Магниты

Голова у Наты, наконец, стала ясной. Память больше не роилась случайными зудящими отрывками. — …и газа он мне притащил. Попросил только, чтобы Жилин все провернул. Сам не хотел, может думал, что не справится. А остальное ты и так знаешь. Табуретку Ната не чувствовала, но все равно умудрялась весьма грациозно над ней висеть, не проваливаясь ниже поверхности сиденья. Таня грызла кончик карандаша. — Это нельзя в выпуск, начнут еще паренька искать. — Нельзя, — согласилась Ната. Анатолия она до момента с газом практически не знала, он мелькал тут и там, но внимания никогда не цеплял. Иногда Ната ловила очевидные переглядывания Лало и Малиновского с ним, но, наверное, не очень могла понять, что такого они в нем нашли. На свои места все стало именно тогда, когда он пришел к ней поздно вечером с тяжелой, явно бессонной, синевой на веках, весь какой-то уязвимо юный и сказал, что принесет со своими ребятами баллоны, куда и когда нужно. Сказал практически утвердительно, не сомневаясь, что Ната согласится и поймет. Ната действительно поняла — это должен был быть красивый жест беспробудного отчаяния. Громкий жест. Око за око. Сердце за сердце. — Значит, месть? — переспросила Таня, сочувственно вздохнув. Она отложила блокнот и теперь пристально смотрела на Нату, поразительно реалистичную и материальную посреди маленькой, уютной кухоньки. Конечно, это была месть — и за изматывающие годы, в которые рушился их с Гришей брак, и за то, как он упорно пытался поставить ее на место, напоминая, что у женщины оно только одно и другого быть не может, и последней каплей — за тех немногих, которые действительно для Наты были «своими». Лало курил по привычке в форточку, сидя на подоконнике, на том же месте, где стоял Танин фикус. — Месть, значит? — слово в слово повторил он. — Влезла в это, и вот оно как вышло. Без осуждения сказал, наоборот, сокрушаясь вроде бы. Морщины под его седеющими кудрями были глубокие от каких-то трудных мыслей. Малиновский стоял, прислонившись к невысокой кухонной стойке. Наверное, не будь большинство присутствующих бесплотными картинками, кухня казалась бы загроможденной. Но Таня видела только Нату, а Ната все еще сомневалась, что именно происходит — продолжает ли ее разум подкидывать воспоминания или она действительно каким-то образом притащила в эту квартирку целую компанию мертвецов. — Не, ну я бы так же поступил, — возразил Малиновский. — Про метод не знаю, я больше по классике, но в целом… Он похлопал себя по левой поле пиджака, под которой на ремне носил свой наган. * * * Периодами Нату втягивало обратно в дым, но с тех пор, как ненавистный голос матери сменился другими, куда более приятными, находится в нем стало гораздо проще. Все прочее время она слонялась по квартире с положенной неупокоенной душе бесцельностью. Ей было скучно и непривычно не иметь никакого контроля над своими перемещениями. Единственное, что на них влияло — место нахождения Тани, которая тянула Нату за собой. В эти дни она наблюдала жизнь другого человека так близко, как никогда раньше. Ната ненароком запоминала простой Танин быт, впитывала жадно медлительность утра, когда та заваривала чай в одной и той же надтреснутой любимой чашке — нежно-розовой, в яблочках. Когда ставила другую — парадную — чашку для Наты, хотя пить она, само собой, не могла. Таня объясняла, что чувствует себя негостеприимной хозяйкой, когда видит пустой стол. Поэтому Ната пыталась поймать струйки пара над горячим кипятком, почувствовать хотя бы что-то на кончиках пальцев — влагу, тепло, хотя бы отголосок прежних ощущений. — Так странно, что ты не прозрачная, — заметила Таня в очередное их половинчатое чаепитие. Ната пожала плечами. То, что она не могла разглядеть под собой пол, не добавляло ей телесности. Таня осторожно протянула руку над столешницей. — Можно? Ната без особой надежды придвинулась навстречу, разрешая прикасаться к себе. Смотреть на Таню было немного горько, она была живой — каждой своей улыбкой, каждым аккуратным движением — во всех возможных смыслах. Она поджимала под себя ноги, когда по полу гулял сквозняк, немного оттопыривала мизинец, когда красила ресницы, плакала над отчаянно неправдоподобными ссорами в мыльных операх — и все это делала с щемящей искренностью. — Что-то есть. Похоже на… — Таня замялась на мгновение, подбирая слова. — На ветер. Серовато-голубые ее глаза излучали тихую, нежную молодость. Ната слышала, что говорят, будто некоторые люди рождаются уже старыми. Бывает ли так, что рождаешься уже мертвым? Иногда ей казалось, что да. В начале Ната думала, что это зависть. Что весь ее сосредоточенный интерес к Тане, к каждой мелочи, что та говорила или делала, был обусловлен тем, что у нее самой никаких дел и слов после смерти не осталось. Но дни шли, и перед самым выпуском Таниной программы, Ната вдруг поняла, как сильно привыкла к размеренной повседневности — к их небольшим разговорам на кухне, к тому, что Таня, когда ей был нужен совет по поводу того или иного фрагмента передачи, ходила по квартире и звала ее по всем углам. К забавным байкам о работе канала. К светлым, всегда уложенным кудряшкам. Ната действительно завидовала — но не Тане, а тем, кто когда-то сможет погрузиться в ее мир и позволить себе гораздо больше. Не только смотреть, но и чувствовать. Это ни разу не проговаривалось вслух, но им обеим казалось, что когда репортаж, филигранный и выстраданный, наконец появится на экране, Ната исчезнет, как будто ее никогда и не тревожили. Это пугало и манило одновременно. Дым поглощал все мысли и укутывал тоску непроглядными своими лапищами. Но также забирал и Таню, и вместе с ней — секундную безмятежность, которую Ната не знала, пока была жива. * * * В день выхода передачи Нату перекинуло на канал, где Таня сидела над своими заметками, не отрываясь. Утром та была по-новому отстраненная, немного рассеянная. Беспокоить ее не хотелось. Лало, появившийся снова из дымного облака, сразу уловил общее настроение. — Тоскует, — заметил он после долгой затяжки. — Волнуется, эфир сегодня. — Тоскует, — возразил Лало, спорить с ним было совершенно бесполезно. — Я же вижу. Малиновский покивал. — В натуре видит. В разных цветах. Ната в общем-то не удивилась. Лало всегда был проницательным, и смерть, видимо, его умение никак не притупила. — Темно-синий, — он очертил одним взмахом фигуру. — Значит печаль. Черный — скорбь. У каждого свой оттенок, конечно. — А у меня какой? — полюбопытствовала Ната. — Никакой, — ответил вместо Лало Малиновский, явно уже задававший тот же вопрос. — У мертвых никакого цвета нет. Ната покосилась на часы. До эфира оставалась пара часов. Скоро это все должно закончится. Она ждала. * * * По дороге с канала Таня впервые не волновалась за вышедшую передачу, она была уверена, что получилось хорошо. Скинув сапоги, она босиком пошла по коридору, свет включать не хотелось. Пустота квартиры давила, и даже соседи затихли, ничем не разбавляя раскатистое молчание. Вечернее время отчего-то всегда нагоняло на нее меланхолию. Она помнила, что в детстве вечера были для того, чтобы вся семья собиралась вместе. И она приходила уже к накрытому столу, чтобы отвечать раз за разом на одинаковые вопросы: выучены ли уроки, хорошо ли нагулялась после школы, не обижают ли ее соседские мальчишки. Сколько в этих скудных вопросах было внимания, Таня начала понимать только сейчас. — Смотри, чему научилась, — послышалось вдруг из комнаты. Ната, зависшая над ковром, довольно улыбнулась, вытянулась и качнула люстру. Свет замигал и загорелся, сначала в одной лампочке, а потом и в остальных трех. Таня чуть зажмурилась — лампа была яркая до рези в глазах. Сердце всполошилось радостно и тревожно. — Не исчезла, — вырвалось у нее почти непроизвольно. — Не исчезла, — подтвердила Ната, отпуская лампочки. — Пара дней практики и смогу включать плиту. — А я боялась, — Таня засмеялась и смущенно опустила взгляд. — Думала, вернусь, а здесь никого. Ната только хмыкнула. Облегчение в этой короткой реплике резонировало с ее собственным. — В основном, людей пугает присутствие призраков, а не их отсутствие. — Наверное, мне одиноко. Не привыкла. Ната подошла к невысокой кушетке. Если бы она могла, то утянула бы Таню в долгое объятие, но приходилось довольствоваться тем, что есть. Танина улыбка отзывалась в заскорузлой душе волнами мягкого тепла. — Раз уж меня везде за тобой мотает, одиночество — это последнее, о чем тебе нужно беспокоиться. — Обещаешь? — удивительно серьезным тоном в сравнении со своими яркими, смешливыми глазами спросила Таня. Ната на мгновение замешкалась, ощущая ноющую полость грудной клетки. — Обещаю.