. — Кейго, — он хватает того настойчивее, а Хоукс в свою очередь — настойчивее вырывается. Но он так истощен и ослаб, что даже человек, застрявшего одной ногой могиле, с легкостью может остановить его. — Пожалуйста, — Даби заводит руки за спину и… обнимает Кейго, на что тот лишь истерично смеется. Нет, маниакально. Нет — смеется сумасшествием и изрыгает психоз. Тот самый смех. Все повторяется. — Кейго, еще не поздно. — Вовремя ты спохватился, — шепчет угрожающе Кейго, и Даби чувствует кожей, как меняется мимика бывшего героя. — Для тебя-то уже лет сто, как все проебано. Не лги себе, — продолжает он шипением гадюки, — нет дороги назад. Только не для тебя. Так что засунь свою тревогу поглубже в задницу и прими апокалипсис с достоинством. — Кейго… — И прекрати повторять этот имя, как мантру, окей? Поздно. — Ты прав. Для меня уже поздно. Но не для тебя. — Да что с тобой не так! — Кейго все же находит последние силы, чтобы вырваться, и почти что отпрыгивает от Тодороки. — Все. Это все моя вина. — Неа, дело в системе, — Таками ведет себя, как клоун, будто и вовсе забыл, зачем приперся в самый эпицентр кровавой бойни. — Ты правда веришь, что сотни тысяч смертей и разруха в городах уберет классовое неравенство и нищету? — Я верю, — Кейго ударяется лбом о лоб Даби, — верю, что этому миру давно пришел пиздец. И тот факт, что мы развели эту тягомотину, цивилизацию, если хотите, — он снова делает шаг назад и пальцами выводит кавычки, — если бы не растянули все на несколько тысячелетий, ничего бы не было. Ни героев. Ни злодеев. Ни разрухи. Ни нищеты. Ни причуд. Ни войн. Ни неравенства. А еще… — его губы дрожат. — Не было бы тебя и… Меня. Лучше бы я никогда не появлялся на этот свет. — Нет… — Даби нерешительно берет лицо героя в руки и осторожно притягивает к себе. — Если бы тебя не было, все было бы гораздо, гораздо хуже… — Но ты только посмотри, что я устроил. — Мы устроили. Все бы случилось, раньше или позже… Кейго? — Даби осторожно вытирает слезы с глаз Кейго, и кадык того дергается. — Пожалуйста, беги, пока не совершил самую большую ошибку в своей жизни. И не смей винить себя… «Это все моя вина, и я должен понести наказание». — А ты? — А я? Буду любить тебя до последнего вздоха… Прощальный поцелуй, а после — Даби толкает Кейго в сторону и врывается в собственное пламя — как последний суицидальный акт героизма, чтобы своей гибелью поставить точку в бессмысленной войне. Впрочем, этот акт самосожжения так и останется непонятым. Шипение языков пламени ослабевает, когда кости злодея истлевают. И, Хоукс готов был поклясться, в последнем их шипении он слышал эхо его слов:

«Люблю тебя».