цепи сансары.

      Мерный стук колес поезда, вопреки всем волнениям, переполнившим его душу, успокаивал нервы и расслаблял, позволяя усталому мозгу получить хоть немного вожделенного отдыха. Элиот прислонился лбом к прохладному стеклу и утомленно прикрыл глаза, рассеянно провожая взглядом сменяющиеся за окном пейзажи и лениво ворочая мысли о том, как будут жить эти четыре месяца до рождественских каникул Гарри и Лео в компании его ненормальных родителей.       Он поморщился. Воспринимать этих людей как родителей он отказывался.       Сначала отвергал инстинктивно, не понимая, почему взрослые с такой злобой относятся к маленьким детям, которые ни в чем не успели провиниться. В отличие от Дадли, который систематически привносил в дом хаос и точно так же систематически никогда не был за это наказан, потому что скидывал любую свою проказу на «уродцев», — даже ту, что кузены совершить физически не могли, — Гарри и Лео не делали по сути ничего, что могло бы навредить интерьеру, здоровью или репутации Дурслей. С последним они и сами успешно справлялись, обряжая приемышей в огромные обноски Дадли, но понимать это отказывались совершенно, чем еще больше занижали мнение о себе соседей, совсем не уверенных в том, что ненормальные именно мальчики.       А потом делал это сознательно — когда сквозь естественный барьер, сквозь замки, которые на память накладывает перерождение, яркими пятнами вспыхнули воспоминания о прошлой жизни, в которой он был не старшим сыном среднестатистической семьи с отцом-бизнесменом, матерью-домохозяйкой и младшим братом-лодырем, а пятым отпрыском одного из Герцогских Домов.       Вполне вероятно, что за эту память ему стоило поблагодарить Лео, присутствие которого понемногу подтачивало и в конце концов сломало забвение перерождения, — тот пронес сквозь смерть и повторное рождение свою прошлую жизнь тяжким крестом, который не облегчило даже знание, что он, Элиот, жив.       Ведь Элиот ничего не помнил и не был в полной мере тем, его, Элиотом.       Возможно, именно страстное желание поговорить с прежним Элиотом, желание попросить у него прощения за обман, желание, принадлежащее Ребенку Бездны — первому, кто родился Гленом Баскервиллем, и стало толчком к тому, что печати Столетнего цикла слетели, позволяя Элиоту Найтрею вырваться из ненавистной скорлупы Элиота Дурсля и выбраться в полный золота мир.       Лео ничего не забыл — или очень быстро вспомнил, осознав себя почти сразу после рождения в новом теле, — потому, что, как он объяснил, был и остался Баскервиллем: несмотря на плохое зрение, ему отчетливо виделись огоньки золотого света, ставшие для него едва ли не ночным кошмаром в прошлой реальности, но в новой ознаменовавшие в некотором роде спасение. Они, веселым раздражающим роем вившиеся вокруг Элиота и Лео и видимые ими обоими, несли в себе память о прошлом, как маленькие Ящики Пандоры, и могли помочь им прийти к остальным, к тем, кого могло занести в этот же мир. Золотые огоньки были указателем на тех, кто Тогда прошел сквозь Бездну. Ведь вокруг Гарри золотых огоньков было гораздо меньше, а рядом с Дурслями, к которым Элиот отказывался себя причислять, их и вовсе почти не наблюдалось. Возможно, это было связано с тем, что Гарри являлся волшебником, а магия, возможно, была как-то связана с Бездной. И все равно золотых огоньков было больше рядом с ними — с теми, кто жил в мире с Бездной, с теми, кто прошел через Нее и заслужил, по-видимому, Ее благословение. И это могло бы стать прекрасным знаком.       И Элиот, и Лео не стали отрицать очевидное: несмотря на обособленность и резкость Элиота, вольно или невольно отталкивающие от него почти всех людей, несмотря на то, что Лео в запале самоненависти после повторной смерти Элиота наговорил многим, они скучали. И им было тяжело без привычных надежных людей рядом, без людей, которые бы знали, что они пережили, с которыми можно было бы говорить без оглядки, потому что они бы понимали, — без Гилберта, без Винсента, без Оза, без крольчихи-Алисы и шута-Брейка с его надолго юной госпожой мир ощущался неправильным. Они хотели увидеть их. Узнать, что с ними. Потому что большую часть не знал даже Лео, который Тогда находился рядом. Воспоминания о том, что произошло после того, как Джеку Безариусу и Озу с трудом удалось успокоить Волю Бездны, у него отсутствовали, хотя он знал, что тогда случилось что-то важное.       Помимо того, что все, кто находился в Ядре Бездны, умерли.       Это знание было неоспоримым. Элиот предполагал, что погиб только Лео, или еще кто-то, но не все; но Лео точно знал: в живых не осталось никого. Может, погибли даже те, кто был в Сабрие и защищал остатки города и мир от Цепей, прорвавшихся сквозь увеличивающиеся Пути, — этого Лео четко сказать не мог. Но никто из вошедших во Врата Баскервиллей в подземельях бывшей столицы не вернулся обратно, — и в этом факте Лео был уверен твердо.       Тогда, пять лет назад, когда Лео рассказал все, что произошло после его смерти, у Элиота голова пошла кругом. Разумеется, он не восхищался всеобщим героем Джеком Безариусом — он ненавидел род Безариусов, считал их подлыми и мерзкими, как ненавидел и считал каждый, в ком текла кровь Найтреев, и после рассказа бывшего слуги невпопад ляпнул, что теперь понимает, почему смог подружиться с Озом, который никогда, по сути, Безариусом и не был. Но даже для него новость о том, что Герой Сабрийской Трагедии на самом деле являлся ее прямым виновником, оказалась шокирующей.       Больше этой новости его шокировала, наверное, только весть о том, что Лео оказался тем самым Гленом Баскервиллем, против которого Элиот поклялся обнажить меч. Точнее, лишь в некотором роде, ведь Гленом, которого ненавидели и опасались в Пандоре, был Освальд Баскервилль.       Система главенства над Домом Баскервилль тоже ввела Элиота в продолжительный ступор, из которого его вышибло осознанием: Винсент, его странный и немного жуткий, но по-своему любящий и любимый старший брат, тоже был Ребенком Несчастий. И его тоже могли сбросить в Бездну просто за то, что ему не повезло родиться с алым глазом и старшим братом, которого заметили и посчитали достойным следующим вместилищем для Глена.       Лео сказал, что так вполне могло бы быть. Если бы Лейси, младшая сестра Освальда, не сбежала из поместья и не наткнулась на бездомного сиротку, ублюдка виконта Безариуса.       Если бы не Лейси, Сабрие все так же была бы столицей, Баскервилли все так же стояли бы на вершине иерархической лестницы, уступая только короне, Оза Безариуса, многих других и привычного строя Четырех Великих Герцогских Домов не существовало бы, а Гилберт и Винсент стали бы пережитками прошлого в летописях Стражей Бездны. Но Лейси сбежала, Лейси нашла, Лейси невольно привязала к себе Джека. А Джек породил Сабрийскую Трагедию.       Сабрие — дом, который построил Джек. Забавно вышло.       Элиот не знал, поблагодарить ему Лейси за то, что она невольно сотворила, или проклясть позаковыристей. Учитывая место, в которое он едет, это не стало бы чем-то сильно сложным.       Он тяжело вздохнул и поежился, закутываясь в теплый кардиган на манер одеяла. Остро хотелось, чтобы рядом оказался Лео — и, желательно, вместе с Гарри.       Гарри тоже был сложной фигурой в новой картине мира. Элиот, не имевший за душой черты характера быстро привязываться к людям, тем не менее довольно скоро и сильно привязался к лохматому мальчишке, в чем-то очень сильно похожему на Лео. Возможно, нередкими вспышками злости (пусть причины злости Гарри и злости Лео довольно сильно различались), которые часто сопровождались тем, что он доходил до стадии раздачи тумаков или крушения окружающего пространства, — чем ему запомнился Лео и чем того же Лео ему напоминал Гарри; возможно, лохматостью и очками, в которых он действительно нуждался, в отличие от Лео (впрочем, в этой жизни они все же были необходимы, потому что без них Лео видел, дай Бездна, сильно размытые пятна и пресловутый золотой свет); а, возможно, в основном относительно тихим характером, за которым прятались удивительные в своих огромных размерах черти. Гарри и Лео во многом различались, но во многом же были и схожи. Наверное, именно поэтому Гарри быстро вошел в его внутренний круг и был близко принят к сердцу, как когда-то давно и произошло с Лео.       Для Гарри, в отличие от Лео, которому он все же был другом, а не кузеном, Элиот стал настоящим старшим братом — тем, кем у него не было возможности ни стать, ни научиться быть в прошлой жизни. Оттого он чувствовал себя с Гарри несколько скованно и неуютно, постоянно оглядывался назад, на поведение родных и приемных старших братьев, и невольно спрашивал их — правильно ли он поступает? хороший ли он старший брат? (ведь, несмотря ни на что, Фред, Клод и Эрнест заботились о нем; как и Гилберт с Винсентом, пусть первый в конце концов сбежал из дома, а второй довольно часто избегал чьей бы то ни было компании, кроме своей служанки Эхо.)       Стать для Гарри, маленького и нелюбимого никем из взрослых, надежной опорой и крепкой защитой, как-то незаметно для Элиота, психологически переступившего порог двадцатилетия, превратилось в приоритетную задачу (разумеется, пока они с Лео не заимеют возможности начать поиски остальных). И в какой-то момент он своего рвения даже испугался: ведь Гарри был для него чужим, Гарри ничего о нем, по сути, не знал, Гарри не являлся частью его мира ни в буквальном смысле, — имея за душой память лишь о нынешней жизни в этом мире, в котором не было места Цепям и контракторам, — ни в переносном, — потому что, в отличие от Гарри, Элиот не мог доверять ему полностью, замалчивая многие темы до момента, когда они с Лео останутся наедине.       Но Гарри даже среди них двоих казался одиноким. Гарри тянулся к ним, не понимая, что для единственных людей, относящимся к нему с теплотой и без сквозившего в любых действиях старших Дурслей и Дадли презрения, он является чужим. И в конечном итоге Элиот, которого в какой-то момент осознание неприкаянности Гарри подкосило, не смог противиться немного иррациональному желанию защитить этого глупого ребенка. Как, наверное, и Лео.       А защищать Гарри было от чего.       История про Национального Героя до ужаса напоминала историю Оза, когда Герой Сабрийской Трагедии Джек Безариус из его тела говорил с Пандорой и настраивал всех против Глена Баскервилля: точно так же был единственный выживший после трагедии, точно так же этот единственный выживший отправил в небытие своего главного врага, точно так же никто не мог поведать ничего точного и вразумительного, ограничиваясь догадками и домыслами, и рассказывал историю каждый на свой лад, придерживаясь лишь главных тезисов. Единственное что — Элиот сильно сомневался, что этот враг был Гарри, полуторагодовалому ребенку, или хотя бы его родителям лучшим другом, что сам Гарри рассказал эту занимательную историю про Мальчика-Который-Выжил и что виноватым в творящемся восемь лет назад мракобесии окажется в конечном счете сам Гарри. Но в том, что все происходящее, вероятно, имеет второе, а то и третье дно, — Элиот не сомневался уже ни капли.       Ничего никогда не происходит просто так, и история того же Оза, — мир его душе, где бы он ни был, — тому наглядный пример. Ведь и пресловутое пророчество, и приснопамятное владычество над Бездной в конце концов оказались не более чем фикцией Джека, созданной им сто лет назад ради отсроченного, но выполнения своего главного желания. Да даже те же приют Фионы и попустительство отца, чтобы его личным слугой был не человек благородных кровей, а взбалмошный сирота, были не без подвоха.       От этих размышлений, несмотря на их далекое от радужного и светлого направление, в сон клонить начало еще сильнее. Но уснуть ему не дал звук открывающейся двери купе.       — Юный Найтрей, полагаю? — напротив под мутным прищуренным взглядом Элиота сел один из тех рыжих мальчишек, с которыми они с Гарри и Лео столкнулись на платформе. Сейчас он выглядел аккуратнее и несколько степеннее: пригладил растрепавшиеся после столкновения с Лео медно-рыжие волосы, перевязал шнурок на длинных прядях, заново собрав низкий хвост, и уже успел переодеться в школьную форму — довольно скромную, как и вся прочая одежда его семьи, и немного поношенную, видимо, с прошлого года, но вполне добротную и выглядевшую почти как новая, если не присматриваться к чуть истрепавшимся рукавам. Нашивка на груди с бронзовым орлом и сине-бронзовый галстук выдавали в нем студента Рейвенкло. — Рад, что нашел Вас раньше, чем это сделали мои неугомонные братья. Вы очень им приглянулись, — мальчик немного скованно, будто ему было непривычно это действие, но вполне искренне скупо улыбнулся и протянул Элиоту руку. На его недоуменный взгляд мальчик тихо усмехнулся. — Герцог Руфус Барма. Это, скажем так, мое настоящее обличие. По крайней мере в этом возрасте.       — Рад знакомству, господин герцог, — Элиот вежливо пожал протянутую руку и снова откинулся на своем сидении, рассматривая собеседника.       С герцогом Бармой он никогда в своей жизни не пересекался, даже когда захаживал в Пандору, и знал его только заочно, по рассказам братьев, которые тоже старшего из Глав Домов видели не слишком часто ввиду закрытости и обособленности Найтреев от остального общества в целом и откровенного нежелания Руфуса Бармы идти на контакт с кем бы то ни было в частности. Пожалуй, единственным исключением из этой аксиомы была герцогиня Рейнсворт, но, по словам Лео, герцог Барма был глубоко и безнадежно влюблен в леди Шерил, потому подобный фаворитизм не казался странным.       Отзывы о таинственной персоне герцога Бармы были отнюдь не лестными: даже сдержанные Фред и Клод шипели разъяренными змеями, последними словами поминая излишнюю премерзкую театральность, которая могла бы посоперничать с сахарными улыбками Зарксиса Брейка и успешно выиграть, а Эрнест довольно часто, несмотря на присутствие маленького Элиота, не стеснялся в выражениях, возвращаясь из Пандоры после получения очередного задания. Элиот, если говорить честно, предпочел бы чуть более надежные сведения Гилберта и Винсента, которые в Пандоре проводили гораздо больше времени по неизвестным ему причинам. Но Гилберт никогда в его присутствии не говорил о работе (если честно, он о работе в доме Найтреев говорил, дай Бездна, отчетами отцу, предпочитая если и обсуждать что-то, то, наверное, с Зарксисом Брейком; хотя Элиот и в этом сомневался), а Винсент открещивался обтекаемыми формулировками, как и в любом другом разговоре.       В общем и целом, мнение о Руфусе Барме у Элиота сложилось не самое лучшее. Но сейчас тот вел себя, кажется, несколько по-иному, либо старшим Найтреям не очень везло, и они каждый раз натыкались на не самое лучшее настроение герцога. Либо смерть смогла изменить его в другую сторону. В лучшую или в худшую — пока неизвестно.       — Просто Руфус, — герцог Барма — Руфус — отмахнулся. — В конце концов, здесь нет герцогских Домов, да и подозрительно будет, если ты, — перешел он на чуть более неформальный вариант речи*, — к ребенку довольно бедной семьи будешь обращаться подобным образом, — он накрутил один из медно-рыжих локонов длинной челки на палец. — К тому же, при условии, что высший титул местной аристократии — Лорд.       — Разумеется, — Элиот недоуменно склонил голову к плечу. — Не о том же ли самом Вы договаривались с Лео?       — Было дело, — Руфус кивнул и отпустил несчастную прядь, покосившись на дверь, будто с минуты на минуту ждал чьего-то появления. Возможно, тех самых братьев, о которых он упоминал, когда пришел: Фреду и Джорджу действительно чем-то очень сильно понравился Элиот. Только сам объект симпатии никак не мог понять, чем. Люди, подобные близнецам, обычно не очень сильно его любили из-за его строгости и ответственности, которые постоянно толкали его на разговоры с кураторами, когда особенно ретивые дети аристократии доводили его едва ли не до нервного срыва. Но потом Элиот вспомнил Оза, и как-то все само собой встало на свои места: просто близнецы такие же ненормальные, как и Козявка.       — Так зачем Вы меня искали? — спросил Элиот, растирая плечи: почему-то ему было зябко. Возможно, от продолжительного недосыпа.       — Просто поприветствовать, — Руфус усмехнулся, никак не прокомментировав не исчезнувшую из речи Элиота вежливость. — Как бы мне ни не нравился подобный расклад, такие, как мы, должны держаться вместе, не находишь?       — Нахожу, — Элиот тяжело вздохнул и с трудом подавил зевок. — Гер… Прости, Руфус, — исправился он, заметил вежливо приподнятую рыжую бровь. Все-таки воспитание несколько мешало в новых обстоятельствах: даже несмотря на то, что сейчас герцог Барма был старше его вряд ли больше, чем на год, Элиот воспринимал его как куда более взрослого человека, и манеры диктовали обращаться к тому, кто выше по возрасту и статусу, соответствующе. — Есть еще кто-нибудь из… таких, как мы, в Хогвартсе?       — Трое, — Руфус снова покосился на дверь. За ней где-то вдалеке шумно переговаривались знакомые голоса Фреда и Джорджа, видимо, заглядывающих в купе в поисках брата и Элиота. — Шляпник — удивительно, как мы еще его не встретили, — и, — он вздохнул, — Освальд Баскервилль и Джек Безариус. И еще…       — Они тоже здесь?! — Элиот даже вскочил со своего места. — Но Лео говорил, что от их душ осталось не так много и…       — Сядь, — жестко отчеканил Руфус, прикрывая лицо широким рукавом мантии. В этом жесте Элиот будто увидел более взрослую версию герцога, в руках у которого был зажат металлический боевой веер. Веера при Руфусе сейчас не было, но менее опасным он оттого не становился. — Честное слово, хуже внучки Шерил себя ведешь. Ей хотя бы по половому признаку позволительно, — Руфус взмахнул рукавом и пристальным взглядом проследил, как обескураженный Элиот сел на свое место. — Так-то лучше. Держи себя в руках, юный Найтрей. Полезное свойство, знаешь ли. Особенно в этом серпентарии, который ошибочно выдают за школу волшебства, — казалось, из его слов можно было сцеживать яд — настолько язвительным был тон голоса, с которым он выплюнул последнее словосочетание.       — Мне казалось, со змеями там связан только Слизерин, — неосторожно заметил Элиот, за что получил насмешливый взгляд серо-зеленых миндалевидных глаз.       — Ты же учился в Латвидже, Элиот. Несмотря на то, что, действительно, большинство аристократов учатся на Слизерине, ничем особенным весь остальной контингент, пожалуй, не отличается, — Руфус пожал плечами и отвернулся в окно. — Серпентарий серпентарием вся школа, даже если факультет пропагандирует совершенно иные цели. И начинается все с преподавателей, которые своим фаворитизмом только разжигают межфакультетскую борьбу, — он снова обратил свой взгляд на хмурого Элиота. — Четыре Великих Герцогских Дома в миниатюре и с детьми в главной роли.       — Звучит… нелестно, — Элиот поежился. Руфус усмехнулся.       — На деле выглядит еще хуже, — любезно уведомил он. Потом снова посмотрел на дверь, встал и осторожно выглянул, видимо, проверяя, где задержались близнецы. По всем расчетам они уже должны были нагрянуть в их купе и заполонить собой и так не сильно большое пространство. — Ты спрашивал про Баскервилля и Безариуса, — Руфус вернулся на свое место в равной степени довольным и нет. — Они учатся на два курса старше. Баскервилль на Гриффиндоре, Безариус на Слизерине.       — Не удивлен, — буркнул себе под нос Элиот, с холодеющими руками вспоминая рассказ Лео об устроенных в Сабрие зверствах. Руфус понимающе хмыкнул.       — Этому никто не удивлен, если честно. Удивлены другому: по крайней мере, Джек не членовредительствует и ведет себя вполне мирно. Разве что ходит целыми днями за Баскервиллем хвостом, действуя на нервы и ему, и факультетам. Где это видано, чтобы слизеринец дружил с гриффиндорцем, — Руфус иронично усмехнулся.       — Еще бы это его, конечно, волновало, — весело отозвался голос от двери, которая секундой ранее бесшумно распахнулась. В купе мягко скользнул бело-зелено-черный силуэт, двери снова едва слышно прошуршали, закрываясь, и рядом с Руфусом опустился Зарксис Брейк собственной персоной: знакомая прическа с челкой на левом глазу, лукавая улыбка, смешинки в видимой непривычно светло-голубой радужке и слизеринская змея на груди. — По-моему, ему в принципе нет дела ни до чего, что не связано с Освальдом. Я все удивляюсь, как он вообще нормально учится, пока не вспоминаю, что Освальд едва ли не лучший на своем курсе.       — Г-господин Брейк, — заикнулся в неуверенном приветствии Элиот, не ожидавший появления здесь вассала Дома Рейнсворт, и тут же поправился: — З-зарксис, — Зарксис миролюбиво кивнул, не став уделять внимания еще одной запинке, сделанной уже от непривычки к обращению.       — Я отвлек ненадолго Фреда и Джорджа: отправил за сладостями навстречу продавщице, пусть проветрятся, а то они разнесут тут все, — обратился он к Руфусу, выуживая из кармана леденец. — Да и давно я не пробовал волшебных сладостей. Хотя, если честно, обычные маггловские куда лучше, — он отправил конфетку в рот.       — И почему они тебя всегда больше слушаются? — одновременно и с раздражением, и с благодарностью пробормотал Руфус.       — Потому что я не запрещаю им устраивать розыгрыши? — Зарксис невинно склонил голову набок. Руфус скривился.       Элиот устроился поудобнее и невольно выдохнул в спокойствии. По крайней мере, он больше не один.

—————~۩۞۩~—————

      Поездка на лодках совершенно Элиота не впечатлила и оставила гораздо более злым, чем даже прогулка по Косой аллее в компании профессора МакГонагалл. Особенно сильно его напрягала компания добродушного, но неотесанного великана, который, по мнению Элиота, вряд ли смог бы помочь ребенку, упавшему в явно не самые добрые и спокойные воды озера, и оттого становился абсолютно бесполезным и даже в некотором роде опасным сопровождающим.       Мокрый от моросящего дождя и голодный, — потому что волшебные сладости его не прельстили, а сам себе еды он взять забыл, да и одними сандвичами, которыми поделились братья Уизли (близнецы завалились в их купе вместе со сластями и новым знакомым Ли Джорданом, но, спасибо, Элиот, Руфус и Зарксис успели обсудить наиболее животрепещущие темы) он, увы, не наелся, — Элиот пытался одновременно не отставать от строя первокурсников, который величественно возглавляла все та же профессор МакГонагалл, и выжать промокшую мантию, чтобы она быстрее высохла и он не так сильно мерз. Потому что, несмотря на факелы, в коридорах было далеко не так тепло, как могло бы показаться.       Схожие проблемы были не у одного Элиота: близнецы Фред и Джордж растеряли весь свой задорно-боевой настрой и тоже зябко кутались в мокрые мантии, с потаенной злостью оглядывая каменные стены. Остальные первокурсники выглядели чуть менее раздраженными ввиду того, что большей частью они пребывали в откровенном ужасе от предстоящего.       Заведя их в небольшой пустой зальчик рядом с гомонящим Большим залом, как назвал это место Зарксис, рассказывая об ожидающей их с близнецами церемонии распределения в ответ на вопросы Элиота, профессор МакГонагалл, дождавшись, когда зайдут все, легким взмахом палочки осторожно захлопнула дверь и заговорила:       — Добро пожаловать в Хогвартс, — поприветствовала она мигом замолчавших детей. — Скоро начнется банкет по случаю начала учебного года, но прежде чем вы сядете за столы, вас распределят на факультеты. Отбор — очень серьезная процедура, потому что с сегодняшнего дня и до окончания школы ваш факультет станет для вас второй семьей. Вы будете вместе учиться, спать в одной спальне и проводить свободное время в комнате, специально отведенной для вашего факультета, — последние две новости не очень обрадовали Элиота. Да, в Латвидже он делил одну на двоих спальню с Лео, но Лео он доверял и не боялся подставить спину. Здесь же ему придется уживаться с совершенно незнакомыми людьми, а после смерти его и так не особенно сильная способность доверять людям, кажется, ушла в минус. Вполне вероятной была возможность, что он не попадет на один факультет с Руфусом или Зарксисом, и тогда будет еще хуже — ведь рядом вообще не будет людей, которым Элиот смог бы хоть немного доверять. Он будет постоянно в одинокой бдительности. Отвратительно. — Факультетов в школе четыре — Гриффиндор, Хаффлпафф, Рейвенкло и Слизерин. У каждого из них есть своя древняя история, и из каждого выходили выдающиеся волшебники и волшебницы, — именно, и из Слизерина — большей частью какие-нибудь очередные Темные Лорды, по Вашим же словам, профессор, немного возмущенно подумал Элиот, вспоминая, что именно на Слизерине учится Зарксис. Хотя вот уж кого, а его точно не отказались бы причислить к кому-то вроде страшных темных магов. Сказывались специфичный характер и не менее специфичный образ, преподносимый мало готовой к подобному публике. — Пока вы будете учиться в Хогвартсе, ваши успехи будут приносить вашему факультету призовые очки, а за каждое нарушение распорядка очки будут вычитаться. В конце года факультет, набравший больше очков, побеждает в соревновании между факультетами — это огромная честь. Надеюсь, каждый из вас будет достойным членом своей семьи, — профессор откашлялась. — Церемония отбора начнется через несколько минут в присутствии всей школы. А пока у вас есть немного времени, я советую вам собраться с мыслями.       Она одновременно и с сочувствием, и с раздражением оглядела мокрых растрепанных детей, — будто понимая, что после не самой приятной прогулки они не могут выглядеть цивильно, но их внешний вид, тем не менее, все равно оскорблял ее строгий взор, — и, пройдя по образовавшемуся среди будущих студентов проходу, покинула зальчик.       Наверняка пошла за табуретом и Шляпой; по рассказам Руфуса, который все это узнавал в свое время у братьев, появление первокурсников не объявлялось и все действо, когда детей заводили в зальчик и оставляли мучиться неизвестностью, — ведь никто не сообщал им, как будет проходить отбор, — было необходимо лишь за тем, чтобы старшие ученики заняли свои места и более-менее успокоились от бурных приветствий после летних каникул.       Появившиеся привидения у Элиота, в отличие от остальных детей, не вызвали почти никаких эмоций. Кроме, разве что, резкого движения в сторону от неожиданности — проходить сквозь каменную кладку начали прямо возле него и прямо через него. Приятного оказалось мало, но страшного — вообще ничего. Тяжело напугать человека, который дважды переживал собственную смерть.       Да, в общем-то, даже то, что из стен полезли белесые фигуры, некоторые из которых сверкали бледно-красными пятнами крови на одежде, не могло впечатлить после ущелья Сабрие, образовавшегося от уничтожения дворца Баскервиллей. Фантомы разрушенной столицы были куда более впечатляющими, чем остатки душ, так и не ушедшие за Грань или непринятые Столетним циклом.       — Вроде из семьи магглов, а совсем не волнуешься, — прокомментировал немного дрожащий от озноба голос. Элиот вскинулся, едва не попав более высокому Фреду затылком в подбородок, и раздраженно посмотрел в сверкающие голубые глаза. В радужках цвета моря отражениями — и не только — сверкали золотые искры, теплым туманом стелившиеся между детей.       Элиот отметил в голове этот факт, чтобы после отписать о нем Лео — у Гарри тоже глаза изредка вспыхивали золотом Бездны. Возможно, оттого, что он был родственником Лео. Или оттого, что он пережил Смертельное проклятие.       Элиот фыркнул.       — А должен? — немного раздраженно и с вызовом поинтересовался он, задирая подбородок — сверху-вниз, как на Оза, к сожалению, не посмотришь, но и так вполне можно справиться. У Винсента, которого Элиот и пытался сейчас скопировать, и без сильно высокого роста прекрасно получалось спускать с небес на землю особо ретивых и заставлять всех вокруг чувствовать себя так, будто они чертовы ничтожества. Даже если большую часть времени он притворялся сонным плюшевым мишкой и клубочком спал в коридорах Пандоры.       Фред примирительно поднял ладони и удивленно посмотрел на Элиота.       — Ну, остальные немного в шоке, даже те, что из чистокровных, и только одному тебе как-то нет дела. Это интересно, — заметил он, пожимая плечами под скептичным взглядом. Джордж за его спиной активно закивал.       Элиот скрипнул зубами и демонстративно отвернулся. Разговаривать с близнецами у него не было никакого желания. Как и находиться в этом учебном заведении в целом и в этой комнате — в частности.       Одна радость — даже без Лео он не останется один. Желательно бы только, чтобы компанию ему составляли не близнецы, он и одного Оза с трудом выдерживал. Но Оз был хотя бы злом знакомым, привычным, относительно безобидным и понимающим, в отличие от кого бы то ни было из присутствующих в этой Бездновой школе. Не считая Руфуса и Зарксиса, рядом с которыми Элиот при всем желании не смог бы находиться достаточное для собственного спокойствия время.       Вернулась профессор МакГонагалл, и настроения среди первокурсников стали совсем траурными. Даже дети волшебников — и те выглядели так, словно их ведут не к праздничному столу и мечте обучения волшебству, а как минимум на чьи-то похороны.       Элиоту же на итоги распределения было глубоко наплевать: все равно ни хуже, ни лучше они не сделают. Различного отношения за свою жизнь он повидал предостаточно, и вряд ли даже ярый фаворитизм МакГонагалл и профессора Снейпа — не очень приятного декана Слизерина, который раздражал и Руфуса, на чей факультет профессор не обращал особого внимания, и Зарксиса, у которого тот, собственно, и был деканом, — слишком сильно испортит ему жизнь. Куда уж больше, если весь Магический мир умудрялся ее отравлять одним своим существованием.       Элиот больше всего ненавидел неизвестность. Магический же мир был самой огромной неизвестностью на его памяти — даже Бездна казалась логичнее и понятнее, чем волшебное сообщество.       Впрочем, неудивительно: Бездна не страдала таким недугом, как человеческий фактор, и в своей жестокости была честна, как естественный отбор.       Шляпа, потрепанная временем, жизнью и безразличием магов, не посчитавших нужным привести ее в более-менее божеский вид, распевала песни о распределении, одновременно и успокаивая детей, что им не придется демонстрировать чудеса магии перед всеми собравшимися, и наводя на них еще больше страха. Вдруг в них не найдут нужных качеств, вдруг они не подойдут ни одному факультету? Наверное, будь Элиот помладше, он бы тоже переживал, но — прости Бездна, ему по очень грубым подсчетам было двадцать один, а не одиннадцать, и, если честно, Церемония совершеннолетия была куда более волнующим действом, чем пресловутое распределение.       Впрочем, если верить словам Руфуса, — Элиот украдкой оглянулся, пока Шляпа допевала последний куплет, и наткнулся на медно-рыжую макушку за столом сине-бронзовых, — церемония распределения была все равно что Церемония совершеннолетия, разве что раньше по возрасту и за тебя решала древняя ветошь. Впечатление впечатлением, но как только Шляпа во всеуслышание заявит, какой Дом станет твоим жизненным кредо и цвет галстука и оторочек на мантии сменится на факультетский, на тебе поставят несмываемое клеймо, от которого, судя по всем оговоркам профессора МакГонагалл, не избавишься даже после выпуска. Не хуже клейма статуса касты, в которой рождаешься, или общественного мнения о семье, под чьим фамильным гербом ты родился.       По позвоночнику вверх пробежали мурашки. Элиот снова обернулся, но споткнулся на половине движения — рядом, почти на расстоянии вытянутой руки, из-за спин пары взволнованных первокурсников на него смотрели знакомые ярко-зеленые глаза в обрамлении светлых золотистых ресниц. Эти самые ресницы удивленно моргнули, и спустя секунду их владелец приветливо улыбнулся, украдкой помахав ладонью из широкого рукава мантии с зеленой слизеринской оторочкой.       На Элиота смотрел Оз Безариус. То же лицо с мягкими чертами, та же радостная улыбка, от которой глаза сияют золотом — или это от света Бездны? — тот же забавный вихор на макушке. Только волосы длиннее: через плечо перекинута густая коса, перехваченная пурпурной лентой, чуть меньше из-за длины пушится затылок, скулы щекочут неровно обстриженные пряди, часть из которых убрана за уши, а часть заколота тонкими золотистыми заколочками, почти сливающимися с самими волосами.       Не Оз. Джек Безариус. Оз, насколько его знал Элиот, никогда бы не стал носить длинные волосы и тем более косы — тем более после того, что произошло.       И вроде бы Руфус сказал, предупредил — но все равно удивительно.       И — подспудно вместо Джека хотелось увидеть Оза.       Элиот отвернулся ровно в тот момент, когда МакГонагалл развернула свиток и взяла Шляпу в руки.       — Когда я назову ваше имя, вы наденете Шляпу и сядете на табурет, — произнесла она и заглянула в список. От напряжения, вмиг сконцентрировавшегося вокруг него, Элиот передернул плечами. — Александр, Сэм!       Мимо Элиота по одному стали протискиваться волнующиеся дети, расталкивая, наступая на ноги и понемногу оттесняя его назад. Кто-то выбегал, кто-то с трудом подходил к табурету, но все садились на него с таким лицом, будто Шляпа сейчас им голову откусит, и ждали приговора. При каждом оглашенном итоге инспекции характера очередного первокурсника один из столов взрывался приветственными криками и аплодисментами, оглушая и выбивая из колеи, и уже к шестому будущему сокурснику Элиот потерял ориентацию в пространстве.       Ему до дикости был непривычен подобный шум: ладно бы гомон разговоров и громкая музыка, ладно бы крики при ссоре, ладно бы праздничный галдеж на городских площадях, но еще никогда ему не орали прямо в уши, еще и с такими рвением, тщанием и любовью. Элиот начал понимать ненависть Лео к людям — после подобной своеобразной пытки и он сам едва ли преисполнится любовью к человечеству.       МакГонагалл начала вызывать детей с фамилиями, начинающимися на «С»*, и Элиот мысленно приготовился пробиваться сквозь толпу, которая оттеснила его в самый центр.       За рукав мантии его цепко ухватили пальцы. Когда Элиот опустил взгляд, ему в лицо серьезно, без невольно ожидаемого лукавства, которым почти всегда отличался Оз, прекрасно умеющий прятать истинные эмоции даже в «зеркалах души», заглядывали зеленые глаза Героя Сабрийской Трагедии.       — Если поступишь на Гриффиндор, — думаю, туда тебе и дорога, судя по тому, что я видел, — садись рядом с Осом, — быстро шепнул Джек и кивнул куда-то в сторону. Проследив указанное взглядом направление, Элиот заметил, как из-за стола под алым знаменем за ними внимательно наблюдают фиолетовые глаза — такого же оттенка, какого была лента, вплетенная в золотые пряди. Как сентиментальная девица, мельком подумал Элиот о такой преданности Джека, но вслух высказать нечто подобное он вряд ли бы решился.       Драгоценные секунды ушли на странные мысли, и возмутиться он уже не успел — Джек разжал пальцы и отвернулся к недовольному софакультетнику, начав что-то весело щебетать прямо в духе Оза, а профессор МакГонагалл назвала его имя.       — Дурсль, Элиот!       Пробираясь сквозь толпу, Элиот случайно посмотрел на преподавательский стол — и столкнулся взглядом с удивленными черными глазами одного из профессоров. По единственному мрачному лицу во всем Большом зале, сальным черным волосам и крючковатому носу он без труда узнал того самого Северуса Снейпа, про которого с некоторой долей яда в голосе отзывался Зарксис.       Вряд ли один фаворитизм повлиял на такое его отношение к собственному декану — все же бывший слуга Дома Рейнсворт был сильно далек от возраста мальчика, обиженного несправедливостью человеческой, — но и вряд ли стал последним пунктом в послужном списке минусов. Все же влияло, влияло благородное воспитание рыцаря, какое бы впечатление просахаренного шута Зарксис Брейк ни производил. По крайней мере, по мнению Элиота.       Возможно, он, конечно, был и неправ — близко узнать Зарксиса у него возможности не было, да и вряд ли таковая существовала даже у милейшей юной госпожи Дома Рейнсворт, — но ему казалось, что, несмотря на прошлое, далекое от радостного, Зарксис все же обладал чертой характера презирать несправедливость в любой ее форме.       Как бы наверняка выразился Винсент: «наивное летнее дитя». Пусть так. Наивность не порок, пока она не относится к врагам и оценке происходящего вокруг. Зарксис Брейк врагом ему вряд ли был, а смотреть на мир необъективно Элиот перестал в достаточной мере, чтобы розовые стекла не оказались у него в глазах.       Под тремя заинтересованными взглядами — настороженным профессора МакГонагалл, все еще удивленным Северуса Снейпа и, вот уж действительно неожиданно, внимательным директора Дамблдора, которого сложно было не узнать, — Элиот залез на высокий трехногий табурет и глубоко вздохнул, когда Шляпа опустилась ему на макушку, а потом сползла на глаза, закрывая обзор на Большой зал.       Нет, он не волновался — неприятно было понимание, что кто-то полезет ему в голову. Слишком много там было не просто личного, но и опасного.       С полминуты Шляпа молчала, а потом мысленно (чему Элиот удивился — он не думал, что Шляпа способна на что-то, кроме распевания песенок и определения основных черт характера; его упущение — не будучи знакомым с живым плюшевым кроликом ему удивляться) с непонятным сожалением произнесла:       — И не помогла тебе ни королевская конница, ни вся королевская рать, — Шляпа издала невеселый смешок. Элиот недоуменно моргнул, уже открыл рот, чтобы переспросить, что она имела в виду, но Шляпа не стала дожидаться его вопросов. — Гриффиндор! — прозвучало впервые за это распределение.       Снимая Шляпу и отдавая ее профессору МакГонагалл, Элиот мысленно усмехнулся с того, как она старалась, но все равно не могла скрыть выражение некоторого разочарования.       Будучи деканом Гриффиндора — о чем Элиот узнал все от того же Зарксиса, — она будет вынуждена пересекаться с ним гораздо чаще, чем ей хотелось бы, а особенной любовью профессор к нему с их встречи ради похода на Косую аллею явно не страдала. Но серьезно, не от Элиота ей прятаться — не тому лицо строит. Пусть он побыл в аристократической среде довольно мало, прожив всего лишь чуть больше года после официального выхода в свет на Церемонии совершеннолетия, пусть был, как ни больно признавать, наивен, прямолинеен и вспыльчив, но, как и любой ребенок высшего сословия, с рождения хотя бы мало-мальски умел пробираться сквозь чужие маски и инстинктивно ориентироваться в искренности слов почти любого человека. Дети Герцогских Домов впитывали это умение с молоком матери, а Элиот, ко всему прочему, жил рядом с Винсентом — и у того актерского таланта было явно больше, чем у Минервы МакГонагалл. А понимать, когда Винсент пытается что-то не показывать, за пятнадцать лет Элиот неплохо приучился.       Гриффиндорский стол привычно взорвался приветственными криками, увеличивая громкость по мере его приближения, и некоторые ребята, резко раздвинувшиеся на скамьях в стороны, чтобы дать ему место, уже потянули свои руки, желая похлопать его по плечам или сделать еще что-нибудь в таком духе. Одна мысль об этом настолько ужаснула Элиота, воспитанного в аристократической семье, — в которой хоть и довольно хорошо откосились к тактильному контакту, но приветствовали его только от родных, — что он опрометью метнулся в обход и быстро сел рядом с Освальдом, возле которого, на удивление, было довольно много свободного пространства. Гриффиндорцы проводили его удивленными взглядами; понимающим выглядел только скривившийся от шума Перси, прижавший ладони к ушам. Элиот почувствовал себя откровенно несчастным: жить в атмосфере панибратства и откровенного хаоса казалось ему Адом похлеще Бездны, пусть он сам спокойствием никогда не отличался.       Плеча осторожно коснулись чуткие пальцы, непривычно для этого мира спрятанные тонкой белой тканью перчаток, и стало немного тише, будто их отгородило невидимым малопроницаемым для звуков куполом. Дышать тоже стало немного легче.       — Спасибо, — осторожно ответил Элиот, не зная, как реагировать на заботу от этого человека. Освальд Баскервилль окинул его внимательным взглядом, будто проверяя дело рук своих — и, вероятно, какого-то заклинания или артефакта, — и отвернулся к залу, наблюдая за дальнейшим распределением. Когда между первокурсниками наметился проблеск, он кивнул вытянувшему шею Джеку, и тот, улыбнувшись в ответ, отвернулся обратно, чтобы ответить софакультетнику. На этот раз в его собеседнике Элиот узнал Зарксиса — тот, видимо, пересел поближе к Джеку, пока Элиот узнавал судьбу своего галстука на ближайшие семь лет.       Церемония распределения продолжилась в прежнем ритме: дети рассаживались по своим факультетским столам, большей частью заполоняя столы Гриффиндора и Хаффлпаффа, за которыми и так было почти не протолкнуться, Большой зал шумел и кричал разными голосами, даже когда случалось прибавление за, казалось бы, сдержанными столами Рейвенкло и Слизерина (хотя там приветственные крики были чуть более тихими и руки, на зависть Элиота, никто не распускал, ограничиваясь вежливыми рукопожатиями), деканы немного более внимательными взглядами провожали новичков на своем факультете, прочие профессора с простым дежурным любопытством оглядывали новых детей. К Гриффиндору следом за Элиотом присоединились еще несколько человек: Анджелина Джонсон и Алисия Спиннет легко влились в группу девушек постарше немногим дальше от Элиота и Освальда, Ли Джордан материализовался уже рядом с ними, заняв два места рядом с собой и с интересом поглядывая на Элиота.       Последними от Распределяющей Шляпы ушли Фред и Джордж, ужами скользнув к Ли, и стоило им только сесть, со своего места поднялся директор Дамблдор. Освальд почти незаметно поправил воротник рубашки, под которым мелькнула тонкая серебряная цепь, и звуки Большого зала стали отчетливее, — но шума уже не было, потому что все дети обратили свое внимание на директора. Значит, все-таки артефакт, подумал Элиот и осторожно придвинулся к бывшему Глену, тем самым отодвигаясь от близнецов.       Еще в купе он почувствовал почти всепоглощающее желание выкинуть их в окно и понял, почему Лео в особенно сильных приступах бешенства швырялся в него стульями. Тогда хотелось сделать точно так же, потому что перевозбужденные приближением Хогвартса и настоящего волшебства близнецы не слышали даже Руфуса, а в какой-то момент и вовсе едва не размазали его по стенке, вскочив на сиденья и во время активной жестикуляции на тему распределения буквально свалившись на него кучей рук, ног и ткани. По-человечески не посочувствовать престарелому герцогу — помилуйте, ментально ему вроде как уже хорошо под сотню, — было нельзя.       — Добро пожаловать в Хогвартс! — радостно воскликнул директор, улыбаясь яркой, лучистой улыбкой счастливого дедушки. Его приветствию вторили четыре факультетских стола, и Элиот с Освальдом синхронно поморщились, понятливо переглянувшись. Пожалуй, этот короткий эпизод душевного единения между ними поспособствовал некоторому оттаиванию настороженности Элиота — он всегда чувствовал себя спокойнее с людьми, которые, как и он, не привечали толпу и ее галдеж. Реагировать так на прочий шум Элиота отучил Лео — тяжело испытывать такую же острую ненависть к просто крикам, когда сам кричишь по поводу и без и об этом тебе напоминают тем же криком в ответ. — Пожалуй, вы все устали с дороги, поэтому сначала — пир!       Директор Дамблдор повелительно махнул рукой, и на столах возникли почти горы разнообразной еды. Элиот удивленно шарахнулся в сторону, широко распахнутыми глазами смотря на внезапно появившуюся еду, и старательно пытался не обращать внимания на смешки близнецов над ухом. Даже Освальд, лицо которого, казалось, было банально неспособно на такие выражения, осветилось слабой мягкой улыбкой. На нее Элиот неподобающе привитым с детства манерам уставился в откровенном шоке — с рассказов Лео, предыдущий Глен был настолько же далек от мира человеческих эмоций, как Дома Найтрей и Безариус друг от друга в самом расцвете их взаимной ненависти.       Пир прошел шумно: дети со вторых и старше курсов не виделись с июня, им не терпелось поведать друзьям последние новости и собрать свежие сплетни; первокурсники робко узнавали у старших ребят интересующие их подробности о будущих занятиях; особенно рвущиеся к знаниям, и не только со стола Рейвенкло, обсуждали между собой то, что им предстоит узнать в этом году; компаниями стонали со всех концов выпускники с пятых и седьмых курсов, уже заранее понимающие, что ничего хорошего им ждать не следует. К концу, когда дети уже несколько лениво ковырялись в десертах и с вожделением поглядывали на выход из Большого зала, директор снова поднялся со своего места и привлек внимание к своей персоне постукиванием вилочки по золотому кубку. Он довольно стандартно объяснил, что в Запретном лесу им делать нечего, что на переменах в коридорах колдовать запрещено, сказал, что жива в нем надежда на благоразумие учеников, которые не станут разрушать свою любимую школу, пожелал всем удачи в учебном году, наказал хорошо учиться и отлично показать свои знания на итоговых экзаменах, даже если они не выпускные, а всего лишь контрольные за год, и наконец отпустил восвояси.       Первыми, следуя единому импульсу буйного темперамента, со стола буквально подорвались студенты Гриффиндора, образуя у выхода невообразимую толпу. Дети красного знамени толкались и ругались, отказываясь слушать пытающуюся их разнять старосту, уже чуть не плачущую, растерянные первокурсники сбились в кучку и с ужасом наблюдали за более старшими товарищами, которых на пути к мечте оказаться в кровати ничто не могло остановить. Остальные факультеты стояли позади и недовольно ворчали, с искренней ненавистью наблюдая за ало-золотой толпой, и даже среди обычно добродушных хаффлпаффцев зрели настроения убивать — настолько долго возились у дверей гриффиндорцы, все никак не способные организоваться в единый строй.       Раздражение Элиота с каждой минутой столпотворения, — которое из дверей Большого зала перенеслось в коридор, загородив собой весь проход и не спеша превращаться во что-то адекватное, чтобы пойти быстрее, — росло в геометрической прогрессии, понемногу превращаясь в тихое, медленно закипающее бешенство. Он всегда ненавидел хоть какую-то неорганизованность, будучи по природе своей перфекционистом, любившим последовательность в действиях и аккуратность, и потому, стоя на некотором расстоянии от софакультетников, увлеченно топчущихся на одних из главных постулатов его жизни, испытывал ни с чем не сравнимое желание вернуться в дом номер четыре. Там, пусть и не в полной мере, но существовал привычный ему комфорт, кропотливо выстроенный за прошедшие со дня его «пробуждения» годы, и не было толпы будто больных бешенством детей, не способных и не желающих слышать старших и старосту; а, впрочем, и сами старшие не отличались нормальным поведением, с все возрастающим отвращением заметил Элиот, когда старшекурсники начали расталкивать детей помладше и пробираться к выходу, по пути отталкивая куда-то и старосту.       Рядом с ним неведомо каким образом оказались близнецы, и Элиота настигло удивление: Фред и Джордж, несмотря на свой, казалось, разделенный на двоих буйный характер, тоже были поражены творящимся бедламом и предпочли наблюдать его с безопасного расстояния. Не считая их троих и прочих первокурсников, которые банально побоялись лезть к этой бешеной толпе, в стороне остались еще двое: с не меньшим, чем у Элиота, отвращением наблюдающий за софакультетниками Перси, чьи наиболее злые взгляды доставались чересчур мягким старостам, и Освальд, по чьему лицу невозможно было понять хоть что-то — оно было все таким же невозмутимо спокойным, разве что непроницаемые фиолетовые глаза были чуть прищурены, выдавая отношение своего хозяина к происходящему. Элиоту невольно подумалось, что после своей сестры, Джека и воспитания племянниц, деливших одно тело, этому человеку уже ничего не будет страшно.       Спустя долгие почти десять минут студенты Гриффиндора наконец смогли более-менее угомониться и, злобно поглядывая на сжавшихся первокурсников, которых материализовавшийся из воздуха после пропажи напарницы второй староста вытащил в начало этого подобия строя, начали недружной толпой пробираться к своим спальням, находившимся в отдельной башне.       Элиот старался держаться в конце шеренги своих сокурсников и ближе к Освальду, каким-то неведомым образом оказавшемуся рядом. Осторожно косясь на его странно выглядящую среди гриффиндорцев статную фигуру, он невольно задумался, почему и зачем Освальд приглядывает за ним: в нем говорила та самая предосторожность, из-за которой Зарксиса и Руфус и предложили объединиться, или исполнение безмолвной просьбы Джека? Или все сразу? За этими мыслями Элиот не заметил, как они прошли через пару потайных дверей и наконец добрались до пункта назначения.       — Пароль? — спросила внушительная дама на портрете, отвлекаясь от разглядывания содержимого своего бокала.       — Это хранительница спален Гриффиндора, Полная Дама, — произнесла девушка-староста, которую Элиот потерял из виду еще в Большом зале. Выглядела она, растрепанная и с немного перекошенной формой, не лучшим образом, но, кажется, близость вожделенной кровати сделала ее немного бодрее ее внешнего вида. Или, может, она сама по себе была такой активной — в толкающейся толпе было как-то не до разглядываний и понимания чужого характера. — Каждый раз, возвращаясь в свои комнаты, вы должны будете назвать ей пароль и только после этого сможете войти, — объяснила девушка, имени которой Элиот так и не узнал, и повернулась к ожидающей Даме. — Гордость льва.       — Верно, — благожелательно ответила Дама, и картина, на которой она была изображена, оторвалась от стены на манер двери, открывая проход в башню.       Долгая поездка на поезде и показавшийся не менее долгим пир, единственным плюсом которого была наконец появившаяся возможность нормально поесть, вымотали это несчастное одиннадцатилетнее тело, лишенное, несмотря на все тренировки, привычной выносливости, которая была у него в такие далекие шестнадцать в прошлой жизни. Но даже усталость, сковывающая едва ли не каждую клеточку, и понемногу начинавшие слипаться глаза не смогли помешать Элиоту по достоинству оценить гостиную Гриффиндора.       Помещение было достаточно большим, чтобы вмещать в себя всех студентов довольно немаленького факультета, и от него буквально исходило тепло: красно-золотые драпировки на стенах, красные шторы с перехватывающими их золотыми шнурками на окнах, красные же диваны с золотыми деталями, красно-золотой ковер, столы из какого-то темного дерева с приятным теплым оттенком древесины, большой разожженный камин, к которому невольно хотелось подобраться поближе, чтобы погреться, — все это создавало атмосферу уюта и благородства. И пусть сами студенты из увиденного Элиотом слабо соответствовали постулатам своего факультета, но атмосфера гостиной и, наверняка, спален полностью передавала дух храброго Гриффиндора.       Если в начале знакомства со своим Домом Элиот испытывал разве что плавно переходящее в бешенство раздражение, то теперь, пожалуй, он смог в некотором роде примириться с тем, что будет происходить вокруг него ближайшие семь лет. Благотворное влияние почти знакомой атмосферы гордости за то, кем ты являешься и чему служишь, не иначе.       Девушка-староста хлопнула в ладоши, привлекая внимание сонных первокурсников и старательно игнорируя проталкивающихся мимо к своим комнатам софакультетников.       — Ваши вещи уже принесли в спальни, ищите дверь с цифрой один, — объяснила она. — Девочки и мальчики живут отдельно, в спальни к девочкам мальчикам подниматься запрещено. На дверь наложено специальное заклинание, так что не надейтесь проскользнуть незамеченными, — она дружелюбно улыбнулась, показала нужные двери, пожелала всем спокойной ночи и приятных снов на новом месте и собрала в кучку девочек, решив на всякий случай в первый раз их проводить.       Мальчики такой чести не удостоились — второй староста испарился из поля зрения сразу же, как только студенты оказались в гостиной, — поэтому Элиоту, Фреду, Джорджу и Ли пришлось подниматься и искать свою комнату самостоятельно. Но сложностей, благодаря совету более преданной возложенным на ее плечи обязанностям девушки, не возникло: нужная дверь была найдена быстро, и Фред с Джорджем в нее буквально ввалились и по инерции заняли ближайшие кровати, рухнув на них как подкошенные; хорошо, что постели оказались отведены им — возле прикроватных тумбочек стояли потрепанные сундуки, невольно запомненные Элиотом еще на вокзале после того, как он на них упал. Ли, кивнув ему, сонно прошествовал к своему месту, отмеченному его вещами, и скрылся за пологом.       Элиот подошел к последней свободной кровати и сел поверх простыней. Тело умоляло о пощаде и сне перед началом трудовой недели в совершенно неизвестной обстановке — даром, что учебное заведение, похожее на пансион, и в таком он уже имел честь учиться, — но Элиот не мог так же спокойно, как и его соседи по комнате, отдаться в гостеприимные объятия Морфея.       В Латвидже было то же самое: первый месяц он совершенно не мог нормально заснуть, больше задремывая, готовый в любой момент подскочить и предстать лицом к лицу с неведомой опасностью. Но Хогвартс был куда опаснее Латвиджа, и рядом не было верного Лео, способного одним своим присутствием успокоить его и внушить уверенность. Элиот был почти один на один с опасностью, которую даже примерно не мог себе представить. Радовало только то, что хотя бы на подхвате были знакомые люди. Но совершенно не радовало то, что, по сути, они были далеко.       С соседских кроватей раздалось сонное сопение, и Элиот глубоко вздохнул, пытаясь угомонить разыгравшуюся от этих размышлений паранойю. Хогвартские стены невольно напоминали об Охотнике за Головами, о судорожном, лихорадочном возбуждении, которое он своим появлением создал, и о том, о чем Элиот и Лео старательно пытались забыть все эти годы, — о его, Элиота, смерти. Об обеих его смертях.       Элиот, на самом деле, боялся не самой магии. Элиот боялся неизвестности, окутывающей магов, — той самой неизвестности, которая шалью укрывала плечи Королевы Головорезов, срубавшей головы членам его семьи.       Он с трудом прервал эти неприятные мысленные рассуждения и стал тихо шуршать вещами в подготовке ко сну: стянул с себя форму, мельком отметив изменившийся цвет галстука и сменившийся со школьного на гриффиндорский герб на груди, чего не заметил в Большом зале, и, достав из сундука пижаму, натянул ее. Одеяло казалось неподъемным, но Элиот все же нашел в себе силы завернуться в него и, едва его голова коснулась подушки, почти моментально отключился. За секунду до того, как сознание погасло, утянутое в царство снов, он вспомнил, что перед отправкой поезда пообещал Гарри и Лео написать, как что прошло и как он, — и отдельно пообещал Лео рассказать о всевозможных странностях, которые могли бы оказаться опасными, возможно, конкретно для них. Мысль о странной фразе Шляпы всплыть уже не успела.